Что сказал Бенедикто. Часть 1

– Здесь таких разговоров вести не принято.

Первое, что стало ему ясно, на курорте он её больше не встретит, её уже нет здесь. Проходив ночь по номеру, он понял, что зовут её Ингрид. И дом, в котором она со своим тупицей живёт в Ревеле, он тоже увидел. Он очень разозлился на себя из-за того, что так долго соображал и что так много думает о ней.

Через два дня, завершив дела с документами, он понял, что поедет в Ревель. Из Висбадена он должен был заехать в Петербург и вернуться в Берлин. И там, и там были дела, и срочные, а он сидит и размышляет об Ингрид-Матильде, о её серых глазах, серой шляпке с вуалью и старомодном, великолепном атласном платье, о котором он бы не сказал, что такое уже не носят, а скорее сказал, что ещё не носят.

В ней был вызов. Даже её крупные перстни – и те были вызовом. Можно было бы обвинить её в безвкусице, но они как раз подчёркивали её удивительный вкус и шли её красивым рукам с пальцами сильными, не нервическими. Аланд готов был стонать от того, что кроме пощёчины ничего от этих пальцев не получил.

А как она ответила Ланцу? Много ли женщин способно публично обвинить себя в том, в чём она обвинила, чтобы спасти его, циника и наглеца.

Она не позирует, она на самом деле, презирает этих «курортных аскетов».

Атласная ткань её серого с сильно приглушённым серебром платья – тоже вызов. Оно так облегало и подчёркивало её прекрасную фигуру, а он не провёл по нему ни разу рукой, только мысленно тысячу раз. У него горела ладонь, как он чувствовал любой изгиб её тела, сколько в этом скольжении руки было бы блаженства и жара, а он остался ни с чем, самодовольный осёл, тупица. «Не люблю тупиц».

Покоя не будет, пока он не отыщет в Ревеле, где и не бывал никогда, свою Ингрид-Матильду, он уже не мог не считать её своей. Женщины давно его не интересовали. Даже имея цель привести в мир своих детей, он никак не мог подвигнуть себя на всю церемонию, связанную с этим вопросом, но тут он сошёл с ума. Ему изменили даже те навыки познания, которыми, как он думал, он давно и прочно овладел. Он в сотый раз задавался вопросом о том, где находится её дом. Обычно ответ незамедлительно являлся ему во всех подробностях, а тут – ничего. Только имя, и только вид её дома.

Ясно, что это Старый город, вероятнее всего, вокруг такие же двухэтажные дома из серого и красного гранита, узкие улочки, уходящие вверх. Но сколько таких улочек и таких домов? Кроме имени Ингрид он ничего о ней не знает. Даже вывеска на соседнем доме – неразборчиво. Правда, в её окне на втором этаже цветут орхидеи, видна клетка с птицей. Ему несколько раз слышался её голос, и повторял он одно и то же: «Представь, Аланд, я думала, это кенарь, а оказалось, что это она. Вчера он отложил яйца и к утру уже одно расклевал». Как наваждение. Тем более, в клетке он видел обыкновенного среднего зелёного попугая, никакого не кенаря-канарейку.

В своей поездке по Европе Аланд мало времени уделял медитации, он слишком давно здесь не был, во всё вникал, всматривался в людей. В поезде он взял себе купе и приказал проводнику до пункта высадки не беспокоить. Что хотели от него эти глаза, причём тут орхидеи и расклевавший своё яйцо зелёный попугай?

В медитации он увидел улыбку Учителя. Аланд и так всё понял, он знал, что найдёт её. Пусть это толкнёт его в странную игру, чем бы это ни кончилось, он не отступится всё равно. Чувство было странным, ни на что не похожим, словно с груди его сняли кожу, мышцы и кости, оставив одно оголенное сердце, и только прислонив к груди Ингрид, он мог закрыть эту рану.

Отправляя Аланда в мир, Учитель ясно сказал ему, что не отвеченным для него остается вопрос о любви к женщине, что он должен привести в мир своих сыновей, воспитать их, став их учителем и отцом, и что его ждет военная карьера.

Он не знал, что способен так полюбить женщину, в несколько минут прирасти к ней настолько, что без нее он теряет под ногами почву, теряет волю, перестает видеть смысл своего последнего прихода в мир. Он смертельно ранен ее уходом, он в отчаянье, которое недостойно адепта тайного знания с трехсотлетним опытом духовных исканий.

Он вышел на Ревельском вокзале, осмотрелся, побродил вокруг и понял, что у него два выхода: отправиться вверх по мощёной дорожке к улицам Вышгорода – и пропасть в полной неизвестности, или спуститься к заливу, остыть и первым же поездом отправиться по делам в Петербург.

К заливу он спустился, побросал гальку, послушал истошные вопли чаек, оглянулся – там, наверху, по дорожкам, уводящим в гости к старому Тоомасу, его ждал зелёный попугай.

Аланд отправился в Старый город, сличая дома с тем, что застыл перед его внутренним взором. Зашёл в лавку, спросил корма для зелёных попугайчиков, что висели в клетке над прилавком.

– Возьмите этот, – сказал хозяин, улыбаясь Аланду от самого сердца. – Госпожа Ингрид брала сегодня, сказала, что её попугай ничего другого не ест. Вообразите, она считала его самцом, а вчера он отложил яйца и к утру уже одно расклевал.

Видя замершее лицо покупателя, хозяин счёл нужным продолжить:

– Вы её дом не отыщете с улицы, все дома стоят в ряд, а её – за моим, во дворе. Он только глухою стеной выходит на улицу. Я очень люблю смотреть, как она по утрам поливает свои орхидеи. В этом году её орхидеи разрослись, как никогда.

Корм странный покупатель не забрал, а радушие и приветливость продавца вознаграждены были немыслимо щедрым гонораром.

Она пустила его в дом, словно как раз ожидала его прихода.

– Здравствуй, Ингрид.

– Ты всё-таки угадал, – она так просто обвила его шею руками, словно они расстались любовниками. – А я так и не знаю, как тебя зовут.

– И не надо.

– Как же я буду называть тебя? Мне бы нравилось произносить твоё имя.

– Слишком много их было, чтобы хоть одно признать настоящим.

– Ты любишь менять имена?

– Нет. Я люблю только тебя.

– Я буду звать тебя – мой генерал.

Дом был пуст, он это чувствовал. За спиной у себя повернул в замке ключ. Утопая в её поцелуе, он еще раз увидел улыбку Учителя и резко задёрнул внутренний экран.

Её муж уходил в 7.15 и возвращался в 19.15 изо дня в день, кроме воскресенья. Разу не было, чтобы он ушёл позже или вернулся раньше.

В воскресенье муж её уходил на службу в храм и требовал, чтобы жена его сопровождала, ибо так поступают все приличные люди, потом сидел дома весь день. Ингрид часто сказывалась больной во время воскресной службы или после обеда уходила «прогуляться», Аланд ждал её.

Муж никаких поводов для ревности не давал. Когда Аланд понял, что она беременна, его стало тошнить по утрам, она смеялась над ним и говорила, что он беременный вместо неё. Но тошнота уходила, она не была помехой счастью.

Зато, когда непорочный банковский клерк понял, что в доме его появится через пару месяцев наследник, он иначе как шлюхой (дома) или погибшей женщиной (в присутствии чужих) Ингрид не называл. За это Аланду хотелось его уничтожить, но она не разрешала вмешиваться, только смеялась.

– Ты уедешь, и кому достанется наш маленький Фердинанд?

Он не понимал её слов. Он всё равно или убьёт этого зануду, или просто увезёт её, и стоило давно это сделать. Почему она против? Незадолго до родов умер её кенарь, она смеялась над его сообразительностью, а во время родов умерла она.

Глава 2. Фердинанд Абель

Две недели великий адепт пролежал лицом к стене на диване в своем гостиничном номере, всё в нем замерло и окаменело. И вдруг у него перед глазами встал его крохотный сын, Фердинанд. Аланд очнулся.

Он явился за сыном, и был встречен толпой неизвестных родственников и бурной отповедью тупицы – банкира – Абеля. Аланду высказано было всё: что ребёнок рождён в браке – и принадлежит законному отцу, а не проходимцу. Что как муж он, Абель, отвечает за ошибку своей непутёвой, сбившейся с пути и наказанной Господом жены. Что как благородный человек он даст этому ублюдку достойное образование, сделает из него человека, что он – честный гражданин, и полиция немедленно встанет на защиту его интересов, если господин чёрт-знает-кто не уберётся из этого дома раз и навсегда.

Скандал грозил быть нешуточным, и шансы у Аланда были нулевые. Да и некуда было ему принести грудного младенца, предстояли сплошные дела и разъезды, он не был готов к такому повороту событий. Дела, почти на год заброшенные, ждали его. Он уехал, но Фердинанда из внутреннего поля зрения не выпускал.

Фердинанд родился странным младенцем – со слабыми руками, ногами, белый, как полотно, и с большой головой, из чего Абель-отец сделал вывод, что родился ребенок – как и следовало от греха рождённому – идиотом.

Но идиот упорно вертел своей головой, приподнимался на ручки, на ножки, в срок сидел и бегал. К двум годам он уже научился внезапно и дерзко смеяться невпопад.

Фердинанд от матери унаследовал её улыбку, смех и быстрый, насмешливый взгляд. Он мог так ослепительно улыбнуться, что любую нелепость его выходки приходилось принимать как благодать. В его руках была точность её рук, это были руки аристократа, умные, сильные, приспособленные природой к самой тонкой и сложной работе.

Думать то, что полагалось, он, как Ингрид, тоже не умел, мозг его работал в каком-то сверхбыстром, безостановочном анализирующем режиме. И где никто еще не видел смешного – он уже видел, мог для всех внезапно рассмеяться; а мог не улыбнуться там, где смеялись все. Потому что все видели одно, а его мысль привычно забегала вперед. Его не могли понять – и сердился он искренне на медлительность мысли окружавших его людей.

Рос Фердинанд сам по себе, никому не нужный, вопросительно посматривал на своих и чужих, не понимая своего одиночества. Впрочем, самым «своим» был его «отец» Абель, который откровенно сына презирал. Фердинанд, как дикий зверёк по клетке, целые дни слонялся по дому, избегая встреч с отцом и его экономкой. Странно, что он научился говорить, внутри его монолог не умолкал ни на секунду. Никто не разговаривал с ним, разве что отдавались указания: спать, есть, мыть руки, идти к себе, потому он привык говорить сам с собой.

В отсутствие Абеля-старшего он брал в кабинете отца книги и тащил их в свою комнату, строил из книг дома, пирамиды, высоченные башни и замки. Когда отец с отчаяньем в сотый раз кричал, что книги для этого не предназначены, ломал постройки, наказывал крепким шлепком и уносил вожделенные тома в свою библиотеку, Фердинанд, раздувая, как паруса, крылья белого носа, подолгу стоял один среди комнаты, пристально смотрел в пустоту, и, постепенно отмирая, бежал и похищал их снова. Синяя жилка билась на правой стороне его лба, он озирался, тащил свою добычу к себе, поспешно складывая то, что было разрушено. Абель-старший, заламывая руки, кричал, что это ребёнок самого дьявола, что в два года не может обычный ребёнок быть так своеволен и упрям. Дрожа от напряжения, Фердинанд старался выдержать ледяной взгляд отца. Когда силы для дерзости не оставалось, Фердинанд садился и с невозможной для ребёнка тоской смотрел перед собой.

Аланд довольно часто наблюдал в своем внутреннем «экране» такие картины и не понимал, зачем Абель оставил при себе мальчишку, которого так ненавидит, и как можно так ненавидеть ребёнка. Однажды он увидел, как трёхлетний Фердинанд карабкается по черепичной крыше, и понял, что отчаянью сына пришёл конец. Он лезет на головокружительную для него высоту островерхой крыши над двухэтажным домом, смотрит то в небо, то вниз, и его сердце стучит от ужаса и восторга. Он видит мощёный тротуар, готов к смертельному прыжку, но смотрит на небеса, ему кажется, что он взлетит и навсегда исчезнет отсюда.

Аланд, в секунду опустошив все свои силы, заставил выскочить из дома ничего не понимающую экономку, на её крики выбежали соседи. Фердинанд обмяк и попятился от края, внизу люди, натянуто одеяло, а с другой стороны крыша спускалась до первого этажа, там не было этой бездны – внутренний двор, мусорный бак… Фердинанд отполз к трубе, лёг, силы оставили его.

Аланд приехал в Ревель, сам нашёл сыну гувернантку, снабдил её авторитетными для Абеля рекомендациями, и велел соглашаться на самое ничтожное жалованье (неважно, что будет платить Абель, за своего сына Аланд платить будет сам, и это будут хорошие деньги), лишь бы клерк согласился. Тот согласился, перепуганный внезапным вниманием соседей к его отношениям с сыном, разговоров вокруг своего честного имени он не любил.

Фердинанд был вял, разбит, вроде не болел, но и на здорового был не похож. На гувернантку смотрел непонимающе, он не привык к тому, чтобы с ним разговаривали, касались его, читали, вели гулять. Он ждал разочарования и подвоха, не дерзил и не радовался. В доме появились детские книжки, игрушки, но оттаивал он долго. На прогулках Аланд позволял себе побродить с маленьким Фердинандом, подержать его на руках, отогреть, заставить улыбнуться. Аланд никогда даже не слыхивал о таком, чтобы трёхлетний ребёнок пытался покончить с собой.