На одном дыхании!

– Да ладно же, Дэн!..

– Да че ладно-то! Туда на метро быстрее!

– На метро?! Да это пипец сейчас на метро! У меня аппаратура! Ты че? Забыл?

– Е-мое, аппаратура!

– Вот именно. Давай собаку ловить, а там поглядим.

– Здравствуйте, – негромко сказала решительная Глафира.

Орангутаны оглянулись на нее, недоумение слегка отразилось на лицах, они неловко болтнулись хилыми телами – поздоровались, – и тут же отвернулись.

– Ну а твоя тачка где?

– Гикнулась моя тачка. Все, песец.

– Как гикнулась?! – испуганно спросил Дэн Столетов, нынешний Глафирин «объект». – Че такое?

– Да ниче такого! Сто лет в обед ей, вот и вся простокваша! Привез Умару, а тот говорит – не-е, мы не сделаем! Вези на родной сервис, там ремень генераторный менять надо. Колодки мы сами поставим, а ремень, говорит…

– Извините, пожалуйста, – вновь вступила Глафира. – Можно с вами поговорить?

Тот, кого звали Дэн Столетов, продолжая слушать приятеля, полез в задний карман, достал десятирублевку и сунул Глафире. Та денежку приняла.

– А у тебя бабки есть на собаку? Он сейчас по центру знаешь сколько сдерет?! Мало не покажется!

– Девушка, – вдруг сказал второй, обращаясь вроде бы к Дэну Столетову, неприятно сморщив лицо, и Глафира поняла, что он говорит это ей. – Идите отсюда! Мы по пятницам не подаем!

– Ну почему, я подал уже!

– Ну тем более! Он вам подал! Идите, а?.. Чего вы тут торчите, поговорить не даете? Где принимают в школу моделей, мы не знаем.

– Не знаем, – подтвердил Дэн.

Привязчивая деваха неожиданно засмеялась, громко, от души, и парни уставились на нее. Н-да. Пожалуй, со школой моделей они того… погорячились. Деваха была высоченная – в этом смысле вполне модельная, очень коротко стриженная, на носу очки. На шее небывалой красоты шарф, и ниже шарфа… тут орангутаны быстро взглянули друг на друга… ниже шарфа тоже все очень красиво.

– Вы кто? – вдруг выпалил Дэн Столетов. – Я вас откуда-то…

– Глафира Разлогова, – быстро сказала деваха, и Дэн охнул тихонько. И второй тоже как-то странно дернул шеей.

– Мне нужно с вами поговорить, – быстро сказала Глафира Дэну. – Вы делали статью про Олесю Светозарову?

Парни переглянулись, и Дэн растерянно сунул в нагрудный карман куртки тоненькие проводки наушников.

– А… ну да… делали. – Он кивнул на второго. – Мы вместе делали. Это мой друг Сапогов. Кстати, классный фотограф!

– Очень приятно, – заверила Глафира друга Сапогова.

– И мне… того… приятно. А вы Владимира Разлогова жена, да? – вдруг выпалил друг Сапогов, классный фотограф.

Глафира кивнула.

– А чего вы такая молодая?

Дэн пнул в бок своего не в меру непосредственного и простодушного друга.

– Какая есть, – Глафира сунула в карманы замерзшие руки и поглубже спряталась в шарф, как черепаха в панцирь. Холодно было ужасно!..

– Мы можем поговорить, Денис?

Они опять переглянулись, как будто она задавала бог весть какие сложные вопросы. Дэн пожал плечами.

– Поговорить… конечно. Приходите завтра в контору часов в двенадцать. Как раз Андрей Ильич подгребет… Ну Прохоров, наш главный, – пояснил он зачем-то. – И поговорим!

– Нет, это все не то, – решительно отказалась Глафира. – Во-первых, мне нужно поговорить именно с вами! Во-вторых, на нейтральной территории. Так что в контору я не пойду.

На лицах обоих парней отразилась вселенская скорбь и обида на все человечество. С чего бы?..

– Я не поняла, – Глафира переводила взгляд с одного на другого. – Вы не хотите со мной разговаривать?

– В суд подаете? – мрачно осведомился Дэн Столетов.

– Почему в суд? – не поняла Глафира. – В какой суд?

– В народный, – пояснил друг Сапогов и кивнул на Дэна. – На него все грозятся в суд подать!

– За что? – осведомилась Глафира.

– За все, блин! – вдруг взорвался Дэн Столетов. – Только я не брал ничего, понятно вам?! И Сапогов ничего не брал! – Сапогов помотал головой сначала из стороны в сторону, а потом вверх-вниз, подтверждая, что нет, не брал. – Мы свою работу сделали и ушли, и точка! Мы журналисты, а не гопники!

Сапогов опять помотал, подтверждая, что они журналисты, а не гопники.

– И разговаривать мы будем только в присутствии адвоката, – выпалил несостоявшийся гопник Денис Столетов, названный так в честь «Денискиных рассказов» Драгунского. – А вы, пожалуйста, подавайте в суд, хоть в Гаагу! Только я все равно ничего не брал!

– А что украли-то? – осторожно спросила Глафира. – И у кого?

– Ничего мы не крали! Ни я, ни Сапогов! А у этой Олеси, про которую материал делали, украли кольцо с бриллиантом!

– Вот это?

В желтом свете фонарей, как всегда, немного тревожном и нервном, бриллиантовый мяч переливался, дрожал, горел и как будто двоился. Словно отсвет лег на лица обоих притихших парней, и вроде бы даже всполохи пошли, как от молнии.

Дэн Столетов потянул с шеи шарф.

– Где вы его?..

Друг Сапогов шевельнул губами беззвучно.

– Откуда оно?..

– Оно всегда было у меня.

– То есть это вы его украли?!

– Мне его подарил мой муж, Владимир Разлогов, – отчеканила Глафира и спрятала руку в перчатку. Парни проводили камень глазами. – Нам надо поговорить!

– Так, хорошо, – быстро и серьезно сказал Дэн Столетов, – поговорить. Только мы правда сейчас не можем. Мы на съемку едем, опаздываем уже! Если только после… Но она может затянуться, съемка-то!

– Уходящую натуру снимать всегда долго, – подхватил друг Сапогов.

– Какую… уходящую натуру? – не поняла Глафира.

– Мастодонтов, – и Дэн Столетов махнул рукой. – Ну великих! Вы что, не понимаете?

– Нет, – призналась Глафира.

– Что тут непонятного? Великих, – и Дэн Столетов опять сделал некое движение рукой. – Не нынешних, а настоящих! Ну вот, Татьяну Доронину, к примеру. Эльдара Рязанова. Караченцова. Людмилу Гурченко. Знаете таких?

Глафира призналась, что знает.

– Ну это все великие. Снимать их всегда долго. Интервью брать тоже тяжело! Они за свою жизнь столько интервью дали, что… – тут Дэн закатил глаза. – А пресс-секретари у них такие вредные бывают, ужас. И то нельзя, и другое нельзя!.. Но это все неважно, потому что когда великий соглашается, ну в принципе на интервью соглашается, у всей редакции праздник! Потому что если великий отказывается, тогда весь журнал приходится верстать из помощника депутата Окуприенко по вопросам экологии и детского творчества и из Олеси Светозаровой, чтоб ей!..

– А сегодня вы кого снимаете?

– Даниила Красавина, – встрял друг Сапогов, – режиссера. И ехать, блин, не на чем!..

– Красавина?! – почти завизжала Глафира. Прохожий оглянулся на нее, споткнулся и чуть не упал. – Режиссера?! Того самого?!

– Того, – озабоченно признался Дэн Столетов. – И опаздываем мы как сволочи последние!.. Ну то есть сильно опаздываем, извините.

Глафира быстро соображала.

– А давайте я вас подвезу, – предложила она, – я на машине!

Парни уставились на нее.

– Да-да! Вы закончите вашу съемку, а потом мы поговорим.

– Да это долгая песня, съемка-то!

– Ну и ничего! Я с вами пойду. Вы скажете, что я, – она подумала секунду, – что я корреспондент отдела культуры. – Парни смотрели на нее во все глаза. – Вы не пугайтесь, я образованная! Работаю на филфаке, изучаю вагантов. Ну и так по мелочи знаю кое-что. Я вас не подведу.

– Ну да мы не боимся, – сказал друг Сапогов как-то неуверенно. – Только это долго все будет!

– Очень хорошо, – поспешно выпалила Глафира, – если хотите, я вас потом еще по домам развезу, хотя у меня там собака не кормлена. Услуга за услугу. Я вас везу, а вы со мной разговариваете! И еще я возьму автограф у самого Красавина, великого и могучего режиссера!

Парни опять переглянулись, и Дэн Столетов спросил осторожно:

– Ну а чего такого он снял-то?

– Он все снял, – объявила Глафира. – Абсолютно все! Пошли, вон моя машина.

Разлоговский джип произвел на них гораздо более глубокое впечатление, чем предстоящее интервью с Даниилом Красавиным. У них стали торжественно-счастливые и одновременно вдумчиво-печальные лица.

…Должно быть, с начала времен у всех мужчин на свете делаются такие лица, когда они смотрят на породистых скакунов, мощных, как аравийский ураган, стремительных, как полет стрижа над синей водой, и быстрых, как стрела арабского лучника!..

– Это такая… ваша машина, да?

– Да, да! Лезьте! Только там сзади на сиденье плед валяется, вы его скиньте на пол, это собачий!

Дэн уселся на переднее кресло, осмотрелся, как будто попал в незнакомое, но шикарное место, и оглянулся на друга Сапогова, в распоряжении которого оказался весь задний диван вместе с собачьим пледом.

– Обалдеть.

– Я в таком ни разу не сидел.

– Куда едем? – Глафира захлопнула за собой дверь и вытянула ремень безопасности. – И вы пристегнитесь, пожалуйста, Денис!

Пристегиваться – всегда и везде – ее приучил Разлогов. Он говорил, что это секундная манипуляция и приучить себя к ней ничего не стоит. Жизнь дороже любой секундной манипуляции, считал Разлогов. И был прав.

– А это «Лендровер-Вог», да?

– Да. Куда едем?

– А их на платформе «БМВ» собирают, да?

– Ты что, уж сто лет как на фордовской!

– На какой фордовской! Ты посмотри на консоль, чистый «бэха»!

– Парни! – громко сказала Глафира и осторожно, как бы по очереди переступая колесами, съехала с бордюра. – Едем мы куда?..

– А?! – Дэн Столетов взглянул на нее, глаза у него сияли, как у маленького. – Да тут близко, только неудобно очень! На Бронную. Дом семь. Слышь, Сапогов, дом семь, да?

– Семнадцать.

– Ну вот, я и говорю, семнадцать!

– Малая или Большая? – спросила Глафира.

– Здоровенная! – восхищенно сказал Сапогов. – Ух, здоровенная машина! Снаружи тоже, конечно, видно, что большая, но внутри!.. Как самолет!

Глафира выкрутила руль и вздохнула. Разлогов, в общем и целом к машинам равнодушный, эту тоже любил, разговаривал с ней, хвалил, пенял. Впрочем, не «с ней», а «с ним». Это была машина-мальчик. Как же ты не видишь, говорил он Глафире, когда она спрашивала, почему мальчик, а не девочка. Какая девочка! Это уж точно мальчик!

Добравшись до Бронной, оказавшейся Малой, дом семнадцать, они шикарно поставили «мальчика» во дворе, ибо у дома имелись привратник и шлагбаум, которым привратник распоряжался. После звонка Даниилу Арсеньевичу их пустили в заветный двор, иначе размеры разлоговского «мальчика» сыграли бы с ними злую шутку – встать было негде не то что джипу, напоминавшему размерами самолет, но и велосипеду. Ну негде ставить машины в Москве, негде, и точка! И вообще земли в России даже людям не хватает, что там говорить о машинах! Вот в Японии, говорят, всем хватает, хотя, по слухам, она маленькая совсем, Япония-то! Но как-то там все по-другому складывается! Короче, если б не дяденька со шлагбаумом, кататься бы им по тесным, густо и беспорядочно уставленным машинами улицам до завтра, ей-богу!

Глафира волновалась – Даниил Красавин, еще бы! – а парни нисколько. Даниил Красавин, подумаешь!.. Мастодонт. Уходящая натура.

Подъезд старого дома был светел, чист и благолепен. Мраморная лестница, напоминавшая Глафире фильмы про Алексея Максимовича Горького, пролетарского писателя, проживавшего в особняке купчины Рябушинского, широка и приветлива, высокие окна отмыты до блеска, ковровая дорожка, затертая множеством ног, старательно подчищена, а латунные штучки, прикреплявшие дорожку к мрамору ступеней, горят, как жар!

Немного не хватало бюстов русских поэтов в нишах, античных ваз и итальянских пейзажей, писанных русским живописцем.

Глафира крутила головой во все стороны. И все ей ужасно нравилось. Только в таком доме и мог жить Даниил Красавин, снявший «Дождь», «Свет очей» и поставивший в своем театре абсолютно революционный спектакль «Преступление и наказание»! Где-то громко хлопнула дверь, потом что-то загудело, и в освещенной клетке лифта проплыла вниз сухонькая дама в меховой шапочке пирожком, державшая на поводке огромного мраморного дога.

– Класс, да? – восхищенно спросила Глафира у Дэна Столетова.

– Чего?

Глафира махнула на него рукой.

Дверь им открыл сам хозяин. Почему-то Глафира ожидала увидеть сухонького старичка в малиновом шлафроке, непременно с галстуком-бабочкой на морщинистой куриной шейке, с крохотными ручками в россыпях стариковских веснушек и мудрыми, водянистыми от старости глазами. Мэтр распахнул перед ними высоченную дверь и заорал так, что откуда-то сверху на чинное благолепие подъезда обрушилось эхо.

– Опаздывать?! – Мэтр вытаращил глаза, нисколько не водянистые. – Стервецы! Ждать вас, что ли?! Пошли вон отсюда!

Глафира сделала шаг назад. Дэн Столетов и друг Сапогов остановились в нерешительности.

– Стервецы! – раскатисто програссировал мэтр. – Штаны спущу и всыплю!

– Даня, – донесся откуда-то чистый и ясный женский голос. – Пригласи гостей войти!

– Приглашай сама! – грохнул мэтр. – Не желаю! Сто раз говорил, не нужны мне эти сволочные журналисты!

Тут он вдруг заметил Глафиру. Что было дальше, Глафира помнила не слишком отчетливо. Великий режиссер Даниил Красавин вдруг преобразился, на самом деле преобразился, на глазах!

– Па-а-азвольте, – провозгласил он и, оттеснив Дэна и его друга, за лапку ввел Глафиру в квартиру. Рука под тонким кашемиром водолазки была горячей и твердой. – Па-а-азвольте, – повторил он и в мгновение ока снял с нее курточку.

Глафира размотала шарф, который мэтр принял у нее из рук как некую драгоценность, некую часть ее самое, и пристроил на комод, и провел рукой – без всяких старческих веснушек! – будто погладил.

Погладив шарф, он повернулся к Глафире и произнес серьезно:

– Опаздывать нехорошо.

– Прошу прощения, – сказала Глафира, завороженно глядя в его молодое, крепкое, загорелое лицо. Сколько ему может быть лет? Семьдесят пять? Семьдесят восемь?..

– Если б вы сейчас сказали «извиняюсь», – объявил мэтр, – я бы вас выгнал. Несмотря… ни на что!

Интересно, пронеслось в смятенной Глафириной голове, ни на что – это на что?..

– Как вас зовут?

– Глафира, – спохватилась она. – Я специалист по средневековой немецкой поэзии.

– Вы будете декламировать мне стихи? – весело удивился Красавин.

Понимая, что горит синим пламенем, вернее, уже погорела, Глафира моментально, но сбивчиво представила топтавшихся в дверях парней.

– Это фотограф Сапогов, он будет снимать. А это журналист Столетов, он будет писать.

– Прямо здесь?! – ужаснулся мэтр. – Он будет писать прямо здесь?

– Даниил, – сказали совсем близко, – не пугай детей! Проходите, пожалуйста. Сейчас Нина Ивановна подаст чай. И у тебя совсем нет времени. Через час приедет Кустурица. А Эмир никогда не опаздывает, ты знаешь!

Глафира была как во сне.

– И познакомь нас, наконец!

– Маша, это Сапогов и Петраков, один пишет, другой фотографирует.

– Столетов, – поправил глупый Дэн.

Великий режиссер махнул рукой:

– Какая разница! И так сойдет. А это Глафира, она чтец-декламатор. Декламирует из немецких поэтов. А это моя жена Маша.

Жена Маша протянула узкую руку так, как протягивают для поцелуя. Глафира едва удержалась, чтобы не приложиться. Маша была хороша, но какой-то чрезмерной, киношной, невсамделишной красотой. И одета она была как-то… невсамделишно. Фотографии таких женщин можно встретить в старых журналах – Аристотель Онассис и Мария Каллас, Джейн Биркин и Серж Гензбур, Тонино Гуэро и его жена Лора.

На жене Маше был шелковый бурнус, расшитый райскими цветами, из-под которого виднелись алые шаровары. Голова повязана косынкой туго-туго, так что бледное, правильное, без единой морщинки лицо выступает вперед. Тонкая рука обвита, как лентой, широким золотым браслетом, и кажется, что эта хрупкая кость с трудом выдерживает тяжесть старинного золота. Перстни, по сравнению с которыми Глафирин бегемот был просто глупой поделкой, переливались на пальцах.

В отличие от жены «сам» был в водолазке и джинсах. Глафира тоже была в водолазке и джинсах. И друг Сапогов, разинувший на жену Машу рот. И Дэн Столетов, оскорбившийся на Петракова, тоже.

В одной из многочисленных дверей бесшумно возникла серая женщина в сером платье и с серыми волосами.

– Прошу, – сказала она серым голосом и показала, куда именно просит.

– Не задерживайте Даниила Арсеньевича, – обращаясь к Глафире, попросила райская птица ласково. Глафире показалось, что она чем-то недовольна. – У него встреча, и еще ему непременно нужно успеть перекусить.

– И клизму! – грохнул мэтр. – Мне непременно нужно успеть поставить клизму до приезда твоего драгоценного Эмира!

Он не вошел, а влетел в комнату, потеснив парней, которые таращились по сторонам, и с грохотом затворил за собой высокие двери.

– Нам никто не нужен! – объявил он весело. – Мы будем петь и смеяться, как дети! – Тут он вдруг спросил совершенно серьезно: – А дальше как? Мы будем петь и смеяться, как дети, а дальше?

Дэн Столетов пожал плечами. Друг Сапогов глянул хмуро.

– Среди упорной борьбы и труда, – продекламировала Глафира.

– А дальше? – заинтересованно настаивал мэтр.

– Ведь мы такими родились на свете, – дочитала Глафира, – чтоб не сдаваться нигде и никогда.

– Кто написал?

– Лебедев-Кумач. Тысяча девятьсот тридцать четвертый год, «Марш веселых ребят». Только там не «будем», а «можем».

– Мы? Мы и можем, и будем непременно!

– Нет, – улыбнулась Глафира. – В тексте так: «Мы можем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда…»

– Умница, – вдруг сказал Красавин как-то грустно. – Просто умница. Да, в общем, сразу видно, что умница. Не актерка. Актерки все дуры. Куда только мозги деваются?! Хорошо, когда в талант!..

От похвалы Глафира покраснела. Вот если б мне кто-нибудь когда-нибудь сказал, что я окажусь в доме Даниила Красавина и он назовет меня умницей, я бы плюнула тому в лицо, пронеслось у нее в голове. Улыбаясь и очень гордясь собой, Глафира глубоко вздохнула, огляделась по сторонам и вдруг замерла, как будто знаменитый режиссер ударил ее кулаком в живот.

Дыхания не стало совсем, и, чтобы не упасть, Глафира схватилась за плечо Сапогова, возившегося со своими треногами и «зонтиками». Он на нее оглянулся.

На стене, завешанной фотографиями, одна выделялась особо. Она была больше всех, черно-белая и очень выразительная. Она висела как будто отдельно, несмотря на то, что вместе с остальными! Но остальные расступались перед ней, расходились, не приближаясь.

На фотографии был какой-то луг без конца и без края, одинокое туманное дерево вдалеке, и на переднем плане трое. Все трое были счастливы и, казалось, отделены этим счастьем от всего остального мира. Одним из этих счастливых был великий Даниил Красавин. Второй Марина Нескорова, а третьим…

Третьим был Разлогов.

– Да, – сказал у нее за плечом Красавин. – Вы правы. Хорошая фотография. Так давно это было!

Он помолчал и добавил:

– Марина Нескорова – любимейшая из моих учениц! Жаль только…

– Что? – не поворачиваясь, спросила Глафира сухими губами.

– Все ушло в талант. – Красавин еще помолчал и добавил: – На жизнь ей Господь ничего не оставил. Один сплошной талант!

Варя даже не сразу поняла, что сегодня суббота. Она проснулась на диване в «маленькой» комнате – у них были две комнаты – «маленькая» и «большая», – увидела, что за окном светло, подскочила, побежала, пустила в ванной воду, на кухне включила чайник, пулей полетела в свою комнату, на ходу сдергивая пижамные штаны.

Опоздала, опоздала!..

В одну секунду она почистила зубы, еще за две приняла душ, напялила юбку – потом оказалось, что задом наперед напялила, – и ворвалась в кухню.

– Случилось чего, Варюш? – миролюбиво спросил отец и зевнул. Он бочком сидел у стола – у них на кухне можно было сидеть только бочком, – таращил сонные глаза.

– Привет, пап.

Загремели ложки и чашки, загрохотали банки и коробки. Посуду вчера вечером решено было не мыть, а «бросить, как есть, до утра», таким образом Варина кружка, подаренная когда-то Разлоговым, оказалась на самом дне, заваленная тарелками и кастрюлями. Варя выудила кружку – обрушив тарелки и кастрюли, – и стала остервенело ее мыть под горячей водой. Кружка была скользкая, жирная от тарелок и кастрюль, а вода слишком горячая, и Варя кружку выронила.

– Ах!

– Варюш, чего такое с тобой?! Порезалась? Дай я гляну!

Белые фарфоровые осколки разлетелись по всей раковине, а отколотое ушко ручки ускакало на пол. Вода хлестала, заливала спереди серую офисную юбку. Держась обеими руками за край раковины, Варя поначалу отчаянно шмыгала носом, судорожно глотала слюну, а потом все же заревела, громко, по-детски.

Подошел отец, отогнал ее от раковины и воду закрыл.

– Да что такое с тобой, Варвара? Что ты с утра пораньше буянишь?

Он не понимал, что от Разлогова теперь у Вари совсем ничего не осталось, что она опоздала на работу, что жизнь никогда не будет прежней, и ее, кажется, в чем-то подозревает Волошин, а она и не подозревает, она точно знает о его темных делишках, и это невыносимо, невыносимо, потому что она привыкла уважать своих «принцев». Уважать их и гордиться ими – и ей тогда было так радостно, так свободно! А теперь одного из них нет, а второй оказался даже не свинопасом, а жуликом!..

– Я не могу, – рыдала Варя, пока перепуганный отец капал ей валерьянку, – как ты не понимаешь, что я не могу! И кружка!.. Кружка разбилась!..

– Да и шут с ней, с кружкой! Папа тебе новую купит! На, на, попей! Попей и не реви больше!

Но он ничего не мог понять, а она ничего не могла объяснить!

У нее был свой мир, и он казался ей совершенным. Может быть, немного неправдоподобным, немного ненастоящим, но – прекрасным! В этом мире «взрослых» мужчин, больших дел, важных событий правили два принца, Разлогов и Волошин. И они оба принадлежали Варе. Должно быть, они удивились бы и не поверили, если б узнали, что принадлежат… секретарше, но суть в том, что они никогда бы об этом не узнали! Они и о ней-то, о Варе, едва знали! Должно быть, окажись каким-нибудь утром в приемной другая девушка, похожая на Варю, они бы и не заметили подмены. Но это неважно, совершенно неважно! Зато она знала о них все – или почти все!

И дело не только в расписании встреч. Она знала, кто из них всегда опаздывает, кто пьет кофе с сахаром, кто вечно забывает звонить матери. Она посылала водителей покупать розы их женам и мимозы возлюбленным, она договаривалась с сервисом, чтобы побыстрее сделали машину, заказывала билеты на самолет и покупала им виски и сухую колбасу.

И она всерьез считала, что лучше их нет никого на свете! Она считала так не потому, что была глупа и не видела никаких недостатков, а как раз потому, что знала все недостатки наперечет – у одного одни, у другого другие, – и все эти недостатки ей очень нравились. Если только недостатки могут нравиться, а оказалось, что могут! Поначалу ее огорчало, что ни один, ни другой принц не видит в ней потенциальную принцессу. Она была самой обыкновенной девушкой, и, как самой обыкновенной девушке, ей все не терпелось переписать эту сказку – сказку о деловых принцах, – в другую – сказку о Золушке. Ну чем она не принцесса?! Она умна, быстро учится, она даже очки стала носить, как Глафира Разлогова, хотя всю жизнь носила линзы! Да, она одета победнее, держится не слишком по-королевски и понятия не имеет, кто такие «ваганты», изучением которых, кажется, занималась разлоговская жена, ну и что?! Зато она, Варя, хорошенькая. И… всегда рядом, а это важно, кто бы там что бы ни думал!..

Но принцы не обращали на нее внимания, и со временем ей стало казаться, что так даже лучше, намного лучше! «Высокие» отношения тем и хороши, что чисты, прозрачны, понятны, никто не отводит глаз и не краснеет пятнами после корпоративной вечеринки! Что-то, должно быть, все-таки есть в этом нелепом и устаревшем понятии, которым были озабочены все русские писатели и которое называется «женское достоинство». Она, Варя, была… достойная! Она уважала принцев, а принцы уважали ее – так красиво! Красиво, интересно, надежно устроено, и тут все кончилось!

Всему пришел конец, вон, даже кружка разбилась!

– Варюша, да что ж ты так убиваешься-то?! И матери, как на грех, нет, унесло ее!

– Ку… куда? – проикала Варя, стуча зубами о край стакана.

– Да у нее ж каждую субботу эти самые танцы живота! Ты что? Забыла?

Варя перестала стучать зубами о стакан и подняла на отца глаза.

– А сегодня… суб… суббота?

– Совсем ты, Варюша, до ручки дошла, – сказал отец огорченно и принял у нее стакан. – Совсем тебе голову заморочили на этой твоей дурацкой работе.

– Пап, сегодня суббота, да?

– Кофейку тебе сварить? А хочешь, блинчик испеку? С вареньицем! Ты маленькая очень блинчики любила.