Темный инстинкт

– Увы, Серега, в опере я ни бельмеса. Ферштейн? С Катькой вон зимой на «Кармен» ходили в Большой, помнишь? Катька как лампочка вся светилась, ты тоже – того, ну кумекал, в общем, даже замечания какие-то выдавал. А я – как пень. – Кравченко сокрушенно развел руками. – В одно ухо влетело, из другого… Так что с операми у меня – швах.

– Не в опере тут дело, Вадя.

– Ну это ясно. Наследство, да… А этот муж ее третий, ну прежний, действительно дорого стоил?

– Очень дорого. Зверева, насколько я узнал, выходила замуж четыре раза. Первый был дирижер Новлянский. У него к тому времени от первого брака было уже двое детей. Зверева с ним прожила почти десять лет. А потом уехала по контракту в Италию. Ну, брак и треснул. Но детей первого мужа она не забывала. Сейчас они уже взрослые, нам ровесники, но все равно к ней, к мачехе, жмутся под крыло: отец умер, а Зверева богата как Крез. В Италии она вторично вышла замуж за какого-то нашего тенора-гастролера, но прожили вместе они мало. А потом… Потом она где-то то ли в Америке, то ли в Австрии познакомилась с богатым стариком – гражданином Швейцарии. У него заводы по производству тефлона, химический концерн. В общем, капиталист – не нашим чета. От Зверевой и ее голоса он был без ума, ну и предложил руку и сердце, а заодно и швейцарский паспорт. Жили они хорошо… вроде бы, но старичок умер от инсульта. И все свое состояние колоссальное в обход швейцарских родственников по завещанию оставил своей русской жене. Там был долгий судебный процесс, домочадцы на ушах стояли. Но завещание есть завещание, никуда не денешься. И Зверева тяжбу выиграла. Все теперь принадлежит ей. А она… она, как видишь, снова вышла замуж. И муж – мальчишка желторотый. А кроме мужа, при ней или вокруг нее – это как хочешь – вьются теперь ее собственные родственники: мухи вокруг банки с медом.

– А почему она так торопится со своим собственным завещанием? Она же не на смертном одре?

– Этого я тоже не понимаю. Бабка говорит, что певица мнительная, к тому же любит порядок в делах. А скорей всего, как всякая истинная актриса, обожает эффектные жесты – все точки, так сказать, сама предпочитает расставить и полюбоваться на реакцию зрителей.

– А при чем тут чувство незащищенности? Страха? Кого она боится?

Мещерский заглянул в термос, налил себе еще чая.

– Думаю, что конкретно – никого. Просто у них с бабкой так повелось – певица жалуется: нервы там, женские страхи, возраст, климакс, а бабуля моя пудрит ей мозги мистикой, предостережениями, советами, «исполненными смысла». Женщины, что с них взять, Вадя? Да еще и пожилые.

– Мне не кажется, что все дело в таких пустяках, – неожиданно возразил Кравченко. – Милейшая Елена Александровна человечек мудрый. Скорее всего она что-то знает или о чем-то догадывается и хочет подложить соломки на случай чьей-то травмы. А моральной или физической… Что там певице привиделось во сне? Ну-ка повтори.

– Что она собственноручно намеревается расчленить чей-то труп. Ни больше ни меньше.

Кравченко поднялся с дивана и повел приятеля к директору «Стальной лилии». После получасового совещания они перекочевали в комнату, схожую видом с сейфом. На стендах здесь красовался целый арсенал – от мощной пневматики типа «хантера-410», помповых ружей «ремингтон-870» и «винчестер-1300» до винтовок «кольт спортер».

– И на все есть лицензия? – завистливо полюбопытствовал Мещерский. И, получив утвердительно-уклончивый ответ, прилип к витринам.

– Это все громоздкая муть, братва, – прогудел Кравченко. – Эту заморскую выставку опытный человек не глядя сменяет на родимого нашего «тэтэшку». Но на «ТТ» официального разрешения нам не дают, жмотничают. Клянчить не будем. А я вот эту штучку сейчас всему предпочитаю. – Он открыл витрину и снял со стенда некое подобие револьвера, но весьма модернистской формы. – В Москве пока по пальцам перечесть подобные модели можно, – похвастался он. – Это «деррингер» – универсальное оружие самообороны. Глянь, Серега, стреляет одновременно и в любой последовательности пластиковыми пулями, картечью, служит и как газовый пистолет, и как «ударник» большой мощности, ослепляет-оглушает и к тому же еще и сигналы подает. В общем, не убьет, но строго накажет в случае каких-либо безобразий. Самая эта моя пушка. По характеру мне. Жалею я людей что-то последнее время. Щажу. Психика вообще у меня стала какая-то мягкая. Не замечал за мной, нет?

Мещерский вертел в руках «деррингер».

– Ты Катюше про свой характер заливай. А это… думаю, подобная техника там нам не понадобится. Это уж чересчур как-то – на дачу в гости заявляться с «деррингером». Не поймут нас, а то еще и засмеют. Но на всякий пожарный… – Он сделал вид, что прячет пистолет во внутренний карман пиджака.

– На мою личную капоэйру не желаете взглянуть? – напоследок спросил их директор «Стальной лилии» – бывший коллега Кравченко по службе в конторе. – На дорожку, а? А то сейчас мигом организуем. И сто грамм качественных для расширения сосудов не повредят.

– Нет, спасибо, в другой раз. У нас билеты на ночной поезд. – Мещерский потянул оживившегося было приятеля за рукав. – Видишь, «Красная стрела», как в старые добрые времена. У тебя, Вадя, нижнее место, как ты любишь. Так что времени у нас остается только заскочить домой, собрать вещички да поймать машину до площади трех вокзалов.

Глава 2

Первая кровь

До Питера доехали без особых приключений. Соседями по купе оказались два флотских офицера с военной базы в Кронштадте. Они возвращались домой после обивания порогов в Министерстве обороны. Денег для своих подразделений, как ни просили, офицеры не получили и с горя решили пустить по ветру последние командировочные. Кравченко – человек компанейский, естественно, в долгу не остался. Короче, всю ночь купе гуляло. У Мещерского под конец застолья слипались глаза, и водка выплескивалась из стакана отнюдь не из-за вагонной тряски.

Утром на перроне Московского вокзала, тепло попрощавшись с моряками, Кравченко строго внушал Мещерскому:

– Ну времена! Мужикам жрать нечего. Жрать! Смотри, во что флот превращается. А тут какие-то певуны завещание не поделят, а? Дожили!

– Ты так упрекаешь, будто это я все затеял, – обиделся Мещерский. – Ты вон своему Чучелу врежь хоть раз о социальной несправедливости. Наверняка в глаза не скажешь.

– А я не говорил, что ли, ему? – взвился Кравченко. – Да тысячу раз, в лицо.

– И что же он?

– А! Чучело мое, когда трезвое, так рассуждает: все гребут, а я чем хуже? Не достанется мне, достанется другому. Уж лучше я буду родимую отчизну грабить, чем какой-нибудь паразит со швейцарским паспортом, который считай что и Звереву вон, красу и гордость русской сцены, с потрохами купил.

– Старик умер. Почил с миром. О мертвых либо хорошо, либо…

– А, – Кравченко снова отмахнулся, подхватил спортивную сумку. – Хватит трепаться, лови тачку. До Морского вокзала еще пилить и пилить.

До Сортавалы решили добираться водным транспортом – переправиться через Ладогу на «Ракете». Однако на двенадцатичасовую опоздали, слишком долго закусывали в вокзальном баре. Пришлось скучать до вечернего рейса. Мещерский по своему радиотелефону связался с дачей Зверевой. Беседовал с секретарем.

– Нас встретят на пристани на машине, – сообщил он. – Дача-то километрах в двадцати от городка.

По Ладоге шли с ветерком. Осеннее солнце даже припекало, однако на открытой палубе было знобко. Кравченко застегнул «молнию» на куртке до самого подбородка и, перегнувшись через борт, следил, как синие волны, взрезанные корпусом «Ракеты», обращаются в белую пену. Он не то что-то бурчал себе под нос, не то напевал. Мещерский прислушался. «Ехали медведи на велосипеде, – донеслось до него. – А за ними кот задом наперед…»

– Пивка б сейчас после вчерашнего адмиральского фуршета, – мечтательно вздохнул Кравченко. – Горло прополоскать. Эх! Зайчики – в трамвайчике, жаба на метле…

К причалу пришвартовались уже в сумерках. Мещерский ступил на потемневшие от сырости доски. Осмотрелся. Действительно, тихое место: голубенькое здание пристани, с резным крылечком и облупившейся краской вывески над закрытым окошечком билетной кассы, несколько катеров у причала, чуть дальше на шоссе – остановка рейсового автобуса. А еще дальше – сосны, огоньки вечернего городка и темная громада озера, более похожего в этом неверном освещении на безбрежный океан.

– Сергей Юрьевич! – Невысокий человек в коричневой замшевой куртке быстро шел им навстречу, приветливо махая рукой. – Добрый вечер. С прибытием. Я – Агахан, здравствуйте.

– Агахан Файруз – секретарь Зверевой, – шепнул Мещерский Кравченко. – Это с ним я договаривался. Здравствуйте, Агахан, вот и мы.

– Пойдемте, там у меня машина. – Секретарь поздоровался с ними за руку, потом подхватил сумку Кравченко и подвел их к шоссе.

Был он средних лет, очень смуглый, сухощавый. Верхнюю губу его оттеняла полоска щегольских смоляных усиков, на правой руке красовался массивный перстень с агатом. Глаза – тот же агат, восточные миндалины, взгляд внимательный и печальный. Однако по-русски он говорил без малейшего кавказского акцента, чисто и как-то по-особенному певуче произнося гласные.

– Марина Ивановна уже начала беспокоиться – куда вы подевались. Ждет с самого утра. Сейчас по озеру удобней всего добираться, – говорил он, укладывая сумки в багажник синей «Хонды», припаркованной у обочины. – Можно, естественно, по железной дороге. Но это долго и неудобно. Лучше на машине.

– Конечно, лучше. – Кравченко деловито оглядел «Хонду». – И, естественно, на такой.

Шоссе, освещенное редкими фонарями, прямой стрелой рассекало сосновый бор. Осмотр окрестностей пришлось отложить до утра. Мещерский взглянул на часы: еще только без четверти девять, а тьма тьмой. Вот тебе и север – белые ночи.

– Осень, – Файруз мягко улыбнулся, словно понял, о чем подумал гость. – Великий поэт сказал: унылая пора, очей очарованье. К счастью, в этом году здесь тепло не по сезону. Я здесь уже две недели живу: дом готовил – отопление барахлило, пришлось вызывать специалистов. Для Марины Ивановны тепло – самый важный вопрос.

– Всегда мечтал услышать ее божественный голос не со сцены, а, так сказать, вблизи, наяву. Она репетирует дома?

– Иногда. Теперь, конечно, реже. Вы, может, слышали, она и Андрей готовят новую постановку на сцене Камерного театра.

– Это вместе с мужем? Что за постановка? – поинтересовался Кравченко, удобно развалившийся на заднем сиденье. – Опера?

– Опера Рихарда Штрауса «Дафна». Пока это только проект, однако с главным условием вопрос решен – средства есть, – Файруз усмехнулся. – Проблемы финансирования Марину Ивановну более не беспокоят.

Кравченко важно покивал головой, словно название оперы и имя композитора были ему отлично известны.

– Марина Ивановна возвращается на отечественную сцену. Это подарок нам всем, – умильно вставил Мещерский. – Вы говорите, и ее муж будет петь в «Дафне»?

– Ну, собственно, ради Андрея все это и затевается. У него ведь огромный талант, но, к сожалению, здесь, в России, пока не представлялось возможности… – Секретарь вдруг умолк. – Но пока это все – как это пословица русская говорит? Шкура незастреленного медведя?

– Шкура неубитого медведя, – поправил Кравченко. – А на Востоке говорят «шерсть овцы будущего лета». А вы в Баку родились, Агахан, да?