На одном дыхании!

– Не просто подлец, а законченный подлец, – вставила Глафира. – Я бы все это увидела и немедленно от него ушла. Я ведь и так собиралась, и Андрей… Прохоров об этом знал. Мы это даже обсуждали. Ну что я так больше жить не могу! Это не жизнь, а какая-то ежедневная пытка.

– Скажите, пожалуйста, – пробормотал Волошин. – Ежедневная пытка!.. Можно подумать, что вам было дело до того, как живется Разлогову!

– Перестаньте, Марк! – вдруг очень громким и твердым голосом сказала Варя. – Вы ничего не понимаете! Я бы тоже так не смогла! Особенно если бы я любила своего мужа!

Все посмотрели на нее, но она выдержала.

Глафира ей даже кивнула, как будто поблагодарила за поддержку.

– Когда-то мы это обсуждали тоже, – продолжала она. – Разлогов любил ясность. Он любил ясность и чтобы все было по правилам! – Она глубоко вздохнула. – Он сказал мне, чтобы я не лезла к нему со своей любовью, и я перестала к нему… лезть. Я собиралась уйти от него сразу же, после первой же истории, когда я поняла, что у него… какая-то посторонняя девица, а он сказал мне, чтобы я этого не делала. Он сказал – уйдешь, когда встретишь «мужчину своей жизни».

Волошин закрыл глаза.

Он не хотел верить и… верил. Правила, ясность, определенность и «только вперед» – все это было даже не просто похоже на Разлогова, это был как будто сам Разлогов, говоривший сейчас Глафириным голосом. И Глафиру он вполне мог не отпустить, потому что ему не хотелось… все начинать сначала, а с ней ему было, должно быть, удобно! И «мужчина жизни» – как раз разлоговское выражение, которое Волошин вдруг узнал.

– И я осталась, – Глафира взяла со стола стакан, из которого он только что пил, и глотнула. – Не ушла. Не смогла. Конечно, я не верила, что все может как-то наладиться… – Она замотала головой. – Нет-нет, верила, верила!.. Я думала убедить его, что лучше меня нет никого на свете, понимаешь, Марк? Что только со мной ему будет хорошо, что я могу быть отличной женой! Очень глупо, да?

– Очень, – подтвердил Волошин растерянно.

– И еще он сказал, что, когда я решу уйти, он даст мне все, чего бы я у него ни попросила. Дом, значит, дом. Квартиру, значит, квартиру. Он же был… честный, черт бы его взял! Таким образом он как бы давал мне понять, что ценит мои усилия на посту его жены. И заплатит мне за работу. Он привык платить. Марине он тоже всю жизнь платил за… молчание.

– За какое молчание? – осторожно поинтересовался Дэн.

Глафира махнула рукой.

– И Прохорову я, конечно, рассказала о том, какой Разлогов… благородный! Готов не только меня отпустить, но и дать за мной приданое. Так что Андрею нужно было только подтолкнуть меня уйти от него. Он и подталкивал как мог! Только Прохоров не знал, конечно, что в курортную идиллию на фотографии я ни за что не поверю, потому что Разлогов не ездил на курорты с девицами. Никогда. Не поверю и сразу заподозрю, что это вранье, подлог!

Она немного подумала.

– Вот только, как кольцо попало обратно в нашу спальню?! Я думаю, что Разлогов увидел его у этой Олеси, отобрал и вернул…

– Так, значит, остается только его жена, да? – спросил Дэн. – Ну раз она законная?

– Да, – твердо сказала Глафира, – и у нее наверняка припрятано свидетельство о браке! Пройдет полгода, и она заявит права на наследство. И Веры Васильевны больше нет, а она могла выболтать какие-нибудь тайны! Хотя самое главное она успела мне сказать. Самое главное – это машина с шофером, которой у Разлогова не было и быть не могло!

– Хорошо, – сказал Волошин с трудом. – Хорошо. Пусть так. Но кто тогда звонил и говорил, что Разлогова убили? И кто забрал документы на землю?! И с кем ты разговаривала тогда на лестнице, после того, как я тебя… ударил? И почему ты так перепугалась, когда я спросил тебя про Иркутск?!

– А ты так и не догадался?

– Нет, черт возьми!

Глафира помолчала.

– Разлогов жив, – тихо сказала она и взяла Волошина за руку, как давеча Варя. – Я должна была разобраться во всей этой чертовщине, и я почти разобралась, Марк. Мне немножко осталось! Только я теперь не знаю, нужно ли было разбираться, понимаешь? Или лучше было оставить все как есть. Потому что получилось… как-то очень страшно.

И она улыбнулась Волошину.

– Я должна была вернуться домой поздно вечером, но я вернулась рано. – Глафира ходила вдоль дивана, как-то на редкость неудобно, все время задевала стол, на котором стоял одинокий стакан. Стакан подпрыгивал и звенел, и Варя в конце концов его приняла. – Я вернулась и нашла его. Конечно, я не поняла, что собаки нет и нет никого из охраны! Это я все уже потом сообразила. Он был без сознания, но жив, не помню, как я это определила. Кажется, я долго пыталась понять, где у него пульс, и, в общем… в общем, это было страшно. Я позвонила Долгову, это хирург такой, наш друг.

– Я знаю, – сказал Волошин. Он тяжело дышал и сидел, сильно выпрямив спину.

Глафира кивнула, споткнулась о стол и чуть не упала. Варя сунула стакан Дэну, подбежала и отодвинула стол. На нее никто не обратил внимания.

– Я думала, у него с сердцем плохо стало. У него вид такой был. То есть я точно не знаю, как именно должны выглядеть люди, у которых что-то с сердцем, но мне показалось, что… так. Он был весь белый, а виски даже какие-то темные, и веки тоже. Долгов приехал очень быстро, у него больница здесь недалеко, на Ленинградке. Вдвоем мы затащили Разлогова в машину, и в реанимации Долгов его откачал. Кажется, это уже утром было. Или, наоборот, вечером, я не помню.

Зато она помнила, как Долгов настойчиво и сердито выпроваживал ее из больницы, и вид у него был такой, что Глафира понимала – Разлогов точно умрет. Ничего не поделаешь. И еще она помнила, как все время думала одно и то же – опоздала, опоздала!.. Вот теперь опоздала совсем.

Навсегда. Окончательно и бесповоротно.

И уже неважно, «кто первый начал», кто любил, а кто не любил, кто и какие говорил слова, кто совершал дурацкие поступки, кто был более благороден и кто от кого собирался уходить. Сейчас за этой дверью с красной страшной надписью «Реанимация», выведенной большими и какими-то бесповоротными буквами, Разлогов умрет, и все. Больше никогда и ничего не будет. Некому будет доказывать, что она, Глафира, может быть хорошей женой. Не с кем будет разбирать грибы и смотреть лосенка. Некому подавать аспирин после попойки, не на кого сердиться, некого жалеть, любить и ненавидеть.

Просто потому, что все кончилось. Слово «вечность» сложилось.

– Долгов сказал, что его отравили. Самым банальным способом, что-то подмешали то ли в еду, то ли в питье. Как в детективе Агаты Кристи. Там все время всех травят!..

Глафира вспомнила, как Долгов говорил и прятал глаза, словно сообщал нечто не слишком приличное или очень уж сомнительное. Глафира смотрела на его руки – большие, сильные, с очень короткими ногтями, – и ей казалось, что эти руки единственное, что осталось в мире простого и понятного. Все остальное перевернулось, перемешалось, встало на дыбы, и ничего этого не может быть, ни реанимации, ни Разлогова в палате, с трубками, идущими в вену, ни его запавших век и черных губ.

– Долгов сообщил, что точно сказать, когда ему дали яд, нельзя. Какой-то препарат со сложным названием, то ли фентоксил, то ли феносилин. И еще какие-то дополнительные слова, я сейчас не вспомню. Применяется при сложных кардиологических операциях, когда нужно то ли замедлить, то ли совсем остановить работу сердца. Но это лучше у Долгова спросить!.. В больших дозах, конечно, он вызывает остановку сердца и… все. Долгов сказал, что Володя мог выпить его за три часа до того, как ему стало плохо, или за пять минут. Разлогов мужик здоровый, и, как быстро препарат подействует, с точностью сказать нельзя. То есть его мог дать кто угодно и когда угодно! На работе, например.

– Господи, – пробормотала Варя, – это что же такое?..

– И Разлогов все придумал. Как только очнулся. Он сказал, что должен выяснить, кто пытался его убить и зачем. Но для этого ему нужно прийти в себя. Он на самом деле был плох. Он сказал, что уедет, а я должна сделать вид, что он на самом деле умер. Долгов сказал, что мы ненормальные.

– Правильно сказал, – негромко выговорил Волошин.

– Долгов сначала говорил, что помогать нам ни за что не будет. А потом все-таки стал помогать. Мы взяли билеты на самолет в Иркутск. Разлогова привезли на санитарной машине… или как она называется?

– «Скорая», – буркнул Дэн. Ему было очень жалко Глафиру и при этом очень интересно, как будто он смотрел захватывающее кино.

– Мы его кое-как дотащили до какого-то там специального зала, где бывают только пассажиры первого класса и вообще важные люди. Там никого не было, рейс очень ранний, вообще в это время мало людей летит. Долгов оставил миллион распоряжений и кучу всяких лекарств и уехал. Он сказал, что теперь Разлогов умереть не должен и самое главное – избавиться от последствий интоксикации, и все, но что мы все равно ненормальные. – Глафира улыбнулась. – Орал страшно. Он же врач! А тут спасенный так себя ведет. Но Разлогов сказал, что не желает, чтобы тот, кто предпринял одну попытку, вторую довел до логического конца. Разлогов сказал, что ему хочется пока пожить, не нанимая специального человека, который будет пробовать его еду, кофе и водку! И мы улетели.

Она еще походила, села на диван, встала и снова начала ходить.

– Легенду мы придумали по дороге. Разлогов как будто умер, я его нашла, никого не поставила в известность, кроме, может, каких-то иркутских родственников, хотя у него там и нет никого! И гроб с телом увезла на родину. Здесь, в Москве, вряд ли кто-то станет спрашивать у меня документы, подтверждающие его смерть. Их имеет смысл спрашивать, если только в смерти есть какие-то сомнения, а Разлогов сказал, что сомнений ни у кого никаких не будет. И позвонил Косте Хорсту.

Волошин вдруг усмехнулся.

– Да-да, – сказал Глафира, – вот именно.

– Генеральному директору Первого канала, что ли? – изумился Дэн.

– Ну да. Они в одном институте учились, Костя тоже химик. Только он немножко раньше закончил. Они разговаривали довольно долго, и Разлогов его убедил. В «Новостях» должны были сказать о смерти Разлогова, и сказали. Через некоторое время должно было выясниться, что это сообщение… не подтвердилось.

– Здорово, – оценил Волошин. – Просто прекрасно. То есть предполагалось, что убить его мог каждый из нас. И я мог. И Варя. И Марина Нескорова. И… я не знаю… водитель. Или, например, твой Прохоров. Так?

– Да, Марк.

– Здорово, – повторил Волошин.

– Он пробыл в Иркутске всего два дня, позвонил мне оттуда, а потом уехал на Заворотный.

– Куда он уехал?!

– Так называется место на Байкале. Мыс Заворотный. До него на корабле идти дня два. Добраться можно только по воде, а зимой по льду, но тогда лед еще не встал. Там лесником дядя Володя, брат его отца. Отец давно погиб, он геологом был, их всех сель накрыл, а дядя жив-здоров, живет на Заворотном. Вокруг только горы и Байкал. До ближайшего жилья километров двести в одну сторону и в другую… столько же. Мобильная связь там, конечно, отсутствует. Разлогов сказал, что должен побыть один. Что подумать должен.

– И все это время он… думает на Заворотном?!

– Да, – отрезала Глафира. – А я думаю здесь. И много чего надумала.

– Подождите, – вдруг тоненьким голоском попросила Варя, – подождите, пожалуйста! То есть Разлогов жив?! Он на самом деле не умер?

– Нет. Не умер. Он на самом деле жив.

Варя обвела всех глазами.

– Но это значит, что все… хорошо, да?! Господи, как я переживала, когда он умер! То есть когда я думала, что умер! Я думала, что…

– Варя, – перебил Волошин угрожающе, – прекратите.

Но она уже всхлипывала, слезы потекли по щекам, попадали на очки, и она сняла их сердитым, решительным движением.

– Вы не понимаете, – говорила она и вытирала мокрые щеки, – вы не понимаете, Марк! Я так любила вас… обоих, и так гордилась вами, и мне так хотелось быть вам полезной, и чтобы у вас все получалось в этой вашей невозможной работе, и когда Разлогов умер, то есть он не умер… Господи, как хорошо, что он не умер!..

Глафира вытащила из коробки, стоявшей на стойке, бумажные салфетки и сунула Варе. Та прижала их все к лицу. Плечи у нее вздрагивали.

– А документы на землю куда делись? – Это Волошин спросил.

– А никуда они не девались. Разлогов забрал их с собой. Он сказал, что они вполне могут быть мотивом. Он не понимал, из-за чего его хотят убить! А тебе они зачем понадобились, Марк? Зачем ты кинулся их искать?

– Да затем, что они пропали! – злобно сказал Волошин. – В сейфе на работе их не оказалось, а они всегда там были. Тогда я решил, что Разлогов вполне мог забрать их домой, сюда. Я должен был посмотреть ихдо того, как начнется вся эта канитель с наследством. Я же не знал, что вы с ним… что ты никогда не была его законной женой! Я хотел показать их какому-нибудь юристу, вроде Астахова, который понимает немножко больше, чем наш Дремов! – Он помолчал и добавил ожесточенно: – Я не хотел, чтобы ты получила эти миллионы. Ей-богу, не хотел. Мне казалось, что это несправедливо. Ты его обманывала, у тебя все время был этот… Прохоров, и я был уверен, что Разлогов умер из-за тебя. А он из-за тебя остался жив, оказывается.

– Так не говорят, – машинально поправила Глафира. – Он мог умеретьиз-за меня. А жив он остался благодарямне.

Дэн Столетов тихонько улыбнулся. Филфак – это правда хорошее образование!..

– То есть ты хотел, чтобы грамотный адвокат объяснил тебе, что нужно сделать, чтобы я ничего не получила, да?

– Да. Может, есть какие-то лазейки в законе!.. Ты бы осталась с носом, а там судись сколько хочешь!.. – Он вздохнул. Сердце успокаивалось понемногу, и он стал оживать, как оттаивать. – Да, в общем, дальше уже наплевать, отсудишь так отсудишь, но все равно я бы заставил тебя беситься и страдать из-за денег, которые могут от тебя уплыть. Ты же алчная, расчетливая дрянь. Ты довела Разлогова до сердечного приступа.

Глафира кивнула.

Варя все плакала. По одной вытаскивала из коробки салфетки, утирала глаза, комкала и складывала на стойку. Перед ней теперь лежала дюжина маленьких бумажных снежков.

– После того как Дашка ушла, я просто не мог…

– Не надо мне ничего объяснять, – перебила Глафира. – Я все понимаю.

Как хорошо, вдруг подумал Волошин. Как хорошо, когда ничего не надо объяснять! Когда можно сидеть перед камином, слушать собственное успокаивающееся сердце, чувствовать, как уходит страх, животный, отвратительный, неконтролируемый – вот сейчас, сию секунду все и кончится, придет смерть, и больше никогда и ничего не будет! Когда можно… отпустить всю боль и ненависть последнего времени, проводить их глазами и пожить какое-то время без боли и ненависти. Когда можно говорить даже самые трудные слова и вдруг вспоминать самое важное – Разлогов жив! – и улыбаться глупой улыбкой.

– Да и вообще я не понимал, куда они могли деться, эти документы! О них никто не знал, кроме меня и Володи, но он умер! Значит, я должен был их найти. И никак не мог.

Какое-то время все молчали, даже Варя перестала всхлипывать. Трещали в камине дрова, и ветер ломился в окна так, что дрожали подвески на люстре. Откуда он взялся, этот ветер, когда весь день был тихонький, серенький, не предвещавший никаких штормов?.. Не иначе прилетел с мыса Заворотного!..

– Кто хочет картошки? – громко спросила Глафира и поднялась с дивана.

– Нет там никакой картошки, – сказал Дэн. – Я ее съел.

– Всю?!

Дэн кивнул.

– Молодец. Можно еще нажарить. Кто хочет?

– Давайте я нажарю, – предложила Варя. – Где картошка, Глафира Сергеевна? И… я не поняла. Кто тогда мог звонить мне? Ну ночью! Когда сказали, что Разлогов не просто умер, а его убили?

– Слушайте, а ведь Андрею Ильичу, ну в смысле Прохорову, тоже звонили. Он громкую связь в кабинете включил, и я все слышал. Мужской голос произнес, что это Прохоров убил Разлогова!

Глафира пожала плечами.

– Я думаю, что это сам Разлогов и звонил. Он… мучился очень, понимаете? Он думал, что подозревать можно кого угодно. И вас, Варя, и Марка, и Марину!.. Вполне возможно, что он хотел таким странным образом вывести убийцу на чистую воду. Спровоцировать, или как это называется в детективах? Ну, вывести из равновесия и заставить совершать необдуманные поступки! А Прохорову, я думаю, он позвонил, чтобы заставить его нервничать. Он же знал, что у меня с ним роман…

– Как он мог звонить, если там, на этом мысе Поворотном…

– На Заворотном, – поправила Глафира.

– Там же нет связи, вы сами сказали, Глафира Сергеевна!

– У всех, живущих в таких местах, обязательно есть спутниковые телефоны, на случай непредвиденных ситуаций. И у дяди Володи есть! Только это такой… односторонний вид связи, оттуда можно звонить, а туда никак. Разлогов, находясь там, выяснить ничего не мог, естественно, а как-то действовать ему хотелось! Вот он и стал звонить.

– Я бы его голос узнала, – задумчиво проговорила Варя. – Если бы он звонил, я бы точно узнала!

– Скорее всего, он дядю Володю попросил позвонить. Разлогов просто так ждать, когда все объяснится, не может. Ему непременно нужно действовать, понимаете, Варя?!

– Нет, – покачала головой Варя. – Не понимаю, Глафира Сергеевна. Хотя, если он жив, мы у него потом спросим.

– Вы можете называть меня просто по имени, – сказала Глафира. – Марк, ты знал, что у Разлогова есть ребенок?..

Волошин открыл глаза и перестал глупо улыбаться.

– Нет.

– Нет – не знал?

– У него нет ребенка.

– Есть.

– Кто тебе сказал?!

– Вера Васильевна. Которая сегодня умерла. И не она одна знала! Еще журналистка Ольга Красильченко.

– Тетя Оля?! – изумился Дэн.

Глафира кивнула.

– Она делает материал о Марине и звонила мне, чтобы поговорить про Разлогова. То есть собственно Разлогов ее не слишком интересовал, но он когда-то был мужем звезды. Ну то есть Марининым мужем. Она знает о Марине все. Она тоже говорила, что ребенок был.

– Да нет! – закричал Волошин. – Ребенок был, вернее, должен был быть, но он… умер. И Разлогов окончательно от Марины ушел. А я говорил ему…

– Я знаю, что ты ему говорил. Чтобы он остался и что все это просто недопонимание двух взрослых любящих людей, то есть Разлогова и Марины. Вот и журналистка Ольга Красильченко сказала мне, что ребенок умер. А Вера Васильевна сказала, что жив. И что он… ненормальный.

– Кто… ненормальный?

– Ребенок жив. Только он родился больным, потому что Разлогов… – Глафира никак не могла это выговорить, ну, вот не могла, и все тут!

Волошин встал, взял со стойки все тот же стакан, налил воды из-под крана и подал ей. Они только и делали, что подавали друг другу воду, как в спектакле про истеричных барышень!

Глафира подержала стакан и сунула ему обратно. Волошин выпил.

Я должна довести дело до конца. Я не смогу жить дальше, если не разберусь во всем здесь и сейчас. Мне еще многое предстоит пережить и передумать, но я справлюсь. Теперь я уже точно знаю, что справлюсь, но сейчас… только вперед.

– Вера Васильевна сказала, что мальчик родился неполноценным, потому что Разлогов избил Марину. А она была беременная.

Волошин вытаращил глаза.

– Разлогов не хотел ребенка, категорически. И он от нее ушел. Это было семь лет назад. Ребенок живет в интернате для… таких детей, в Смоленске. Марина его там навещает.

Глафиру затошнило, и она, как тогда, в лесу, решила, что лучше бы ей утопиться. Но сейчас уже поздно, поздно топиться!..

– Глаша, – начал Волошин. Он никогда не называл ее так. – Я точно знаю, что Разлогов хотел ребенка! И он любил Марину! Он не мог ее бить! Глафира Сергеевна, ты понимаешь, что это… что этого просто не могло быть?

– Почему?

– Почему? – растерянно переспросил Волошин. – Потому что не могло быть, и точка!..

«И точка», так всегда говорил Разлогов.

Ты не можешь так поступить, и точка. Я не стану этим заниматься, и точка. Меня это не интересует, и точка!..

Я не могу тебя любить, и…

– Да не мог он ее бить, я тебе точно говорю! И я знаю, что ребенок умер и все разладилось! Я помню, как это было ужасно! Я никогда не думал, что здоровый, нормальный, умный и трезвый мужик может умереть от любви, а Разлогов чуть не умер!

– От любви? – тихонько спросила Глафира.

– От того, что Марина ему изменила! – Волошин вдруг заметался по комнате, как давеча Глафира. Только он бегал в отдалении, забегал за камин, пропадал и появлялся снова. – О господи, что за чепуха!.. Я и тогда ему говорил, чтобы он не спешил, что все еще как-нибудь образуется, а он отвечал, что так быть не может. Что он верит – или не верит. Любит – или не любит. По-другому он не умеет.

– Не умеет, – подтвердила Глафира тихонько.

– А где розетка для Интернета? – вдруг громко спросил Дэн Столетов. – Мне очень нужно.

– В кабинете.

– А кабинет где?

Глафира кивнула на дверь в углу зала.

– У нее какой-то роман случился, – продолжал Волошин, не обращая внимания на Дэна с его розеткой. – Ну она актриса, и тогда уже было понятно, что будет великой!.. Она играла в театре, ее в кино стали приглашать, и роман у нее случился с кем-то из великих. С каким-то режиссером, что ли!..

– Красавиным?

– Кажется, да. С Красавиным. А ты откуда знаешь?! Тоже тетя Оля рассказала?! – спросил Дэн.

– Я была у него дома. Случайно. И увидела фотографию. На ней Разлогов, Марина и этот самый Красавин, – Глафира помолчала. – По той фотографии все понятно. И про Марину, и про Красавина…

Варя чистила картошку и время от времени поглядывала на Волошина.

– У них все разладилось, и Разлогов тогда сказал, что больше никогда не поверит ни одной женщине на свете. А потом они разошлись, и все! И ребенок умер, но вовсе не от того, что он ее бил. Это просто невозможно, Глаша! Ну я не знаю! Разлогов, конечно, тяжелый мужик, но он не способен бить женщин. Ты что?! Не понимаешь?!

– Я понимаю, – сказала Глафира, чувствуя себя намного сильнее его, – но я должна разобраться! Разлогов все время давал ей деньги, очень большие. Зачем, на что?! За что? Если ребенок умер при рождении, от чего тогда он откупался?!

– А ты думаешь, он откупался?!

– Марк, если ребенок был и если он действительно родился неполноценным, значит, Разлогов мог давать деньги только в одном случае. Если он чувствовал себя виноватым. В чем он мог быть виноват?.. А Вера Васильевна, которая прожила с Мариной всю жизнь, говорила, что Нескорова занята зарабатыванием денег именно для того, чтобы содержать ущербного ребенка, понимаешь? И что Разлогов никогда ей не помогал. А он помогал, я точно знаю! На что он мог давать ей такие деньги?!

– Я не знаю, – растерянно сказал Волошин.

– И зачем она постоянно ездит в Смоленск? А бабка сказала, что ездит она именно в Смоленск! Зачем?..

– Я не знаю, зачем, – громко сказал Дэн Столетов, и Глафира на него оглянулась. Он стоял в дверях разлоговского кабинета, и волосы у него торчали в разные стороны, – но точно не затем, чтобы посещать там какой-то интернат для умалишенных.

– Откуда ты знаешь?

– Оттуда, – сказал Дэн уверенно и показал большим пальцем себе за плечо, – из мировой сети. Ты что, думаешь, я в аське сидел? Или в игрушки играл? Никакого интерната для умственно отсталых детей в Смоленске нет.

– Подожди, – сказала Глафира то ли Дэну, то ли себе самой, – подожди!

И опять схватилась за волосы. Среди светлых прядей сверкнул огромный бриллиант. Все смотрели на нее. Варя все стругала картошку, потом бросила нож и вытерла руки.

– Если интерната нет, значит, может, и ребенка нет? То есть, может, он на самом деле умер? А? Может такое быть? – Глафира подумала немного. – Нет, не может. Марина, конечно, способна сочинить все, что угодно, но бабку вряд ли удалось бы обмануть. И зачем? Зачем?! И машина с водителем! Если у Разлогова не было тогда ни машины, ни водителя, значит, он не мог приехать, когда бабка была на рынке!

– На каком рынке, Глаша?

– А раз он не мог приехать, значит, он не мог ее избить!

– Да не избивал он ее! – заорал Волошин. – Это просто какая-то чушь собачья! Он ее любил! Я думал, он ее до сих пор любит! Я думал, он документы на месторождение ей отдал, потому что тебе не доверял! Он дышать без нее не мог, как же ты не понимаешь?!

– Я понимаю, – сказала Глафира. – Я все понимаю. Но это значит только одно…

– Что?

– Дэн, мне надо повидаться с твоей тетей Олей, вот что, – заключила Глафира. – И все встанет на свои места. Как ты думаешь, она это переживет?..

Странное дело, но он почему-то пригласил ее «на кофе», и она почему-то согласилась. Время было решительно не «кофейное», двенадцатый час ночи, но она все равно согласилась, и в лифте они ехали настороженно-враждебные, как будто разом рассердились друг на друга. Она на него за то, что он пригласил, а он на нее за то, что согласилась!..