Он исподлобья посмотрел на Шарон и проводил глазами тщедушную спину с желтыми патлами крашеных волос. А она? Ведь они ничего о ней не знают, кроме того, что она тупа! Кстати, именно Полина сказала, что они ничего о ней не знают, – зачем она это сказала?! Чтобы отвести подозрения от себя, навести на Шарон?!

Окружающая среда, такая привычная, удобная, с электрическим светом гигантских размеров мониторов, глухим ковром на полу и вращающимся креслом, в котором он любил качаться, вдруг стала агрессивной, словно испускающей едкий дым. Дым сразу стал жечь глаза, легкие и мозги. Кофе обжег горло почти до слез.

Ему так хотелось думать, что в Федькиной смерти виноват кто-то чужой и отвратительный, вроде неопрятных юнцов с пивными бутылками в зубах, которых он пережидал тогда на крылечке, потому что диалектических противоречий ему не хотелось! Перед этим он еще ошибся подъездом и какая-то дура в спину ему выкрикивала, что всем сегодня Федю подавай, а тут никакого Феди нету!

Стоп.

Троепольский вернул на блюдце крошечную кофейную чашку.

Стоп. Осторожней и внимательней. Вперед. Потихоньку.

Ну да, все правильно. Он перепутал подъезды, взобрался не туда, проклиная лифт, законы общежития и несправедливость жизни, и какая-то дура выскочила из предполагаемой Фединой квартиры и…

Она сказала, что здесь никакой Федя отродясь не проживал, а всем сегодня надо Федю. Всем – это кому?! Кому?! Значит, в тот день в эту квартиру ломился еще кто-то, кому нужен был Греков, иначе дура не сказала бы, что всем сегодня Федю подавай!

И он об этом забыл! Забыл и только сейчас вспомнил.

Он выскочил из кресла, выхватил из угла портфель, топая, промчался по коридору мимо ошарашенной Шарон и захлопнул за собой массивную железную дверь.

На чем он сейчас поедет, черт побери все на свете?! Давно надо было купить машину!

Гуччи выскочил первым, попал в лужу, горестно взвизгнул, метнулся обратно и затрясся у самой Полининой дверцы.

– Бедный мой, – привычно произнесла Полина, выбираясь из машины, – не надо было тебя отпускать!

Гуччи был вполне согласен с тем, что он бедный, и еще с тем, что Полине вовсе не следовало его отпускать. Он был бы счастлив, если бы ему удалось провести остаток жизни у нее на руках и скончаться там же.

– Пошли, пошли, мой хороший.

Мокрые голые лапки замолотили в воздухе, мордочка приблизилась, выпученные укоризненные глаза показались особенно выпученными и укоризненными.

– Полька!

От окрика она сильно вздрогнула, так что чуть не уронила своего драгоценного – теперь она часто беспричинно вздрагивала, – и поправила на носу темные очки, закрывавшие физиономию от уха до уха.

– Привет. Не сдала еще зверя на живодерню?

– Нет.

– Ты чего? – весело удивился Марат. – Обиделась, что ли?

– Я не обиделась.

– Да это шутка такая! – И он вознамерился было сделать Гуччи «козу», но тот внезапно ощерился, выкатил глаза еще больше и тяпнул Байсарова за палец.

– Черт!

Так тебе и надо, злорадно подумала Полина.

– Поганец какой! Еще кусается! Полька, он у тебя бешеный!

– Сам ты бешеный.

– Точно бешеный! Чего он меня укусил?!

– А что ты к нему лезешь?

– Я не лезу!

– Дай я посмотрю, – миролюбиво сказала Полина и поглубже засунула Гуччи под мышку, чтобы избежать повторных недоразумений.

– Да чего там смотреть!

– Кровь идет?

– Идет, – пробормотал Марат расстроенно и снова уставился на свой палец.

Полина тоже посмотрела. Кровь не то чтобы не шла, но даже и не показалась. Синяк будет, пожалуй. Или что-то вроде глубокой царапины от Гуччиных зубов.

– Да он тебе даже кожу не прокусил!

– А тебе что, надо, чтобы прокусил?! Я и так весь израненный, черт побери!

Полина посмотрела – и вправду «израненный». Три длинных пореза, неровных и глубоких на руке.

Полине вдруг стало холодно, и она внимательно и серьезно посмотрела Байсарову в лицо.

– Где это ты так… порезался?

– Да нигде! Это у моей подруги кошка.

– А к ней ты зачем приставал?

– К кому? – хмуро уточнил Марат. – К подруге или к кошке?

Порезы не были похожи на кошачьи царапины – слишком глубоки и… серьезны. Вчера у него не было никаких порезов, точно.

Такие порезы вполне можно получить, если ударить в лицо человека в очках и осколки разрежут кожу.

Человек в очках – это Полина Светлова. Вчера она была в очках, от которых ничего не осталось, только изогнутый пластмассовый остов, похожий на скелет.

– От вас, от баб, с ума сойдешь, – расстроенно пробормотал Марат, все рассматривая свой палец, – кошки, собаки, дети, блин!..

– Это точно, – согласилась Полина.

Словно позабыв о ней, он двинулся в сторону родной конторы, и она потащилась следом, придерживая под мышкой ерзающего Гуччи.

В первый раз в жизни ей не хотелось идти на работу и было страшно от того, что предстояло там сделать.

Может, прикинуться больной? Взять прошлогодний или позапрошлогодний отпуск? Можно взять еще позапозапрошлогодний – она редко ходила в отпуск. «Отрываться» на сочинском пляже казалось ей занятием чрезвычайно глупым, а на Лиссабон или Ибицу требовалось слишком много денег.

У нее очень много дел. Очень много важных дел. Завтра Федькины похороны, и она должна как-то защитить Троепольского от того, что предстоит им всем. И еще кто-то должен защитить Троепольского от племянницы, которую Полина уже тайно возненавидела, – и себя, за то, что ее возненавидела!

Арсения на работе не было. Шарон произнесла какую-то невнятицу о том, что «они пришли и потом сразу убежали», и больше от нее ничего не удалось добиться. Мобильный у него не отвечал, а потом позвонила Варвара Лаптева.

– Что у вас происходит? – строго спросила она, даже не поздоровавшись. – Я хотела на работу ехать, но меня Иван не пустил. Мы даже поссорились, – добавила она с необыкновенной гордостью в голосе, и Полина, которой не с кем было поссориться и некому было куда-то ее «не пустить», совсем расстроилась.

– Федьку убили, Варь. Ты знаешь, да? И… больше ничего не известно.

– Что значит «неизвестно»?

– То и значит. Троепольского три дня продержали в КПЗ, и сейчас его на месте нет, и уралмашевский сайт пропал, и вообще… непонятно, что происходит.

– Как пропал?! – ахнула Варвара.

Полина объяснила – как.

– Поль, это чушь какая-то! Кто мог украсть у нас сайт?! Враги? Шпионы?

Полина промолчала.

– Приезжай, – велела Варвара. – Посмотришь Мишку, и мы поговорим.

– А он уже Мишка?

– Он всегда был Мишкой, еще у меня в животе, – отрезала Варвара. – Приезжай сейчас же.

– Сейчас я не могу, – проскулила Полина. – Троепольский неизвестно где, и мне надо еще одну… штуку проверить. Прямо сейчас.

– Какую еще штуку?!

– Понимаешь, – зашептала Полина, оглядываясь на собственную распахнутую дверь, за которой было непривычно тихо. – Я нашла у него в спальне договор с Уралмашем, а там…

– Как в спальне? – словно обессилев, прошептала на том конце провода Варвара Лаптева. – Ты что?! Ночевала у него?

Полина поняла, что преступление ее стало достоянием гласности, и пощады теперь не жди. Особенно от Варвары. Поймав в стекле свое отражение, она вдруг отчетливо осознала, что очень напоминает сама себе собаку Гуччи: глаза выпученные, лапки дрожащие, на морде – ужас перед жизнью.

– Светлова, ты что?! Опять все сначала?! Сколько это будет продолжаться?! Ты же все про него знаешь, и он не подходит тебе! Он, черт возьми, никому не подходит, кроме самого себя! Ты что?! С ума сошла?!

Она сошла с ума много лет назад, когда он брал ее на работу.

Господи, какой свободной, независимой, легкой она тогда была! И ничего еще не знала, и презирала полоумных девиц, «упавших в любовь», как в «омут головой», и была убеждена, что уж к ней-то вся эта чушь никогда не будет иметь никакого отношения, потому что она умна, у нее есть чувство юмора, которое прикрывает ее, как броня, и вообще ей никто не нужен!

Оказалось, что нужен. Именно тот, кому вовсе никто не нужен.

– Светлова! – позвала из трубки Варвара Лаптева. – Ау! Я тебя жду, приезжай давай.

– А с кем у тебя ребенок? – жалобно проблеяла Полина.

– Как – с кем?! Со мной, конечно. И Иван пока дома.

– Но его же надо… кормить, да?

– Ивана? – уточнила Варвара.

– Ребенка!

– Ну, если его не кормить, он станет орать, – философски заметила Варвара, – поэтому лучше кормить, конечно. Кстати, если Ивана не кормить, он тоже начнет орать. Но это не проблема. Или ты сама собираешься кормить моего ребенка?

– Варвара!

– Приезжай сейчас же!

– Я не могу! У нас тут черт знает что, я не могу уехать. Мне надо Троепольского дождаться, а он непонятно где.

– Он вернется на работу и позвонит тебе. У него есть твой телефон. Есть или нет?

Напор Варвары Лаптевой выдержать было трудно, и она этим очень гордилась.

Полина еще раз покосилась на распахнутую дверь и пробормотала жаркой скороговоркой, прикрывая трубку ладонью:

– А меня вчера… избили. Прямо в конторе. Ну, то есть не избили, но ударили так… довольно сильно, и еще я нашла карандаш.

Воцарилось молчание.

– Какой… карандаш? – спустя время прошептала обессилевшая Варвара Лаптева. – Где нашла?!

– В большой комнате. Рядом с тем местом, где меня… ударили.

– Ну и что?

– Варька, – быстро произнесла Полина, – это особенный карандаш. Приметный. Кто у нас в конторе пишет только карандашами?!

Варвара охнула в глубине телефонного омута, и Полина сказала невесело:

– Вот именно.

– А Троепольскому сказала?

– Да как я ему скажу, если его на работе нет! – закричала Полина.

– Дома скажи, – невозмутимо посоветовала Варвара. – В спальне. Где был договор с Уралмашем. А?

– Иди ты к черту, – пробормотала Полина и положила трубку.

Это вовсе не означало, что теперь они до смерти друг на друга обижены. Просто они так разговаривали друг с другом. Близкие люди на то и близкие, чтобы позволять себе то, чего не могут позволить дальние. Полина немного подумала об этом.

Гуччи подбежал, потрясся и уселся ей на ботинок. Полина пересадила его в кресло.

Хотелось кофе, хотя она знала, что потом у нее непременно заболят голова и желудок, и станет тошно, потому что ночью она почти не спала, и завтракать было нечем. Повздыхав от предчувствия всех этих неприятностей, она включила чайник, смачно пошлепала Гуччи по голой горячей заднице и пошла мыть свою чашку.

В туалете обнаружился Саша Белошеев со своими чашками.

Туалет в их конторе, хоть и являл собою нечто среднее между Янтарной комнатой и Георгиевским залом, был общим. Это дизайнер так придумал во время ремонта, потому что стандартная конструкция «мальчики – налево, девочки – направо» заняла бы слишком много лишних метров. Поэтому был воздвигнут дивный общий сортир на «два очка», как любил выражаться незакомплексованный Троепольский. Закомплексованные же стыдились и заходили туда, только убедившись в отсутствии «противоположного пола».

В данном случае «противоположный пол» полоскал свои чашки, и, так как у Полины не было никаких других, более приземленных намерений, она независимо поздоровалась и пристроилась рядом. Саша в зеркале ей улыбнулся.

– Ты чего в очках? Мы с Байсаровым ехали, никакого солнца не было.

– У меня… глаз болит. Ячмень, наверное.

Саша сочувственно покивал. Длинные пальцы, красные от горячей воды, проворно двигались по краю чашки.

Полина посмотрела на эти пальцы. Костяшки на правой руке в свежих ссадинах, как будто разбухших и сочащихся от горячей воды.

Полина глаз не могла оторвать от этих ссадин.

Саша вдруг насторожился:

– Ты чего?

Полина мигом отвела глаза – хорошо хоть за очками не видно! – и пожала плечами. Молчание, последовавшее за этим, показалось ей холодным и угрожающим. Он не сказал больше ни слова и не сделал ни одного движения, но что-то изменилось, и Полина почувствовала это кожей.

В том же холодном молчании он завернул свой кран, нанизал кружки на пальцы и пошел к двери. Она в зеркале видела его удаляющуюся враждебную спину.

– Саша.

Он остановился, оглянулся и снизу вверх, вопросительно дернул подбородком.

– Почему ты смотрел макет за столом Вани Трапезникова? – выпалила она и в ту же секунду поняла, что не ошиблась. – Почему не за своим?

Белошеев приблизился к ней медленно, как в кино, и аккуратно поставил свою посуду на мраморную столешницу. Потом улыбнулся – обнажились ровные белые зубы. От этой улыбки Полина подалась назад, но деваться было особенно некуда – сзади только холодный и гладкий мрамор, чуть-чуть сырой там, где вода натекла с ее чисто вымытой кружки.

– Какой стол, Полина? – приблизившись, нежно спросил ее коллега Саша Белошеев. – Ты что? Не выспалась?

– Я не выспалась, – согласилась Полина, как завороженная, глядя в его молодое веселое лицо. – Знаешь почему? Потому что ты ударил меня, когда я вошла. Прямо… сюда. В глаз. Мне всю ночь было больно. Не могла спать.

Саша все улыбался:

– Ты что?.. Видела меня?

Полина покачала головой:

– Не видела.

– Тогда с чего ты взяла?..

– Я нашла твой карандаш.

Он помолчал и странно повел шеей.

– Какой карандаш?

– Твой. Только у тебя в конторе такие.

Полина протянула руку – он дернулся, как будто она прицелилась в него из пистолета, – и достала у него из-за уха простой карандашик, не слишком длинный, шершавый на ощупь. Стильный, как определила Полина. Наверное, карандашик придумал кто-то талантливый и легкий, вроде Троепольского.

– В моей сумке лежит точно такой же. Я забрала его со стола Вани Трапезникова. Зачем ты смотрел макет в «большой комнате»? Почему не у себя?

– Сволочь, – отчетливо и тихо выговорил Саша Белошеев. – Троепольскому стукнула уже?

Полина смотрела на него и молчала.

– Так, – заключил Саша, поставил на мраморную столешницу свои чашки, вынул у нее из рук кружку и со стуком поставил ее туда же. Дотянувшись правой рукой, он защелкнул блестящую штучку на двери общего сортира, а левой взял Полину за шею. Пальцы были влажными и странно мягкими, словно Саша Белошеев никогда и ничего не делал руками. Мягкие пальцы медленно сжались на ее горле, и она стала вырываться. Только сейчас стала, потому что до последней секунды не верила в происходящее.

Нет, верила, но как-то не по-настоящему. Ей все казалось, что это происходит не с ней и не с Сашкой – тем самым, с которым они сто раз пили кофе, ругались из-за макетов, который помогал ей заводить ее «колымагу», подвозил домой, однажды даже остался у нее, потому что поздно было ехать из ее Кузьминок в его Северное Бутово, и благородно продрых всю ночь на неудобном диване, а утром жарил яичницу в крохотной хрущевской кухне!

– Сука, – равнодушно сказал этот самый Сашка и, дернув, разметал ее руки. – Троепольский знает или нет?!

Мягкие пальцы приналегли на ее горло, сдавили, словно канатом, и ей вдруг моментально стало нечем дышать. Канат, сдавивший ее горло неумолимо и равнодушно, будет душить ее до конца, до той самой секунды, когда в Полинином горле больше не останется ни капли воздуха, ни одной самой маленькой капли, и легкие взорвутся внутри, и из горла полезет кровавая каша – ее собственные внутренности.

В глазах поплыло. Полина Светлова захрипела и стала дергаться – как в кино про убийц и их жертв.

– Твою мать, – сказал Саша спокойно, перехватил другой рукой дергающиеся Полинины руки, развернул ее, отпустил руки и сильно ударил по шее.

Полина согнулась над раковиной. В ушах зазвенело, а потом их будто забило ватой. Что-то дзинькнуло далеко внизу, и она заторможенно подумала, что это свалились ее очки.

Он опять схватил ее руки.

– Давай, давай, сука!..

И он сунул ее головой в раковину, почему-то наполненную мыльной водой, и стал топить.

Он отпустил ее горло, которое хотело только одного – дышать, а дышать водой Полина Светлова не умела, поэтому она моментально захлебнулась горячей мыльной пеной, которая ринулась внутрь и все там залила.

Полина дергалась и сопротивлялась, но он крепко держал ее руки, а потом ударил ногой под коленку так, что она не устояла, и навалилась грудью на мраморный умывальник, и нырнула еще глубже, и прямо перед ее расширенными остановившимися глазами оказалась золоченая пробка, над которой крутилась чаинка.

«Последнее, что я увижу здесь, на этой стороне, – это раковину нашего общего сортира, которым так гордился Троепольский. И больше ничего. Это будет последнее, на самом деле».

И тут ее коллега Саша Белошеев выдернул ее из раковины и прижал щекой к мрамору. Изо рта у нее лилась вода, и он брезгливо отстранился и посмотрел на свои брюки – не залила ли.

– Троепольскому сказала?

Она помотала головой, потому что вдруг сообразила, что он у нее о чем-то спрашивает.

– И про карандаш не сказала?

Она не могла дышать, и ноги как будто все время подламывались, и она в конце концов поняла – это потому, что он методично бьет ее под колени ногами.

– Про карандаш сказала?!

Она опять затрясла головой.

– Молодец, – похвалил ее Саша. – Стукнешь кому, я тебя убью. Поняла?

Полину била дрожь – такая страшная дрожь, что ее зубы громко и отчетливо стучали на весь общий сортир.

– Нет, ты мне словами скажи, дорогая. Ты меня поняла или нет?

– А-а, – прохрипела Полина.

– Словами, сука! Поняла?!

– По…ня…ла.

– Будешь молчать?

– Бу…ду.

– Узнаю, что стукнула, убью, – пообещал Саша совершенно спокойно. – Мне терять нечего.

Полина мелко дышала и трогала свое горло – никак не могла поверить, что оно цело и даже способно дышать. Саша посмотрел на нее с сожалением, словно печалился, что ему пришлось так грубо с ней обойтись.

«Он грубо с ней обошелся» – как-то так или похоже было написано в романе «Гордость и предубеждение». Речь, кажется, шла о том, что на званом вечере героиня поздоровалась, а герой отвернулся. Это было грубо и недостойно джентльмена.

Саша Белошеев опять аккуратно нанизал на пальцы свои кружки, в зеркале посмотрел на Полину и двинулся к выходу из сортира. Тяжело навалившись на край умывальника, Полина смотрела ему вслед.

Он был почти у самой двери, когда она все-таки спросила искореженным и смятым, низким голосом:

– Зачем? Зачем тебе все это, Сашка? Теперь уже ничего и никогда… не отыграть назад. Ты не вернешься, понимаешь?

– Куда не вернусь?

– К нам. Мы здесь. Ты там. Пропасть.

– К вам? – пронзительным фальцетом переспросил Саша. – К вам?! Да я плевать на вас хотел, гении, дизайнеры, твою мать! Зачем вы мне нужны?! Я вкалывал, а эта сука только пользовалась мной!..

– Какая… сука?

– Троепольский! Он никого не замечает, кроме своей драгоценной задницы, потому что он один у нас гений, он один все может, а это ложь, ложь!!

– Саша, – прохрипела Полина и покрепче ухватилась за холодный мокрый мрамор, на котором еще недавно Белошеев ее душил, – ты же не дурак. Мы ничего не стоим без него. Мы… пропадем поодиночке. Троепольский же не просто… художник. Он… бизнесмен. А… мы?..

– Заткнись, – предложил ей Саша миролюбиво. – Все знают, что ты готова ботинки ему лизать, потому что он тебя трахал. Он всех баб в конторе перетрахал, потому что, блин, ему все можно! Посмотрим теперь, что ему можно, а что нельзя! Заказа нет? Нет! А где он? А хрен его знает где! А денежки он взял? Взял! Уралмашевские ребята шутить не любят, и хозяин у них… серьезный. Они твоего хахаля в порошок сотрут, к гадалке не ходи. Будешь ему сопли вытирать и на свою зарплату кормить!

– Почему ты так его… ненавидишь, Сашка? Он же ничего тебе не сделал. Он тебе работу дал. Деньги. Свободу.

– Свободу? – переспросил Саша, и кружки, нанизанные на его пальцы, странно и холодно звякнули. – Какую свободу?! Свободу задницу ему лизать, как вы все лижете, глаза закатывать, когда он свои гениальные идеи излагает?! На задних лапах ходить и трястись перед ним, как твоя гребаная собака? Так я не собака! Я не хочу. Я все могу сам, без него!

– Ты украл у него макет.

– Я ничего у него не крал! – крикнул Саша, но как-то не слишком громко. Наверное, он все время помнил, что в коридоре, за стеной общего сортира, могут быть люди – «вся королевская рать», верная Троепольскому! Даже когда он душил ее, помнил и остерегался. – Я ничего не крал! Это он у меня все украл! Он у меня жизнь украл! Всю жизнь! Я вкалывал на него, а он…

– Он тебе за это платил, – перебила его Полина и опять потрогала свое горло, казавшееся чужим. – Негодяй.

– Сука, – отозвался Саша. – Посмотрим теперь, кто кого. Уралмаш – серьезный заказчик. Слухом земля полнится. Конец его репутации, и славе, и всему. Все поймут, что на самом деле он никто. Пустое место, дырка от бублика! Убийца гребаный. Федьку убил, потому что не мог его контролировать. Я умру от смеха!

– Это ты его убил?

Саша посмотрел на Полину, усмехнулся и повернул золотую ручку.

– Если стукнешь, я убью тебя, дорогая. Счастливо оставаться.

И он вышел, и она осталась одна и тяжело уставилась в зеркало, некоторое время смотрела, а потом закрыла глаза – невозможно было видеть женщину по ту сторону стекла, сил не было.

Самое главное – ни о чем не думать, и Троепольский старательно притворялся перед самим собой, что не думает. Слава богу, водитель, подвозивший его до Фединого дома, не пытался с ним разговаривать. Если бы пытался, Троепольскому пришлось бы его задушить.

В машине воняло автомобильным перегаром и играло радио «Шансон» – мужественные голоса тянули заунывные песни про тайгу, лесоповал, вертухаев, рябину красную и любовь несчастную.

«И в запой отправился парень молодой», – говорила про мастеров искусств этого жанра мать, и глаза у нее становились сердитыми и насмешливыми. Отсутствия вкуса она никому не прощала.

Троепольский смотрел в окно.

Весна, согласно календарю, астрономии и паре-тройке народных примет, должна была прийти недели три назад, но, видимо, что-то задержало ее в пути. Троепольскому всегда искренне было наплевать на весну, зиму, Пасху, Новый год, а также климатические и природные условия, так сказать, в общем и целом, но сейчас он напряженно размышлял, что такое могло случиться, почему весна никак не приходит. Снег было растаял, потом насыпал, потом опять растаял, и теперь огромная мохнатая туча навалилась брюхом на город, и ее могучая спина подперла небосвод и заслонила солнце, и стало темно, как во время затмения. Размытый гадкой моросью желтый свет фар колыхался над дорогой, колес не было видно, и казалось, будто непрерывной чередой двигаются доисторические чудовища с горящими глазами.

Очень хотелось пожаловаться Польке на жизнь.

Ты знаешь, сказал бы он, у меня совсем снесло башку. Мне кажется, что это ты во всем виновата, представляешь? И снег сейчас пойдет. Что теперь делать? Как жить?

Ты лишился последнего ума, Троепольский, ответила бы она и задрала на лоб свои необыкновенные очки, и откинулась бы на спинку кресла, и сладко потянулась. И от ее выгнутой спины, и выступившей вперед рельефной груди, и длинных, сплетенных над головой пальцев все моментально встрепенулось бы у него в голове, и в сердце, и еще где-то значительно ниже, и стало бы смешно и жалко себя.

Захотелось курить, и он негромко спросил у неразговорчивого водителя:

– Курить можно?

Водитель покосился на него:

– Только в окно. Пепельницы нету.

Приемник теперь налегал на высокие чувства – разорялся про то, что кто-то ночевал с женщиной любимою, и что-то из этого вышло неподходящее.

Глупость какая. Тошно от глупости.

Только бы не она. Все, что угодно, господи, но сделай так, чтобы не она. Пусть кто угодно. Пожалуйста. Ну, пожалуйста. Я ведь раньше не просил тебя ни о чем.

Сейчас снег пойдет.

Я никогда не любил ее, господи. Я никого никогда не любил. Я вообще не знаю хорошенько, может, я вообще ни на что такое не способен. Так бывает – у кого-то все это получается, а у меня нет. Не получается. Я начинаю скучать и томиться гораздо раньше, чем они, – так уж я устроен. Я не выношу рядом с собой никого, я не выношу быт, я не понимаю женских капризов, я ни черта не смыслю в романтике, я даже букеты не могу покупать – секретарша покупает «лютики» всем моим барышням. Потому что мне наплевать на барышень, на «лютики», на романтику, на «взаимопонимание», на «позови меня с собой» и на то, что «они жили долго и счастливо и умерли в один день». Я ни с кем не хочу умирать в этот самый день, потому что твердо уверен – каждый умирает в одиночку, и я не стану исключением!..

От близкого снега, который летел где-то вверху – вот-вот накроет город, в котором маялся от тоски Троепольский, – ломило голову. Желтые глаза выныривали из близкого мрака, ослепляли и пропадали.

<<1...9 10 11 12 13...18 >>

На страницу:

Перейти

11 из 18