На одном дыхании!
Дэн долго соображал, как бы ему заснуть, но ничего не придумывалось. В конце концов он встал и ушел на кухню – от своей скомканной неаппетитной постели и таких же скомканных мыслей. Хорошо, что мать с вечера на дачу уехала. Вдруг подхватилась и уехала, сказала, что там вода не перекрыта, как бы завтра мороз не ударил! Дэн не очень любил, когда мать одна таскалась на эту дачу, еще с тетей Олей туда-сюда, а одной нечего там делать. Он тревожился – вдруг свет вырубится, или насос полетит, или пьяные гаишники какие-нибудь набегут, а его, Дэна, рядом нет! И дачу эту он не любил – подумаешь, дача! Огород и будка посередине! И одному дома ему было… неуютно. Он этого очень стеснялся, и матери ни за что бы не признался, но с ней ему было как-то веселее, что ли! В компании себе подобных Дэн говорил, конечно, все, что положено – предки, мол, достали, житья от них нет, все учить лезут, хотя в жизни ни шиша не понимают, особенно в такой… в современной, ну в молодежной. Предков следовало поругивать за то, что они «совки», отечество именовать «Рашкой», а тысячу рублей «баблом». Дэну от всего этого как-то неудобно делалось.
Он пил на кухне чай и грустно думал о том, что он какой-то неправильный. Он редко об этом думал, а тут вдруг его пробрало. Дэн Столетов не знал, что в три часа ночи «пробирает» всех, у кого бессонница, но раньше у него никогда не случалось бессонницы, вот он и не знал! Он пил чай, вздыхал, грустил, жалел себя и думал, что он «неправильный».
Без матери ему скучно завтракать и ужинать – никто не пристает с расспросами, не предлагает на выбор блинчики или омлет, не почесывает за ухом мимоходом. Мать то и дело почесывала, и ему это нравилось ужасно! Он даже головой крутил, подставляя так, чтоб ей удобнее было чесать. Конечно, он никогда и ни за что не признался бы, что его, здоровенного двадцатидвухлетнего мужика, да еще и журналиста, мать чешет за ухом, но – что делать! – она чесала, и он млел, подставляя нестриженую башку, и ленился завтракать, когда ее не было дома! И с девушками выходила какая-то петрушка, тоже неправильная! Общепризнанные красавицы, у которых он время от времени брал интервью, его смешили, и он даже толком не знал, почему. Так… дуры. Дэну, взявшему этих интервью два или три десятка, казалось, что он видит их насквозь, и ничего там, внутри, нет ни интересного, ни заманчивого! Все ему казалось, что, кроме калькулятора и некоего специального датчика, который, как счетчик Гейгера, начинающий завывать и щелкать при повышенной радиации, сигнализирует о приближении достойной особи мужского пола, ничего там нет вообще. А может, он так считал, потому что датчики эти никогда не реагировали на него, Дэна!.. Кому он нужен, долговязый, лохматый, кое-как одетый корреспондентишка! С него и взять-то нечего, а за материал уже заплатила «достойная особь»! Некоторые красотки были чуть получше, другие и вовсе никудышные, вроде этой самой Олеси Светозаровой, которая орала, что он спер у нее бриллиант! А на съемке она то и дело откаблучивала нечто такое, от чего даже многоопытный Сапогов закатывал глаза. Ну например, все время отвлекалась на телефон, щебетала безудержно, называла собеседников исключительно «Мася» и каждый раз потом не могла вспомнить, о чем с ними, журналистами, говорила до того, как зазвонил проклятущий телефон! Дэн с Сапоговым с ней замучились. А потом, когда ее попросили переодеться, стала снимать блузку прямо при них!.. При этом она разговаривала по телефону с «Масей», придерживала трубку плечом, и тянула вверх свою кофточку, и уже почти стянула, когда Дэн с Сапоговым сообразили выскочить за дверь. Там, за дверью, они долго не могли друг на друга взглянуть, а когда взглянули, быстро отвели глаза. Сапогов был совершенно красный и очень сердитый, и Дэн знал, что сам выглядит точно так же! А эта дура, обнаружив, что их нет в спальне, еще и заорала на них – сколько вас ждать можно, я готова, не журналисты, а наказание! «Мася» сказал, что все будет очень быстро и весело, а все долго и скучно!..
Дура, одним словом! Разговаривала бы по телефону поменьше, и было бы куда быстрее!
Примерно это Дэн Столетов и изложил вчера Глафире Разлоговой после того, как они отбыли из квартиры «мастодонта» Красавина. Вот кто нравился Дэну – Глафира! Как держится, как слушает, как смотрит сквозь свои очки – и не поймешь ее, и насквозь не видать, и счетчик никакой не щелкает, словно наплевать ей на всех мужчин на свете, включая «мастодонта»! А уж тот, даром что старый перечник, так за ней увивался! Такие пассы выделывал, такие пируэты выписывал! Дэн даже будто приревновал немного, но потом обошлось. Глафира все интервью просидела тихо, как мышь, только все смотрела на большую фотографию на стене, и вид у нее был сосредоточенный. В машине она рассеянно спросила про то самое интервью с Олесей, потом сказала, что ей нужно подумать, и назначила Дэну встречу – утром, в кофейне на Пушкинской. Он согласился, конечно, и всю ночь промучился бессонницей, как втрескавшийся чувак перед первым свиданием!
В кофейню он приперся за полчаса до назначенного срока, невыспавшийся, с зелеными кругами под глазами, злой, как пес. Да еще он голову помыл, чтоб волосы не висели сосульками, а сушить поленился, и всю дорогу мерз, ему казалось, что влажные волосы заледенели, и теперь башка у него выглядит, как у египетского фараона, который смазывал волосы кровью жертвенных животных, Дэн где-то про это читал.
Субботним утром в Москве было пусто и гулко, как в ресторане, из которого все разошлись, и вновь веселье начнется еще не скоро, под вечер! Редкие прохожие брели, подняв воротники, одинокие машины, не разобранные со вчерашнего дня, были кое-как приткнуты к припорошенному сухим снежком тротуару, и Дэн вдруг подумал, что у машин усталые и недовольные морды.
Ледяной ветер лез за воротник, и руки сильно мерзли, а перчатки он позабыл. Размышляя о том, что сейчас, до Глафиры, он съест омлет и выпьет самую большую кружку кофе со сливками и шоколадной крошкой, а потом, когда она появится, станет шикарно покуривать и прихлебывать «двойной эспрессо без сахара», он размотал с шеи шарф, с удовольствием принюхиваясь к запахам кофе и вкусной еды, и тут увидел ее. Она сидела совсем близко, смотрела в окно, и перед ней стояла огромная кружка – с белоснежной шапкой взбитых сливок, припорошенной шоколадной крошкой.
Дэн помедлил, пристроил на плечо сумку и подошел.
– Здрассти.
Глафира посмотрела на него, и он вдруг быстро и глубоко вздохнул.
– Привет. Спасибо, что пришли. Сегодня суббота, а я совершенно про это забыла! Заставила вас ехать, да еще так рано.
Дэн пожал плечами и плюхнулся напротив.
– Мой муж Разлогов, – продолжала Глафира, – всегда говорил, что в выходной день в приличный семейный дом можно звонить не раньше часа дня! До часу все спят, и звонить нельзя.
Дэн, который обычно спал не до часу, а пока мать не разбудит – хоть до трех! – сказал, что у него очень много работы и по субботам он встает ни свет ни заря. Чтоб работать.
Кажется, она не поверила ни одному его слову.
– Давайте завтракать, – предложила она, – а потом уже разговаривать. А то так, на пустой желудок, беседовать неинтересно.
Дэн сказал, что он вполне может разговаривать, а завтракать как раз вовсе не обязательно. Вот какую гордость демонстрировал Глафире Разлоговой Дэн Столетов! Вот какие гастроли давал!..
Пока она заказывала свой омлет, Дэн быстро ее рассмотрел. Она тоже выглядела утомленной, как будто не спала – может, вправду не спала?.. Под глазами тени, щеки бледные, и словно мерзнет – огромный вязаный шарф, в котором она вчера была, лежал у нее на коленях, и она время от времени подсовывала под него руки, грела, наверное.
Когда Дэн, согласно ранее продуманному сценарию, заказал двойной эспрессо без сахара, Глафира Разлогова посмотрела удивленно, сверкнули ее очки, за которыми ничего было не разглядеть.
– А поесть? – спросила она как-то очень просто. – В такой холодный день обязательно надо поесть!
Дэн не мог рассказать ей про «сценарий», про бессонницу, про то, что он сильно нервничал со вчерашнего дня и до сих пор никак не отойдет! И признаться в том, что есть перед ней ему неловко, не мог тоже!
– Ну как хотите, – сказала она, словно сожалея, и он решил, что чем-то уже ее разочаровал.
…Ты не можешь ее разочаровать! Она ведь тебя даже не замечает. Только по-своему, по-умному, не как те, которые всех собеседников по телефону называют «Мася»! Ты ей для чего-то нужен. Что-то ей нужно узнать такое, что, может быть, знаешь только ты один. Вот и сиди спокойно, пей свой кофе, раз уж завтракать не стал, ни о чем… таком не думай.
…Как же не думать, если думается?..
– Денис, может, вы все-таки съедите, ну хоть булку с маслом!
– Называйте меня Дэн.
Тут она вдруг улыбнулась.
– А вы меня Глэдис!
Он не понял.
– Почему Глэдис?
– А почему Дэн?
Он пожал плечами. Ну а как иначе-то? Мамино обращение «Дениска» не годится, а Дэн – и шикарно, и современно!
– У меня есть знакомый итальянский ювелир, – и она отправила в рот кусок омлета, – так вот он утверждает, что у русских совершенно, ну совершенно европейские имена! Мы с вами – подтверждение его теории! Я Глэдис. Вы Дэн.
Смеется, понял журналист Столетов. Она надо мной смеется.
– Кстати, именно этот итальянец сделал кольцо, – и она покрутила у Дэна перед носом своим бегемотом, – которое потом украли, а после оно нашлось.
– Я не понял, кто украл-то?
Глафира пожала плечами.
– Я не знаю.
– Нет, не мы с Сапоговым…
– Господи, – перебила Глафира с досадой, – при чем тут вы с Сапоговым!
– Нет, но она говорила, что это мы с Сапоговым…
– Денис. – Его собеседница отложила вилку, перегнулась через стол и серьезно посмотрела ему в глаза. – Я понимаю, что вас обидели, обвинили невесть в чем и всякое такое!
– Да ничего меня не обидели, только я все равно ничего не брал!
– Я знаю, – твердо сказала Глафира, – но мне нужно понять, как именно перстень исчез из моей шкатулки и как потом туда вернулся! Ваша Олеся…
– Ни черта она не моя! То есть я хотел сказать…
– Ну да, – согласилась Глафира по-прежнему серьезно, – эта самая Олеся сфотографирована смоим кольцом. Второго такого нет. Я выяснила у ювелира, который любит русские имена. Понимаете?
– Понимаю, – согласился Дэн, не понимая, что он должен понимать.
– Это кольцо, – и она погладила своего бегемота, как живое существо, – лежало в шкатулке у меня дома. Потом его оттуда зачем-то взяли и туда же вернули. Вы не могли ни взять его, ни вернуть, это совершенно ясно.
– Так, – кивнул Дэн. – И… что?
– А вот что!
Под своей курткой, припрятанной на соседнем стуле, она откопала сумку, вытащила хорошо знакомый Дэну журнал – тот самый! – и быстро пролистала. В сером утреннем свете полыхал ее бриллиант.
– Денис, откуда взялась эта фотография?
– Да я уже вам говорил сто раз! Мы с Сапоговым…
– Денис! – она слегка повысила голос. – Послушай меня. Вот эта фотография откуда взялась?
Он посмотрел. Моргнул. Посмотрел на Глафиру, а потом опять в журнал.
Жесть какая-то с этими фотографиями!
С этой-то что не так?! Обычная пляжная идиллия – она в бикини и в загаре, и он в нелепейших пляжных труселях до колен!
– Денис, кто вам ее дал?
Он пожал плечами.
– Ну, наверное, она сама и дала! Мы только в квартире снимали, а на пляже… как же?.. Это называется «Из личного архива», и такие фотки…
– То есть она отдала вам фотографию, да? Или прислала по электронной почте?
– Нет, так отдала! Сапогов просил по почте, и чтоб разрешение было повыше, а она сказала, что на компьютере не умеет. То есть только включить и выключить умеет, а больше ничего. Сапогову-то нужно как минимум двадцать мегапикселей, он потом всю обратную дорогу ругался, что после сканера качество упадет так, что вытягивать придется. – Дэн хлебнул остывшего кофе и спросил осторожно. – А с этой фоткой что не в порядке, а?
– Все, – сказала Глафира жестко, – с ней все не в порядке! То есть Олеся дала вам пакет с фотографиями, вы их отсканировали…
– Сапогов отсканировал!
– Их отсканировал Сапогов, – терпеливо продолжала Глафира. – И вы украсили ими интервью.
Дэн улыбнулся – с некоторым превосходством.
– У нас говорят «поставили в номер».
– Вы все фотографии поставили?
– В каком смысле – все?
– Все, что от нее получили?
– Боже сохрани, – перепугался Дэн Столетов, – она дала штук двадцать, а мы взяли… ну три, наверное. Ну эту с морем, само собой, потом еще вот эту, на балу, и ту, где она в школе. Ну да, вот три и выходит!
– Кто их выбирает? Кто решает, какую поставить, а какую нет?
Дэн смотрел на нее во все глаза. Она сильно волновалась – вон, даже щеки загорелись! И шарф свой она сбросила с колен, теперь он огромным комом лежал на соседнем стуле, поверх куртки и сумки. И спрашивала она быстро-быстро, будто на одном дыхании.
– По разному бывает, – сказал он, не понимая, чего она так волнуется. Из-за Разлогова, что ли, который едва виден на этой самой пляжной фотографии? – Бывает, фоторедактор ставит, а главный утверждает. А бывает, главный сам выбирает, а фоторедактор ставит…
– А здесь как было?
– Я… я не помню, Глафира.
– Вы должны вспомнить, – отчеканила она. – Это очень важно.
– Да не помню я совсем! Я материал сдал, а что потом было…
– Это очень важно! – почти крикнула она, и какой-то дядька, читавший в отдалении газету, поднял голову и посмотрел на них поверх очков. – Послушайте, Денис, – заговорила Глафира потише, – если я не пойму, откуда взялась именно эта фотография, – и она ткнула вилкой в полуголую Олесю, – я ничего не пойму! А для меня это сейчас… самое важное.
– А что такого в этой фотографии? – не выдержал Дэн. – Ну пляж, ну море, ну Олеся!..
Глафира кивала, как бы подтверждая каждое его слово, и, не дойдя до Разлогова, Дэн устыдился и перечислять перестал.
– Ну, – повторила Глафира. – А еще кто?
Дэн вздохнул.
– Владимир Разлогов. Ваш муж.
– Вот именно. – Она посмотрела Дэну в лицо, как будто прикидывая, сказать или не сказать, и все же договорила: – Мой муж Владимир Разлогов славился тем, что всегда соблюдал правила игры. Он был… сложный человек, но по-своему честный.
– И… что это значит?
– Онникогда не ездил на курорты в обществе своих подружек, – тихо и твердо сказала Глафира. – Никогда, понимаете? Как раз во избежание… таких фотографий. Это правило выполнялось железно. Он не возит девиц на острова, а я не привожу кавалеров домой.
– Понятно.
– Ничего вам не понятно.
– Ну да, – вдруг окрысился Денис Столетов, – еще скажите, что я очень молод и взрослые отношения мне недоступны. Только это никакие не взрослые отношения, а… извращение какое-то!
– Вы ничего не понимаете!
– Да что тут понимать-то?! Ка-акое благородство! Он не возит баб на моря, а вы не спите с мужиками в его постели! Какое взаимопонимание! Какая тонкость чувств!
– Послушайте, – удивленно сказала Глафира, – что это вы так разошлись-то? Или вы воспитывать меня хотите?
– Никого я не хочу воспитывать! Только взрослые почему-то уверены, что самое правильное – это когда красиво врут! Вы же врете! Вы все время врете! И мужу вашему небось врали, а он вам верил! Это называется «правила игры»?! То есть вранье по правилам?! Он честный человек, он девиц с собой на курорты не возил! А вы-то тогда кто?!
– Кто… я?
– Вы такая же, как они все, даже хуже! Нет, вы в сто тысяч раз хуже, потому что прикидываетесь другой!
– Я не прикидываюсь.
– Прикидываетесь! Вчера Дунаевского цитировали…
– Лебедева-Кумача.
– Какая, на хрен, разница! Да вы должны были его, этого мужа, пинками выгнать, когда он стал с девицами путаться, и начать все сначала! А вы теорию придумали, что он честный, только как-то по-своему! И все ради чего?! Ради его денег, и ничего больше! И, значит, вы такая же, как все эти!
Тут Дэн ткнул в многострадальную Олесю чайной ложкой так, что смял страницу. Олесино бикини поехало в сторону и перекосилось. Глафира посмотрела на перекошенное бикини и вновь перевела на Дэна изумленные и, кажется, веселые глаза.
– Что вы надо мной смеетесь?!
– Я не смеюсь.
– Вчера я думал… А вы, вы ведь даже не такая же, вы хуже, потому что врете убедительней! Они дуры, у них все на лице написано, а у вас, наоборот, написано, что вы… что вы… благородная. Ангел! А на самом деле…
– На самом деле, – вдруг сказала Глафира, – я устроила ему ужасную сцену, когда первый раз он… мне изменил и я об этом узнала. Ужасную, правда. Мне до сих пор стыдно, хотя много лет прошло. И уйти я хотела немедленно. Я тоже кричала, что это нечестно! Ну вот как вы сейчас. И что я не могу так жить. И конкурировать с его бабами я ни за что не стану! И он меня отговорил, Разлогов! Он сказал – давай ты сейчас пока никуда не пойдешь. А пойдешь, когда встретишь мужчину своей жизни.
– Встретила? – мрачно поинтересовался Дэн Столетов.
Глафира пожала плечами.
– Вроде… да. Вроде встретила.
– И не ушла?..
– Не от кого уходить. Разлогова нет.
– А зачем ты вообще вышла за него замуж, а?! Ну если не любила? Исключительно из-за денег?! Все из-за денег?!
– Дэн, – сказала Глафира, рассматривая его, – я не понимаю, почему должна выворачивать перед тобой душу, но…
Он вдруг покраснел так, что шея пошла пятнами и лоб влажно и нездорово заблестел, будто у него вмиг поднялась температура. Он вытащил из подставки салфетку, зацепил ее, подставка упала, загрохотала…
– Дэн, – продолжала Глафира, когда подставка кое-как совместными усилиями была возвращена на место, – я просто хочу тебе сказать, чтоб ты особенно не расстраивался… Мне поначалу казалось, что Разлогов и есть мужчина моей жизни, понимаешь? И однажды я ему даже об этом сказала! Дура была, вот и сказала. Он пришел в ужас. Нет, правда! Он даже в лице изменился. Он сказал мне, что это невозможно. Вот просто невозможно, и все! Он сказал, что никогда не поверит никакой женщине, и я не исключение. Он сказал, что мы можем прекрасно ладить и все у нас может быть хорошо, только чтобы я не лезла к нему со своей любовью. Он сказал – ты все придумала. И ты ошибаешься.Ты не можешь меня любить, а я не могу любить тебя. Он заявил – мне предназначалась одна-единственная женщина, но ее в моей жизни никогда больше не будет. Я так понимаю, говорил он о бывшей жене, о Марине.
Глафира попила воды из стакана и зачем-то поставила его на блюдце, а кофейную чашку аккуратно пристроила рядом. И посмотрела в окно.
– Я потом часто об этом думала. И вот что придумала. Он тогда и по девицам побежал со страху, понимаешь? Чтобы как-то мне… наглядно продемонстрировать, что он герой не моего романа. Чтобы я ни на что не надеялась. Это трудно объяснить, но мне кажется, так оно и было. Разлогов вообще-то человек разборчивый и непростой, а выбирал то и дело каких-то шлюх, вроде этой Олеси. Я теперь думаю, что он их и не выбирал, а хватал первое, что под руку попадется. Ну то есть кто, а не что!..
– На хрена так жить, я не понимаю! Ты ему врешь, он тебе врет!..
Она пожала плечами.
– Да мы не особенно и врали, Дэн. Мы сразу… ну после того разговора… договорились, и все! Он не спрашивал, с кем я провела вечер, а я его не спрашивала, с кем он провел ночь. Вот и все.
– Все из-за бабок, – повторил Дэн устало, – и девки эти, из журнала, на бабки кидаются, и ты тоже вот… А на вид… благородная…
– Что ты заладил – благородная, благородная… – вспылила Глафира.
– Да я не заладил!
– А не заладил, вспоминай тогда, откуда взялась фотография! Для меня сейчас самое главное – эта фотография. Слушай, и поешь уже, а?! Ну что ты с чашкой, как дурак, сидишь!
Но Дэну есть расхотелось. Он вдруг так обессилел, что мелкой отвратительной дрожью пошли дрожать руки. Он попытался вытащить из пачки сигарету, но никак не получалось, и он вытряхнул ее досадливым резким движением.
Глафира смотрела на него, и ей было очень грустно, и жалко его. Надо же!.. Он думал, что она благородная, а она так его подвела. И совершенно неважно, что вчера он увидел ее первый раз в жизни. Все равно он на нее надеялся, а она его подвела! Она не любила Разлогова, и Разлогов ее не любил, а эта глупая литературная категория – любовь – значила для журналиста Столетова очень много.
– Дэн, – спросила Глафира, подумав про литературные категории, – ты где учился? На журналистике?
– На филфаке, – буркнул Дэн Столетов, – а какая разница?
– Оно и видно.
– Что тебе видно?! Что я дурак малолетний?! Так я это и без тебя знаю!
– Я тоже на филфаке училась, – Глафира улыбнулась. – На ромгерме.
– Да ну? – вяло удивился Дэн. Его это не интересовало. – Романо-германское отделение – это… хорошо. Это… хорошее образование.
– Дэн, не страдай.
– Я стараюсь.
И они замолчали. Глафира взяла у него из пачки сигарету, закурила и сильно затянулась.
…Затянулась. Мелодрама слишком затянулась. Надолго затянулась. Надо заканчивать.
– Дэн, вся фишка в том, что фотографии этойне могло быть. Но она есть. Значит, ее кто-то специально придумал! И если мы узнаем, кто именно, мы узнаем, кто взял мой бриллиант и отдал его Олесе! И, главное, зачем это было проделано.
– Я правда не знаю, – признался Дэн. – Я сдал материал, и все! Но, хочешь, узнаю.
– А как ты узнаешь? У Прохорова спрашивать нельзя.
– Да что я, не понимаю, что ли?! Я у Сапогова спрошу. Он точно скажет. А Прохоров и есть… мужчина твоей жизни?
Глафира решила, что на этот вопрос отвечать уж точно не станет.
– А Олеся могла сама собрать эту фотографию из двух? В фотошопе?
Дэн Столетов вдруг захохотал.
– Да ты видала ее, Олесю эту?
– Нет, – отрезала Глафира.
Он смутился и перестал хохотать.
– Я не это имел в виду. То есть я хочу сказать… Ну сама понимаешь… – Тут он вдруг пришел в раздражение. – Я ж тебе говорил! Она даже по мылу послать ничего не может! И, между прочим, очень этим гордится! Она нам свои фотки так и отдала, пачкой! Она даже архивировать не умеет, а уж в фотошопе точно не шарит!
– Выходит, она кого-то просила, что ли? – задумчиво задала самой себе вопрос Глафира. – Но зачем?.. Понимаешь… – И замолчала.
– Что?
Она молчала.
Кто-то зачем-топридумал эту фотографию. Слепил в фотошопе, собрал из нескольких и… ошибся. Глафира точно знала, что это подлог, поняла, как только увидела! Никто не мог знать о том давнем разговоре, когда Глафира рыдала, а Разлогов ходил в отдалении, очень сердитый. Он ходил, время от времени говорил что-то бессмысленное, вроде «Перестань реветь!» – а она все не унималась. Потом она постепенно затихла, он подошел, сел рядом и сказал, что не любит женских истерик.
Он любил за вечерней пение, белых павлинов и стертые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети, чая с малиной и женской истерики.
Женской истерики Разлогов уж точно не любил.
Потом он все ей объяснил – умный, взрослый, раздраженный человек, оказавшийся совершенно чужим. Собственно, именно это он и объяснил – что он чужой. Не ее. Принадлежать ей он не хочет и, самое главное, не может. Все у нас будет хорошо, если только ты не станешь сейчас сочинять историю про любовь. Не надо ее сочинять, и придумывать ничего не надо! Я слишком много в жизни придумывал, сказал тогда Разлогов, больше не хочу. И никаких душераздирающих историй! Можно установить простые правила и им следовать. Больше ни от тебя, ни от меня ничего не требуется.
Правила были установлены – а куда деваться-то?! – и Разлогов неукоснительно их соблюдал. А Глафира, как всякая нормальная женщина, конечно же, их нарушала. О правилах никто не знал и не мог знать, вот и появилась фотография, явно подложная. И вторая, с бриллиантовым бегемотом, совершенно необъяснимая.
Как бегемот попал на палец Олеси Светозаровой и как вернулся обратно? И, главное, зачем?! Зачем была проделана такая сложная комбинация?!
Глафира замолчала и ладонями обхватила щеки.
– Ты чего? Зуб заболел?
– Дэн, когда ты сможешь узнать, кто выбрал из всех остальных и поставил в номер фотографию на пляже?
– Да как только Сапогов трубу возьмет! Он спит по субботам часов до трех, раньше ни за что не встанет, хоть из пушки стреляй!
– Позвони мне сразу, ладно?
– О’кей. А чего ты вдруг так всполошилась?
– Я не всполошилась, – с досадой сказала Глафира. – Просто я ничего не могу понять, совсем ничего…
И опять сунула лицо в сложенные ковшиком ладони.
Ты опять врешь, сказал вдруг где-то поблизости Владимир Разлогов отчетливо, настолько отчетливо, что Глафира отняла руки и огляделась. Никакого Разлогова, конечно же, не было поблизости, только Дэн Столетов, ее сегодняшний неожиданный друг, сидел напротив и таращил на нее шоколадные, печальные, как у больной мартышки, глазищи.