На одном дыхании!
– Я не вру, – вслух сказала перепуганная Глафира.
– Да я понял! – ответил Дэн, но он Глафиру не интересовал решительно.
Почему я вру?! Где я вру? И почему… опять!
Потому что тыне даешь себе труда понять. Ты трусишь, мечешься, как белка, а на самом деле просто прячешься! Ты прячешься со страху – ты просто не можешь заставить себя понять, и ты сама это прекрасно знаешь. Ты должна разобраться, здесь и сейчас, и пойти дальше, не останавливаясь и не оборачиваясь назад. Если ты не разберешься, никуда ты не пойдешь! Ты так и будешь рассматривать прошлое и убеждать себя, что не понимаешь, что случилось с твоей жизнью. Ты не сможешь идти вперед, потому что тебе нужно будет все время оглядываться. А идти спиной вперед трудно, вернее сказать, невозможно.
…Но мне страшно! Так страшно, как не было никогда в жизни. И я точно знаю, что после того, как яразрешу себе додумать до конца, все изменится – опять, и опять окончательно, бесповоротно и необратимо! Никто не придет назад, и я тоже. Я стану другой, и моя прежняя жизнь тоже станет какой-то другой, и сейчас я даже не могу себе представить – какой именно. И мне страшно.
…Брось скулить, сказал Разлогов раздраженно. Какая ты, ей-богу, нервная стала! Брось скулить и думай. Ну!
– Ну, – пробормотала Глафира, – ну-ну…
Взять из коробочки бриллиантового бегемота могли три человека – сама Глафира, ее муж Разлогов и Андрей Прохоров, иногда посещавший Глафиру дома, в нарушение установленных раз и навсегда правил. Не то чтобы Глафира укладывала Прохорова в мужнину постель, просто иногда, когда Разлогов бывал далеко, Прохоров заезжал за ней, и они пили кофе, собирали Глафирин чемодан, чтобы лететь в «романтическое путешествие», и даже целовались – как раз в гардеробной, где точно не было камер. Между прочим, Глафира не испытывала никаких угрызений совести, наоборот, чувствовала себя умницей и немного проказницей – пусть Разлогов не нарушает правил, ей-то они уж точно не писаны! Что-то, конечно, было в этом такое, вроде «на-кася выкуси» и еще что-то вроде «ты первый начал», но Глафира тогда об этом не задумывалась.
Итак, их всего трое.
Сама Глафира кольцо не брала и Олесе не отдавала, это она знает точно. Значит, или Разлогов, или Прохоров.
Зачем это могло быть нужно Разлогову?.. А Прохорову зачем?
Если Разлогов решил подарить любовнице Олесе ее, Глафирино, кольцо, то почему он потом вернул его обратно? И, выходит, Разлогов просто давал его любовнице… поносить, что ли? Чтобы она в нем сфотографировалась, что ли?.. И чтобы потом отдала обратно?..
И в эту абсолютно невероятную схему ну уж никак не укладывается… романтический фотомонтаж с морского побережья! Разлогов-то точно знал, что этого не может быть, потому что не может быть никогда! Или… фотография с кольцом не имеет никакого отношения к фотографии с пляжа?! Тогда, выходит, целый заговор был сплетен вокруг совершенно рядового и никчемного материала про девушку Олесю Светозарову! Заговор почти шпионский, с подложными снимками и крадеными бриллиантами!
И зачем?! Зачем? Зачем?..
Выходит, что незачем. Выходит, не Разлогов утащил у нее бриллиант. Но тогда – ввиду того, что его не утаскивала и сама Глафира! – получается, что вся комбинация была задумана именно Прохоровым.
Он утащил бриллиант, он отдал его красотке Олесе, он собрал в фотошопе невозможную пляжную картинку и велел Олесе «подсунуть» ее вместе с остальными фотографиями! В конце концов, именно он притащил журнал к себе в квартиру и выложил на стойку, чтоб Глафира уж точно, с гарантией разглядела все подробности разлоговского свинства!..
Подробности свинства. Да уж… Куда уж хуже – в смысле свинства.
И тут Глафира все поняла. Поняла и подумала совершенно хладнокровно: этого не может быть, потому что не может быть никогда, как про ту самую фотографию. От наступившей холодной ясности у нее вдруг загорелись уши, как от мороза, и она потрогала их руками, словно это были чьи-то чужие уши.
– Дэн!
– А?
– Вот мой телефон, позвони, как только тебе удастся растолкать Сапогова.
Он мельком глянул на визитную карточку – солидную, чуть желтоватую, плотной бумаги, с черными, отчетливо набранными буквами, без всяких кренделей. Глафира Суворина, к.ф.н.
– Что такое кфн? Коэффициент физического натяжения?
– Кандидат филологических наук, болван.
– А почему Суворина? Ты живешь по подложным документам?
– Почему по подложным? – не поняла Глафира.
– Или ты не Разлогова?
– Нет, – призналась она растерянно. Эти самые «подложные документы» вдруг зацепились за что-то у нее в голове, и после холодной ясности все опять закружилось, понеслось, сделалось размытым, как на смазанной фотографии. Следовало остановить карусель и подумать, но ей было некогда. Потом, все потом!..
– Мне удобнее было говорить, что я Разлогова, – объяснила она, пытаясь удержать карусель странных, невероятных мыслей, – да я и привыкла. И все привыкли!.. Глафира Разлогова, по-моему, красиво…
Господи, куда ее несет на этой самой карусели?! И все время по кругу, мимо чего-то очень важного, объясняющего все!
– Красиво, – согласился Дэн Столетов, который ничего не знал про карусель.
– Какая разница, что именно в паспорте написано!
– Никакой, – вновь согласился Дэн.
– И Разлогов всегда меня так представлял – Глафира Разлогова, моя жена. Нам казалось, это логично.
– Логично, – продолжал соглашаться Дэн, не понимавший, к чему такие долгие объяснения.
– А на самом деле, ну в паспорте, я Суворина, и нет никаких подложных документов!.. – Тут она споткнулась и замолчала.
Из динамиков вдруг грянула какая-то совсем не утренняя, тяжелая музыка, и тот самый дядька, что поглядывал на них, сложил свою газету и поднялся.
Глафира прикрыла глаза. Ей казалось, что она мертвой хваткой вцепилась в карусель, и та несет ее, и теперь никак нельзя остановиться, и отпустить тоже никак нельзя!
– Дэн, ты должен мне помочь. Одна я не справлюсь!
– Так я ж сказал, Сапогов как трубу возьмет, так и я сразу! Кандидат филологических наук, надо же…
– Нет. Мне нужно, чтоб ты позвонил еще в одно место. Это очень важно! Подложные документы, черт побери!
Она вдруг засмеялась каким-то странным, горловым смехом, и Дэн посмотрел на нее с удивлением и недоверием – никак рыдает?!
– Какие же они подложные, когда они самые настоящие!
– Вот ты сейчас… о чем говоришь?
– О документах, Дэн! Ты позвонишь?
– Куда звонить-то? Давай телефон, позвоню.
– Нет, – пробормотала Глафира, потянула с соседнего стула свой необыкновенный шарф, и с него вдруг все посыпалось – и куртка, и сумка, и из сумки вывалились какие-то причиндалы.
Глафира нырнула под стол. И Дэн тоже нырнул.
– Я не могу тебе сейчас дать телефон, – продолжала под столом Глафира, запихивая куртку в сумку. – У меня его нет, только дома. Ты сможешь со мной доехать до моего дома и оттуда позвонить? Это неблизко, но я тебя потом отвезу в Москву, куда скажешь!.. Ну хочешь, сюда верну!
Дэн вынул из ее сумки куртку и покидал туда ручки, узенький ежедневник, пакетик с носовыми платками.
– Во-он еще зеркало закатилось, видишь?
Дэн сунул руку под батарею, добыл зеркальце, и они вылезли из-под стола. И уставились друг на друга.
– А… кому звонить-то?
– Я тебе скажу. Одной бабусе.
– Кому-у?
– Бабусе, – Глафира махнула рукой, – бабусе-ягусе. Какая тебе разница?
Он пожал плечами.
– Поедешь?
– Поеду. И можно меня никуда потом не возить, – тут он сделал независимое лицо. – Сам доберусь, не маленький.
– От нас не доберешься, – Глафира так замахала официантке, как будто пыталась с необитаемого острова сигнализировать проходящему мимо пароходу. – Там кругом лес. А в лесу кабаны и лоси. Что ты сидишь?! Вставай, поедем!
– Мы еще не заплатили.
– Давай-давай! Если мы встанем, они быстрее подойдут!
– Не, а что такое-то?! Что за паника-то?
– Да не паника, – ответила Глафира, наматывая на шею свой необыкновенный шарф. – Все теперь зависит от этого звонка. Если я правильно думаю, значит…
– Что значит?
– Значит, я знаю, кто убил моего мужа. Вставай-вставай, поехали!
– Верочка! Ве-ера!
Никакого ответа.
Марина нервничала, и руки у нее были холодные. Она приложила их к щекам. Щеки горели, и от холодных рук на миг стало приятно.
– Вера Васильна!
На зов явился Костенька – как всегда, когда никто его не ждал не звал.
– Мариночка, девочка, – заговорил он с порога, – что такое? Ты звала?
Марина помедлила, продлевая прохладное прикосновение ладоней к огненным щекам, потом медленно отняла руки и медленно повернулась.
– Костенька, – сказала она устало, будто не веря себе, – Костенька, голубчик! Я Веру звала! Что такое, где она может быть? Или в этом доме меня уже никто, никто не слышит?
Муж вдвинулся поглубже, глядя поверх половинчатых очков для чтения, которых он стеснялся. Марина посмотрела ему в лицо, до смешного старческое в этих самых половинках, как у пожилой гориллы – впалые щеки с пролезшей седой щетиной, очень неопрятной, с круговыми морщинами вокруг слабовольного бескровного рта, с сенбернаровскими складками на унылом лобике.
Марина взглянула еще раз и отвернулась – несколько быстрее, чем нужно. Нужно было посмотреть подольше и понежнее, а у нее… не получилось из-за этих проклятых половинчатых очочков и горильих складок морщинистого личика! Костенька, как всякий тонкий мужчина и гаремный персонаж, моментально заподозрил неладное.
– Ты плохо себя чувствуешь? Вон и щечки горят! Может, температура?! – Он обернулся в сторону коридора и прокричал туда, в глубину, нарочно встревоженным голосом: – Вера! Вера, чтоб вас! Градусник подайте.
– Костенька, ничего не нужно, – сказала Марина, мельком подумав, что температура была бы прекрасной придумкой. – Мне ничего, ничего не нужно!
– Как же, Мариночка, не нужно! Щеки-то горят, я вижу!..
В коридоре завозилось и затопало, как будто по нему прошел конь, оттуда завздыхало, засопело и донеслось:
– Кому подать-то?..
– Что?! – взорвался Костенька, срывая свои немыслимые очочки. – Что вы там такое бормочете?!
– Градусник кому? – громко спросила старуха, появляясь на пороге. В руке у нее что-то ртутно взблескивало.
Марина улыбнулась затаенной улыбкой.
– Так Мариночке же! Что это вас не дозовешься, право слово!
– Тута я, – объявила Вера, – чего меня звать-то! А у Мариночки никакой температуры нету, я знаю. А если вам градусник, так возьмите, вот он.
И протянула то, что ртутно блестело у нее в руке.
– Да мне не нужно, а вот Марина…
– Нету у нее температуры, – отрезала Вера, – а щечки, это у нее от роли! Роль, чай, не простая, из рыцарских времен.
Бедная пожилая горилла – Костенька совсем растерялся. Так, что даже заморгал редкими ресничками.
– Вера, послушайте!.. Вера… Нет, а откуда вы знаете, что у Марины нет температуры?!
Вера вошла в комнату и с суровым видом поправила кружевную салфетку под бронзовым бюстиком. У салфетки якобы завернулся край.
– Мариночка утром спали до первого часу, – мрачно доложила старуха, не отрываясь от салфеточки, – а потом скушали четыре сырничка и выпили соку. Потом учили роль из рыцарской жизни.
Марина и впрямь все утро восклицала: «Чертовы тамплиеры!» – просто так, шалила. А старуха-то не промах!..
– Так что никакой температуры у них нету нынче. А вам, Константин Николаевич, пожалуйте градусник, и клюквы хотите, сей момент накипячу!..
– Не надо мне никакой клюквы, боже мой!
– А не надо, так, может, кофею подать?
– Вера, – вмешалась Марина, – я вас звала.
– Да я не сию минуту поднялась, – виновато сказала старуха, – чегой-то в ухах у меня будто гудет тихонечко. Не слыхать ничего, один гудеж!..
– Если б вы по ночам не путешествовали, – с сердцем выговорила Марина, – ничего бы у вас нигде не гудело!
Ей было ужасно жаль старуху, так, что она чуть не заплакала. Господи, вот досталось ей, Марине, такое нежное и мягкое сердце, всех ей жаль! Но ведь уже ничего, ничего не изменить! И Марине ли этого не знать?!
– Вера, нужно принять еще таблетку.
– Да я уж…
– Нужно еще принять, Вера! Я сегодня должна уехать, а вы позволяете себе расклеиваться! Что за старушечьи причуды?!
– Да где уж…
– Смысл лекарства, – строго продолжала Марина тем самым голосом, что повторяла все утро: «Чертовы тамплиеры!» – в регулярном приеме! У вас в ушах гудит от давления. Что я буду делать, если вы сляжете!
– Да уж я ни за что…
– О господи! – Сердитыми шагами Марина вышла за дверь, потеснив старуху, и вскоре вернулась с таблеткой и стаканом. – Вы мне надоели! Пейте.
Вера покорно, как послушная собака, торопясь выполнить хозяйский приказ, с усилием проглотила большую белую таблетку и запила водой. Морщинистая шея у нее дрогнула.
Марина отвела глаза. Нет, это невыносимо! Ей нужно уехать. Срочно, прямо сейчас. И все сделается само собой.
Еще немного потерпеть неудобство, и все, все! Впрочем, как только за ней, Мариной, закроется дверь, второе действие закончится. Можно будет передохнуть немного и сыграть третье, последнее, самое великолепное! Марина много раз представляла себе,как она его сыграет – легко, красиво, ослепительно!
Она легко подула на хрустальные подвески старинного подсвечника, послушала, как они звенят, и улыбнулась. Давным-давно, в детстве она слышала песенку, где пелось как раз про Марину.
Мы назовем ее Мариной, пелось в песенке, ведь это имя в нас обоих. В нем отголосок журавлиный и звон подсвечников старинных. Назовем ее Мариной!..
Эта песенка очень нравилась юному Разлогову. Он все повторял про журавлей и подсвечники, и глаза у него делались темными и страшными. У него вообще были страшные глаза!..
Марина рассердилась и оглянулась на своих. Костенька рассматривал картину – что там рассматривать-то, все уж сто раз видено! Бабка топталась возле дверей, сопела, не решалась уйти. Выглядела она действительно неважно.
– Вера, идите и лягте, – велела Марина ласково-приказывающим тоном.
– Я сумочку там приготовила, как обычно, – пробубнила Вера, – ватрушечка там с самого верха, теплая еще…
– Хорошо, хорошо! Идите!
Вера еще помялась.
– Ну что такое?
– Вас провожу, а потом лягу, – виновато сказала старуха, – как же не проводить-то! Всю жизнь провожаю, а тута…
– Тута! – передразнила Марина. Ей было ужасно жалко бабку и хотелось, чтобы та поскорее ушла с глаз долой! – Здеся!.. Идите уже!
Бабка посмотрела на нее все теми же собачьими глазами, пожевала губами и поплелась вон. В дверях остановилась и быстро, украдкой, Марину перекрестила.
Когда стихло старушечье шарканье, Марина пробормотала:
– Чертовы тамплиеры! – и повернулась к мужу.
– Бедная девочка, – немедленно сказал Костенька, – за всех ты переживаешь, обо всех беспокоишься!..
Сейчас подойдет приложиться к ручке, поняла Марина. Костенька приблизился, нашарил холодную Маринину руку и поцеловал, как всегда, в ладонь. Вот ведь странность какая! Костеньку все тянет «к ручке», а Разлогов никогда, ни разу в жизни не целовал ей рук! Интересно, почему?..
Марина задумчиво подула на подвески, и они опять прозвенели тихонечко.
– Милый, – начала она, – я сейчас уеду, ты знаешь куда.
Милый сочувственно покивал, привлек ее к себе и обнял за голову. Марина пристроила щеку ему на плечо. От его жилета уютно пахло свежим табачным дымом.
– Ты проследи за Верой, сделай милость, – продолжала Марина, нюхая жилет, – таблетки я оставила, четыре штуки. Пусть она непременно примет, непременно!
– Непременно прослежу, – согласился Костенька. Марина знала, что так оно и будет. В этих вопросах Костенька до смешного педантичен! Он всегда очень любил лечиться и не пускал это дело на самотек. За Верой – в смысле таблеток, – он присмотрит, можно не волноваться.
– Вот и хорошо, – Марина отстранилась, запах Костенькиного табака ей надоел. – Я приеду вечером во вторник, у нас как раз в среду с утра читка.
– Господи, – всплеснул руками Костенька, – а отдохнуть? А прийти в себя? Марина, ты себя совершенно не жалеешь.
– Мне достаточно, что ты меня жалеешь, – голосом чеховской героини произнесла Марина и покосилась на подвески. Как дивно они звенели, даже песенка вспомнилась давняя, из прошлого!
И тут же подумала: как хорошо, что Разлогов – это прошлое! Как быстро настоящее становится ненастоящим! То есть прошлым. Вот и сейчас так. Она уедет. А вернется в уже другое настоящее, и то, будущее настоящее, станет самым настоящим!
Тут она заторопилась. Даже при всей ее выдержке ей было… трудновато. Она быстро оделась – свитер, стеганая теплая куртка, образец британского стиля, Костенькин подарок, меховые сапожки и платок. Куда там Грейс Келли до Марины Нескоровой! Чтотам эта Грейс могла сыграть?! А вот поди ж ты, считается великой до сих пор, и это просто несправедливо.
Костенька, спустившийся ее проводить, основательно установил сумку в багажник, чтоб не опрокинулась и не каталась, потом так же основательно поцеловал обе Маринины ручки.
– Иди домой, милый, – продолжая привычную игру и точно зная, что из всех окон смотрят соседи, попросила Марина, – простынешь!.. Иди-иди!
Но он мужественно мерз все время, пока она садилась в машину, запускала двигатель и давала задний ход. В окно она покивала и поулыбалась ему, до такой пошлости, как воздушные поцелуи, она никогда не опускалась, и в зеркале заднего вида до самого выезда со двора видела его сутулую фигуру в пиджаке с поднятым воротником.
Потом она выехала на пустую набережную, залитую холодным осенним солнцем, зажмурилась и нацепила темные очки. В Москве было чисто, ярко и пусто, как в Париже.
– Хочу в Париж, – громко сказала Марина. – Поеду в Париж жить. У меня будет квартира на авеню Фош, и я буду гулять по осенним бульварам!
Дорога предстояла неблизкая, и Марина включила радио – по субботам диджеи, уставшие от «ротации» всякого непотребного мусора, иногда ставили хорошую музыку. Кроме того, у нее были диски! Разумеется, классика – Чайковский, конечно же, Первый концерт, и Рахманинов, конечно же, Второй, и, как обязательное дополнение, «Фантазия-экспромт» Шопена и «Времена года» Вивальди. Все как положено. Еще, разумеется, легкий джаз – Костенька привез из Алабамы, классические прокуренные негритянские блюзы. И конечно же, Высоцкий. Но это то, что она слушала, так сказать, «на сцене». Вот если б кто-нибудь заглянул в машину великой актрисы, то услышал бы или бархатные голоса, или симфонический оркестр – на выбор. «Для себя» в потайном отделении бардачка Марина держала сборничек, где были «Белые розы», «День рожденья грустный праздник» и «Дельфин и русалка».
Под песнопения разнообразных русалок и дельфинов Марина незаметно проехала километров триста. Дорога от Москвы была, разумеется, плоховата, пустынна, и Марина ехала себе, не торопясь, в деревнях дисциплинированно снижала скорость, посматривала по сторонам. Возле какой-то бабки, напомнившей ей Веру, остановилась купить картошки. Здесь ее никто не узнавал, ее слава была слишком велика и высока, чтоб в придорожной деревне ее кто-нибудь мог узнать и как-то… соотнести с великой русской актрисой! Кроме того, она придумала отличную маскировку! В три приема она заплела волосы в косу и колбаской уложила на темечко, на манер украинской политической дамы. Такая прическа не идет решительно никому, а уж красавицу Марину она портила необыкновенно, поразительно! И портила, и старила, и Марину это очень забавляло. С колбаской на голове, да в стеганой куртке, больше напоминавшей телогрейку – Костенькин любимый «британский стиль», – Марина делалась похожей на председательницу сельсовета какой-нибудь деревни Бобры Дальние, и картошку покупала, как председательша, долго и громогласно торговалась, норовила недодать десятку, называла старуху «мать» и все время повторяла: «В ваш пакет, своего у меня нету!»
Наигравшись вволю, она швырнула картошку в багажник – рассыплется, и черт с ней, водитель потом все подчистит! – и вновь поехала на запад, на красное солнце, холодное и почти невероятное в это время года.
Она ехала и думала – я как то солнце. Холодное и невероятное.
Когда-то Разлогов, глупый, влюбленный мальчишка, мечтал, как у него будет машина и он станет на ней катать ее, Марину. Почему-то ему очень хотелось поехать с ней в Питер, и он рассказывал ей про дорогу – через Тверь, Торжок, Вышний Волочек, минуя Выдропужск, до Великого Новгорода, а там рукой подать. Про Выдропужск он говорил, что там, по всей видимости, «пужают выдру». Марина слушала, хохотала, представляла себе, как именно «пужают» эту самую выдру, мечтала о машине и о крохотном магазинчике в Клину, где продают свежий хлеб и самую вкусную в мире докторскую колбасу!.. Она подыгрывала ему, и он верил. Тогда еще во все верил.
Это потом он уже ни во что не верил. И ей никогда не удавалось сыграть так, чтоб он поверил.
На самом деле это даже обидно!.. Ради него она иногда делала отчаянные глупости, стремясь зачем-то убедить его в том, что ее игра – никакая не игра, а самая настоящая правда, и у нее не получалось!
Хорошо, что он умер, и вместе с ним умерло все то прошлое, котороене настоящее. И она сама придумала себе настоящее прошлое, и никто не смеет сомневаться в том, что оно самое настоящее!
В сумерках – осенью темнеет рано – она свернула с Минской трассы, немножко попрыгала по ухабам, остановилась возле белого домика с красной черепичной крышей и печной трубой с флюгером. Этим флюгером она особенно гордилась!
Сухонький старичок-сосед вышел на свет фар и шум двигателя, увидел Марину и закивал приветливо.
– Вера Васильевна! – закричал он, когда Марина опустила стекло. – С приездом благополучненьким вас! Ключики сейчас поднесу!
Уверяя Марину, что дом присмотрел «наилучшим образом», старичок отомкнул ворота, распахнул створки и, повторяя, чтоб «Вера Васильевна» ни о чем не беспокоилась, кое-как взобрался на крылечко, открыл дверь и зажег свет.
Марина глубоко и с удовольствием вдохнула. Воздух здесь был холодный и крепкий, настоянный на смоленских яблоках, жухлой траве и речной воде.
В доме было тепло и хорошо пахло чистотой и деревом. Марина втащила свою сумку и пакет с проклятой картошкой, которая, ясное дело, раскатилась по всему багажнику, и она не стала собирать, взяла, что осталось, да и дело с концом!..
Выдав соседу «на угощение», она заперла за ним дверь, первым делом растрепала ненавистную колбаску на голове и пошла из комнаты в комнату, везде зажигая свет.
Ну вот и все. Теперь она «в домике». Здесь ее никто не достанет.
Полы поскрипывали, и дом оживал, узнавая хозяйку. Это было ее убежище, ее потайной замок, и для всех здесь она была никакой не Мариной Нескоровой, а Верой Васильевной Савушкиной. Именно по старухиному паспорту Марина когда-то покупала здесь участок, и местным бобрам и бобрикам даже в голову не пришло, что Марина, даже с колбаской на голове, не может быть тридцать пятого года рождения!.. А уж фотографию-то вообще никто не смотрел никогда!
Подумав про Веру, Марина судорожно вздохнула, сжала и отпустила руки… И нечего вздыхать! Ты не на сцене. Ты прекрасно понимаешь, что по-другому было нельзя! Никак нельзя.
Тут ее затрясло так сильно, что отчетливо клацнули друг о друга зубы.
– Нет, – громко сказала Марина, – нет! Прекрати сейчас же! Ты, проклятая тварь!
Но проклятая трясущаяся тварь уже выползла наружу, вся в липкой вонючей зеленой слизи, от которой Марину затрясло еще больше. Тварь нагло скалила неровные зубы и сучила бородавчатыми лапами, вызывая у нее новые приступы неудержимой тошноты.
– Я знаю, что надо делать! – сказала Марина твари. – Я знаю, чего ты боишься!
И она кинулась к сумке, трясущимися от ненависти и страха руками кое-как расстегнула «молнию» – там в вещах у нее была зарыта бутылка виски, единственное спасение, – и накинулась на плоский сверток. Старухин пирог, поняла Марина. Ватрушечка.
Сверху он уже остыл, но снизу был еще теплый, заботливо укутанный в чистую белую салфетку с вышитым краем.
Марина тоненько, по-заячьи закричала, выхватила сверток и изо всех сил швырнула его в стену.
– Отстань от меня!
– Да не дело ты задумала, говорю тебе! Поедем отсюда, а, Варь? Ну Ва-арь! Ну поедем отсюда!
Он шел за Варей, скулил и лишал ее последних остатков так называемого мужества.
Господи, какое там у нее мужество! Прав отец, мерехлюндии сплошные!
Огромный серый старый московский дом нависал над ней, как великан над букашкой. Еще одно движение, она войдет в его тень – и великан заметит ее и раздавит. Стараясь не слушать бухтения Вадима, Варя задрала голову и посмотрела. Говорят, когда-то башни строили заключенные, и все эти кирпичи – до неба! – все шпили, статуи, портики положены и поставлены невольничьими руками. Руками рабов.