Проект «Платон»

С самого подъезда на больницу ничего не намекало. Скорее на парк-отель. Шлагбаум и домик охраны. Слава богу, хоть здесь никакой конспирации. Для одного дня достаточно. Ничего подземного. Всё на виду. Главный корпус опять же не давал ни малейшего повода подозревать его в причастности к лечебному учреждению. Стройная ухоженная администратор за стойкой в холле.

– Здравствуйте. Я к господину Митрофанову.

– Вам назначено?

– Ему должны были позвонить насчёт моего визита. Иван Алексеевич Ефремов.

Ивана распирало показать ей свои красные корочки, но это выглядело бы странно. Никаких особенных грифов. Только фотография Ивана, фамилия-имя-отчество. И печать Института. Да, просто Институт и всё тут. Возможно, это была какая-то супер-пупер бумага с супер-пупер водяными знаками. Но показывать такие корочки на стойке в заведении, где привыкли к людям с разнообразного рода нарушениями и расстройствами ментальных функций – нелепо. Разве что улыбнутся в ответ. По любому примут за гипотетического пациента. А если ещё значительно добавить: «Я сотрудник секретного Института и руководитель лаборатории Проекта “Платон”» – то сразу из гипотетического превратишься в пациента реального. Хотя Антон непременно подсунул бы красные корочки под нос первому встречному и представился бы кем-то вызывающе нелепым. Чтобы проверить, не психобумага ли это!

Иван встряхнулся. Вон из моей головы, Антон, вместе со своим Доктором Кто!

– Михаил Александрович сейчас выйдет.

Спустя минуту в холле появился высокий фактурный крепкий мужчина под шестьдесят. Улыбаясь, он подошёл к Ивану и протянул руку:

– Митрофанов. Михаил Александрович. Рад познакомиться и оказать посильное содействие!

У него были прозрачные, светло-голубые глаза, которые обыкновенно делают лицо холодным и неприязненным, но не в случае Митрофанова. Они гармонировали с его седой шевелюрой бобриком, а лучи морщин сразу располагали. Собственно, он психиатр. Расположить к себе – его профессиональный навык.

– Ефремов. Иван Алексеевич.

– Пройдёмся, молодой человек? Сейчас и у большинства пациентов время прогулки. Заодно и за ними понаблюдаю, не вызывая лишней фиксации на моей персоне. Территория у нас ухоженная. Пруды, тенистые аллеи знаете ли. Есть где со вкусом посидеть и покалякать о делах наших скорбных.

Ивану показался странным столь мажорный настрой, несколько даже скоморошеский. Всё-таки убит главный врач. А его непосредственный заместитель, правая рука, начмед по лечебной работе, не считает нужным даже продемонстрировать хоть толику скорби. Которой, похоже, и не испытывает. Или именно такой реакции он и добивался? Посмотрим.

Территория действительно заслуживала самых искренних похвал. И никто из прогуливающихся не напоминал пациентов неврологической или психиатрической клиники. Скорее, если уж напрячь воображение, зная, что ты находишься в лечебном учреждении – можно было предположить, что здесь проходят реабилитацию после спортивных травм. У иных рука была упакована в лонгету весёленькой расцветки. У кого – нога. У некоторых – и рука и нога.

– Вы применяете метод ограничения и принудительного использования! – Воскликнул Иван радостным мальчишкой, поначалу забыв, зачем он здесь.

– Тише, тише, молодой человек! – заговорщиком подмигнул Ивану Митрофанов. – Мы предпочитаем использовать словосочетания «революционная методика», «современный подход» и так далее. Хотя это полная чепуха. Учитывая, что расцвет метода ограничения и принудительного использования пришёлся на шестидесятые годы двадцатого столетия. И не очень одобряется добрыми конформистами. Точнее сказать: добренькими обывателями, ожесточившимися в своей жалости до предела безмозглости.

Ивана несколько смутила безапелляционная формулировка Митрофанова, но он решил не придавать особого значения. Виддер тоже весьма резок в словах. Но Виддер и не работает непосредственно с пациентами. Иван состроил понимающее лицо, – мимикрия! – и охотно согласился с сутью:

– Ага. Довольно зверски выглядит со стороны для непосвящённого. У человека, перенесшего инсульт, и едва-едва восстановившегося, ограничивают подвижность действующих конечностей и заставляют через муки и раздражение использовать больные.

– Не больные, а выключенные. Если вовремя применить метод ограничения и принудительного использования – то вовсе ещё не больные. Атрофия мышц появляется именно в результате неиспользования. Вы же знаете, что после, скажем так, стандартной обширности инсульта, карта мозга повреждённой конечности сокращается примерно вдвое. Но не исчезает же! И оставшиеся нейроны вполне можно «прокачать». Или, как сказал бы ваш учитель: следует подвергнуть неудобству, дабы создать возможность радости. Вербальные формулировки разные, невербальный смысл – один. Да, использование повреждённой конечности требует больших усилий, тех самых неудобств. Вплоть до боли. И пациент никогда не воспользуется повреждённой рукой или ногой, пока есть возможность пользоваться здоровой. Поэтому как это ни парадоксально выглядит для добрейших профанов – именно ограничение здоровой конечности может заставить работать «больную», но пока ещё тоже здоровую. Пока не запустились процессы самой настоящей органической атрофии. Мы, и всё в нас, заболевает большей частью от бездействия. От изнеженности.

– И огромное количество импульсов, поступающее в проекционные представительства в мозге, и ему самому не позволяют атрофироваться!

– Именно! Напротив. После проведения курса терапии принудительным использованием размер карты мозга, управляющей движениями конечности повреждённой стороны, увеличиваются порой больше, чем в два раза. То есть не просто восстанавливаются полностью, но ещё и увеличивают количество активных нейронов.

– Но эти методики запрещены!

– Потому мы и называем их революционными. И честно всё рассказываем своим клиентам и их родственникам. Вы знаете, состоятельные люди, люди с развитым интеллектом, охотней соглашаются с усилиями и болью. Только усилия и боль приводят к результатам. Впрочем, зачем я это вам говорю – вы и сами всё знаете. Даже стройная фигура у женщин и мускулистая у мужчин – ныне стали статусными. Ибо чаще всего – результат строгой системы ограничений и принудительного использования.

Митрофанов шутливо продемонстрировал Ивану свой вполне пристойный бицепс.

– И вы же понимаете, Иван Алексеевич, я бы куда охотней полежал на диване у телевизора, чем превозмогал себя в зале со штангой. Как они, – он с презрением кивнул куда-то в сторону, очень похоже на Виддера, кивавшего в «окно», – любят говорить: «в моём немолодом уже возрасте!». Всё хорошее в этой жизни достигается ограничением и принудительным использованием. И эти методы – лишь малая часть того, чем мы занимаемся в нашей клинике. Но я так понимаю, вы здесь не за тем, чтобы поговорить о том, что нам обоим, как докторам соответствующих наук, хорошо известно.

По тенистой аллее они подошли к скамье у пруда. Митрофанов жестом пригласил Ивана присесть. Иван опомнился. Он здесь действительно не за этим. Но всё-таки, очень хотелось поговорить на темы из сферы его научных интересов. И теперь уже и личных. Потому что у Елены…

– Я знаю, что ещё вы занимаетесь дефицитами нормы, разного рода нарушениями восприятия и синтеза, и…

– И даже откровенными сумасшедшими в самом клиническом смысле слова, – перебил, улыбнувшись начмед. – Вы не хуже меня знаете, Иван Алексеевич, как минимум в теории, – что в условиях дефицита нормы начинается область великих удивлений. Того, что люди называют чудесами. Но есть лишь одно великое чудо и нет никаких чудес во множественном числе.

Заметив удивлённый взгляд Ивана, Митрофанов слегка снисходительно улыбнулся.

– Да-да, как и ваш учитель, я поклонник системного подхода. Всё есть – одно. Наука. Любовь. Что угодно и со сколь угодной видимостью множества связанное – суть одно.

– Вы верующий?

– А кто сейчас не верующий? Я бы, Иван Алексеевич, сейчас рассмеялся. Но боюсь ненароком оскорбить ваши религиозные чувства. В том случае, если верующий – вы.

– Я верю в науку.

– Моя вера в науку никоим образом не противоречит вере в бога. И как верующий верующему, – мы же с вами уже выяснили, что каждый из нас во что-то верит, – я вам так скажу: Богу незачем творить чудеса. Он не фокусник. Но возвращаясь к теме дефицитов. Неординарная личность всегда в чём-то недостаточна. Но! – благодаря какому-то из недостатков, – она всегда же избыточна! Чувствуете? Мы опять возвращаемся к системному подходу, но уже с точки зрения сохранения равновесия. Тем или иным способом. Гомеостаз – тоже, в свою очередь, понятие системное. И, возможно, на таком уровне, до которого нам никогда не добраться. Возможно, не стоит даже и начинать.

Митрофанов снова подмигнул Ивану, на сей раз довольно дурашливо, будто обнуляя клоунаду. И серьёзно сказал:

– Давайте вернёмся к теме вашего визита.

Иван несколько замялся. И решил действовать, исходя из первого своего побудительного импульса. Как правило, первые – они самые верные. К тому же – а чего стесняться? В таком-то заведении!

– Вы совсем не расстроены смертью главврача? – выпалил он, глядя на Митрофанова. И тут же почувствовал, что краснеет и опустил взгляд.

– Иван Алексеевич, я не могу быть ни расстроен, ни обрадован. Вероятно, вы не в курсе. Это необходимо для, так сказать, чистоты восприятия: я – психопат. Иначе был бы лишён возможности творить невозможное. Невозможное в рамках текущих гуманистических установок. Метод ограничения и принудительного использования – метод психопата. Для которого не существует ни добра, ни зла, ибо зачастую эти категории слишком, простите за кажущуюся иронию, пластичны. И зависят, в том числе, от модных тенденции эпохи. Для психопата существует лишь результат. Я лечу этих людей не потому, что люблю их. И уж точно не потому, что верю в них, жалею, испытываю сострадание и тому подобное.

Митрофанов обернулся и кивнул на довольно молодую женщину, здоровая рука которой была плотно фиксирована, а больной, дрожащей, плохо двигающей спастической конечностью, она пыталась не промахнуться ложкой мимо рта. Она вся была измазана йогуртом, баночка которого стояла рядом с ней на скамейке. Женщина зло плакала от бессилия, и унижения.

– Да-да, Иван Алексеевич. Именно так. Е й горько, больно и обидно. И мы, как ни крути, её унижаем. А вон тот молодой человек, совершенно цивильного вида, – он кивнул на крепкого парня в джинсах и футболке, – приставленный к ней врач. Но он не придёт к ней на помощь. Хотя ему больно на неё смотреть. Он ещё молод, ещё не закалился, но в нём есть потенциал. Он способен сдержать эмоции ради результата. Девушка хочет есть. Она у нас уже неделю. И, поверьте, она очень хочет есть. Но круче голода, страшнее горечи, боли и обиды, – если их ещё, конечно же, можно преодолеть, а в её случае это именно так, – может быть только ярость. Смотрите, смотрите!

В глазах Митрофанова загорелся азарт учёного. Очень хорошо известный Ивану азарт. Молодая женщина, замурзанная йогуртом, плохо двигающейся рукой кое-как схватила баночку и постаралась метнуть ею в своего «надзирателя». У неё ничего не вышло. Баночка йогурта попросту выскользнула из её рук.

Митрофанов посмотрел на Ивана сущим триумфатором.

– При поступлении неделю назад рука абсолютно не двигалась, была лишена рефлексов. Нейроны в соответствующей зоне были разрушены обширным кровоизлиянием. Но всего неделя ограничения здоровой руки и принуждения к использованию больной – и вот уже к ней вернулся хватательный рефлекс. Мозг проложил новый нейронный путь. Он жаждет жить. И мыслить. Иначе как в теле – это невозможно. Тело надо накормить. Мозг сотворяет импульс. Вынужден сотворять.

Митрофанов повернулся к пруду, у которого они сидели, и удовлетворённо посмотрел на зеркальную поверхность, по которой скользили водомерки.

– Любящий её человек, воспитанный в современном представлении о добре, кормил бы эту даму с ложечки до конца её жизни. И менял бы ей памперсы до конца её дней. Или его. У меня же, психопата, не испытывающего по отношению к ней никаких эмоций, через месяц она будет обслуживать себя совершенно самостоятельно. Через полгода максимум – вернётся к своей профессии. Потому что мне на неё наплевать. Она не вызывает у меня ровно никаких чувств. Как и смерть Васильева. Потому я посчитал излишним имитировать чтобы то ни было перед учеником Создателя.

– Кого?! – Опешил Иван.

– Я однокашник вашего многоуважаемого патрона. Мы учились с Ильёй Виддером на одном курсе. В одной группе. Его студенческая кличка: Создатель. Скромно и со вкусом.

– Буду знать, – пробормотал Иван. Удивлённый не то прозвищем Виддера, не то тем, что Митрофанов – психопат и говорит об этом совершенно открыто. Не то всем вместе, включая весь сегодняшний день. И вчерашний вечер до кучи. У него не было времени всё это осмыслить.

– Однако вы, Михаил Александрович, отлично имитируете вежливость, сарказм, снисходительность и всё, что как нынче принято говорить, must have.