Всегда говори «Всегда» – 4

– Увидимся, напьемся, наговоримся.

– Лучше сначала наговоримся, а потом – напьемся.

– Согласен. А машинка у тебя – ничего!

– А ты думал!

Юрка прыгнул за руль и, газанув, умчался с лихостью той самой «ВИП-персоны».

Хотел стать путешественником, как Марко Поло, с грустью подумал Сергей. А стал – чиновником, депутатом, кандидатом в мэры. Впрочем, я тоже не космонавт, усмехнулся он про себя. Випы разные нужны, випы разные важны…

Поймать такси в родном Новосибирске оказалось делом почти невозможным. Машины с шашечками проносились мимо как метеоры, не реагируя на взмах руки. Наконец остановился частник на чадящей черным дымом ржавой «восьмерке».

Вот и хлебнул житейских радостей нормального человека, подумал Сергей, с трудом устраиваясь в тесном, пропахшем бензином нутре «восьмерки».

– А?! Как у нас получилось! – воскликнул Барышев-старший, укладывая последнюю желтую «звездочку» в тарелку с салатом.

– Красота! – поддержала Ольга его восторг. – Такое даже есть жалко!

– Кому жалко, может не есть. А меня вы не остановите! – заявил Сергей, стремительно схватив с одной из тарелок маленькое яйцо и засунув его в рот.

Он тут же получил от Ольги подзатыльник и успел поцеловать ее в плечо, прежде чем она, подхватив блюдо с золотистой, источавшей невероятные ароматы уткой ушла в комнату.

Барышев остался на кухне один на один с отцом.

– Дай хоть обниму тебя, кулинар! – Сергей сграбастал его в охапку и прижался щекой к щеке, с тоской и болью осознавая, как редко они видятся, разговаривают по душам, смотрят в глаза друг другу. И как неумолимо уходит время, отсекая год за годом, отсчитывая минуты и мгновения, которые он мог бы провести рядом с отцом.

Черт бы побрал этот его «ВИП-статус», если они так редко видятся.

Сергей почувствовал, как запершило в горле и от нахлынувшей нежности сжалось сердце…

– Ну, все, все, железная лапа, – дрогнувшим голосом проворчал Леонид Сергеевич, пытаясь вывернуться из сомкнутых рук Сергея. – Отпусти, раздавишь!

– Ой, вот только не надо строить из себя немощного пенсионера, – засмеялся Сергей, пытаясь этим смехом скрыть внезапную нежность, и благодарность, и… что там еще так сжимает мохнатой, твердой лапой душу и сердце… – Все равно никто не поверит, что тебе семьдесят!

– И все-таки мне семьдесят, Сережа, – грустно усмехнулся отец, потирая рукой грудь и морщась, словно от боли.

– Пап, ты что?!

Нежность и благодарность заслонили тревога и беспокойство – отец явно чего-то недоговаривал и хотел казаться бодрее и веселее, чем позволяло здоровье…

– А что? – с наигранным задором подмигнул сыну Леонид Сергеевич. – Устал малость, подумаешь. Давно на большую семью не готовил, без тренировки тяжело. Ну, пойдем!

Он подхватил два блюда с салатами и пошел в комнату, напевая свой любимый романс:

– Отвори потихоньку калитку…

Нет, нет, у него не может быть проблем с сердцем, успокоил себя Сергей. Он же врач-кардиолог! И все знает о сердечных болезнях. И сам себя вылечит, если что…

Промелькнула отдаленная, неявная мысль – это про чужие сердечные болячки отец все знает, а на свою закроет глаза, – но Сергей не дал этой мысли хода, взял со стола запотевший, холодный графин кедровки и понес к столу.

Ей все говорили, что она сильная и надо жить ради ребенка.

Никто – ровным счетом никто! – не понимал, не мог догадаться, допустить мысли, что она слабая, и жить только ради маленького Дим Димыча просто не может.

Не хочет.

Без Димки-старшего.

К чему просыпаться, если его нет? К чему дышать, говорить, двигаться, есть, спать и думать?

Все потеряло смысл с его смертью.

Все потеряло смысл.

Даже ребенок.

К чему ей ребенок, если Грозовский погиб?

Если от его улыбки, рук, глаз, шуток, – от его любви к ней, – остался лишь памятник на могиле… Белый мрамор, который – люби его, не люби – останется белым мрамором тысячи лет…

Вот бы люди были из мрамора… Хорошие из белого, плохие – из черного.

Надя ни разу не съездила на кладбище после похорон. Потому что Димки там не было.

Она придумала, что он жив, и ждала его дома – убирала к приходу Димочки квартиру, пекла пироги, варила борщи и ругала Дим Димыча, когда он разбрасывал игрушки:

– Сейчас папа придет, а у нас беспорядок!

– А когда он придет? – хныкал Димка-маленький.

– Скоро. Вон, слышишь, уже ключ в замке поворачивается…

Надя бросалась к двери, но звук поворачивающегося в замке ключа каждый раз оказывался иллюзией – борщи прокисали, пироги пропадали, мебель в квартире опять покрывалась пылью.

Время шло, а Грозовский не возвращался.

Он улыбался с портрета на стене – сиял глазами и словно говорил: «Подожди еще немного, матушка! Еще чуть-чуть… Ну что ж ты такая нетерпеливая!»

Надя ждала, с каждым днем все отчетливее понимая – он не придет.

Не обнимет, не поцелует, не наорет, не попросит поесть. Не отругает за глупую ревность. Не ужаснется новым ярким с тигриными мордами накидкам на креслах. Не скажет «ну и вкус у вас, матушка»…

Не, не, не…

Не воскреснет.

Осознание этого давалось с трудом. С дикой болью, которую не унимали ни снотворное, ни транквилизаторы, ни алкоголь.