На одном дыхании!
– Глаш, в нашем мире никто никого никогда не жалеет. Тебе это известно лучше других! Я не мог его не поставить.
– Мог, – возразила Глафира убежденно. – Ты прекрасно знаешь, что мы с Разлоговым…
– Вы?! – поразился Прохоров. – Вы с Разлоговым?! Это что-то новенькое. Доселе не бывалое.
– Хорошо, – помолчав, поправилась Глафира. – Разлогов и я всегда старались друг друга… щадить. И ему вовсе не нужна слава такого рода! То есть была. Не нужна была.
– Я понял, понял.
– И ты… со мной, – это она едва выговорила. – Ты все про меня знаешь, но эта гадость все-таки вышла, и именно у тебя!
Прохоров налил себе еще немного заветного йогурта и так же залпом выпил.
– Глаша, – сказал он совершенно спокойно. – Я тебя люблю. Ты это отлично знаешь.
– Я тебя тоже люблю, – сообщила в ответ Глафира.
– А Разлогов… ему же было наплевать на людей! На тебя, на меня, на собственную бабушку! Ему нужно было потешить самолюбие этой девицы, – Прохоров кивнул на фотографию. – Он заплатил за публикацию, и все! Дело сделано, Глаша! Что мы при этом чувствуем – наплевать!
Глафира молчала. Дженнифер навалилась ей на бедро, вытянула ногу почти к самому ее носу и принялась урча вылизывать бок.
– Ну хорошо, – сказала Глафира, – ладно. Ты ничего не мог поделать. А фотографии эти!..
– Что фотографии? – Прохоров повернул журнал к себе. – Обычные фотографии! Джентльменский набор.
Она хотела спросить про одну-единственную фотографию, ту самую, странную и загадочную. Она была уверена, что, разгадав тайну этого снимка, она освободит хоть одну ниточку из скрученного намертво клубка. Хоть бы одну – и то неплохо!
Спросить или не спросить? Можно или нельзя?
– Я хотел его снять, этот материал, – вдруг признался Прохоров. – Честное слово! Я же ничего не знал, Глаша!
– Чего ты не знал?
– Ничего. Я его даже не видел. Я дал добро на него и улетел в Венесуэлу. А Разлогов умер. Но я этого не знал! Ты же мне так и не позвонила! Я узнал только из новостей! – Он помолчал и добавил: – Да и не смог бы я вернуться! Нас так долго не допускали к Уво Сандэрсу, ну к их президенту, а мы ради него, собственно, и летали! Да-да, это ужасно, но я прежде всего журналист, Глаша! И интервью у него я все-таки взял! И хорошее интервью!
Глафира смотрела мимо него в окно на знаменитый храм, сначала построенный на народные деньги, потом взорванный для постройки бассейна, а потом построенный заново на месте бассейна. Дженнифер ожесточенно и громко вылизывалась у нее на коленях, шерсть лезла ей в рот, и она брезгливо дергала головой.
– Потом я прилетел, стал тебе звонить, ты сначала не брала трубку, потом взяла, и поговорили мы как-то странно…
– Это потому, что мне как раз в тот момент дали по голове, – напомнила Глафира.
– Глаша, перестань. Ты хочешь, чтобы я чувствовал себя виноватым еще больше? Или чтобы я сразу повесился?
Она не отвечала, смотрела на храм, и ее молчание Прохорову не нравилось.
– Что?
Она перевела на него взгляд и пожала плечами.
– Ничего.
Прохоров отошел к плите, стал возиться и заговорил, не поворачиваясь:
– Вот ты говоришь, ему не нужна была такого рода слава! Но ведь это он сам заказал материал про Олесю!
– Олеся – это кто? – злобно спросила Глафира, как будто не знала кто.
Прохоров кивнул на журнал.
– А-а.
– Что такое-то, Глаша? Или я еще недостаточно раскаялся в своей мерзости?
– А ты вообще-то раскаялся?
Он вернулся к стойке, забрался на длинноногую, как девушка Олеся, табуретку и налил себе кофе.
– Я хотел снять материал, – повторил он устало. – И не успел! И я не знал, что тебя… – он поискал слово, – что на тебя нападут! Мне тогда показалось, что ты бросила трубку, и потом, когда я перезванивал, ты не отвечала!
– Я без сознания была.
– Да, да! Что ты мне все время пытаешься объяснить?! Что я подлец?! Ну так я не подлец! И не мог я просто так, без твоего разрешения нагрянуть в дом Разлогова! Вдруг бы там какие-нибудь родственники оказались?! Или друзья! Все же знают, что мы с тобой…
– Спим, – подсказала Глафира, которую лукавый заставлял его злить. И у него получалось, у лукавого!..
Прохоров пробормотал что-то себе под нос. Глафира расслышала только «твою мать».
– Я звонил, ты не отвечала! Я поехал на работу, поскандалил там, хотел снять материал, а журнал уже из типографии вышел! Я там, в этой Венесуэле, счет дням совсем потерял, а уж когда из новостей узнал, что Разлогов умер!..
Кошка Дженнифер перевалилась на другой бок и теперь смачно вылизывала под хвостом. В неярком утреннем осеннем свете вокруг нее плавала шерсть и оседала на Глафирин халат.
– Девочка моя, – рассеянно сказал Прохоров то ли Глафире, то ли кошке Дженнифер.
– А фотографии? – вдруг спросила Глафира, и Прохоров насторожился. С фотографиями как раз вышла история, но Глафира не должна об этом узнать.
Еще не хватает!..
– Что… фотографии? – осторожно спросил он.
– Откуда они? Нет, вот эти, – и она стукнула в журнал кофейной ложечкой, – я понимаю откуда! Это вам сама звезда выдала…
– Не нам, а корреспонденту. Меня там не было.
– Ну пусть корреспонденту. А остальные?
…Почему она спрашивает, промелькнуло в голове у Прохорова. Что ей может быть известно про эти фотографии?!
– Фотосессия была у нее дома, – четко, как на летучке, сказал Прохоров. – А что? Обычная, нормальная практика. Ты же все это знаешь! Приезжают корреспондент и фотограф. Корреспондент берет интервью. Фотограф снимает.
Она смотрела на него очень внимательно, как будто он открывал бог весть какие истины.
…Почему она так смотрит?.. Что она знает? Она ничегоне может знать о том, что произошло… с фотографиями! Не должна знать!
Нужно как-то ее отвлечь. Заставить забыть об этих дурацких фотографиях! В конце концов, Разлогов умер, и публикация их потеряла всякий смысл.
– Глаш, – сказал Прохоров немного неуклюже, – пойдем лучше на улицу, а? Ты же почти неделю тут сидишь! Пойдем?
– Значит, отчасти фотографировали на месте, а отчасти – материал «из личного архива звезды». Так это называется?
– Глаш, пойдем на улицу, а?
Она вдруг спихнула с коленей Дженнифер, которая уверенно приземлилась на пол и тут же ринулась к Прохорову, жаловаться.
– Вам всем на меня наплевать, – выговорила Глафира, и губы у нее скривились. – И тебе, и Разлогову, и всем на свете! Зачем ты подсунул мне этот проклятый журнал! Опять! Я ведь уже все это пережила, и ты зачем-то решил показать мне это снова!
– Я ничего не подсовывал, – пробормотал перепуганный Прохоров. – Честно, Глаша! Он был у меня в портфеле, я его выложил, а ты нашла…
– Тебе наплевать! – крикнула Глафира и зарыдала. – И Разлогову было наплевать тоже! Всегда! Всю жизнь!
Она закрыла лицо руками. Кошка Дженнифер смотрела на нее с брезгливым удивлением – не умеешь себя в руках держать, матушка! Что это у тебя за бурные проявления чувств, как у собачки-дворняжки? Мы здесь дворняжек не держим, пошла вон отсюда!
Только Глафира никуда не шла, рыдала еще пуще. Ей было стыдно, но остановиться она не могла. Как будто маховик внутри раскручивался, быстрее, быстрее!..
Когда она начала икать и задыхаться, Прохоров подал ей воды.
– Ничего, – сказал он негромко и погладил ее по голове. – Ничего, Глаша.
Глафира икала и хрюкала, и думала с ужасом: что это со мной?! Почему я не могу остановиться?! Зачем я вообще рыдаю?! Даже… из-за Разлогова я не рыдала, и когда получила по голове, не рыдала, и когда приехавший Марк демонстрировал мне свою ненависть, не рыдала тоже! Так что со мной?!
Прохоров, бестолково пооткрывав блескучие двери стенных шкафчиков, выудил какой-то пузырек и стал капать в склянку.
– Ни… че… че… го… м-мне н-не на… до!
– Надо! – и он сунул склянку ей ко рту.
Стыдоба какая, подумала Глафира с ужасом, проглотив гадость, хорошо, что Разлогов не видит. Он терпеть не мог истерик и был уверен, что она ни на что такое не способна.
Он любил за вечерней пение, белых павлинов и стертые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети, чая с малиной и женской истерики.
А я была его женой.
Глафира зубами вцепилась в обшлаг халата, чтобы икать и хрюкать не так громко, и постепенно буря стала затихать.
– Господи… что… со… мной… бы-ло?
Прохоров пожал плечами, подошел и обнял ее за голову.
– Ничего страшного не было. Истерика, и больше ничего.
– У… меня… не бывает… ис… истерик.
– Сегодня первая. Загадывай желание!
Кошка Дженнифер презрительно дернула хвостом. «Он еще с ней возится! Она шумит, булькает и производит нарушения в нашем с тобой прохладном, спокойном и уравновешенном мирке! Она нам не подходит. Гони ее в шею, милый».
– Это… все из-за… фотографий…
– Ну конечно.
– Ты во всем виноват!..
– Разумеется.
– Ты мне их… специально подсунул!
– Ну еще бы!
– Я выброшу эту гадость в помойку.
– Давай!
Глафира высвободилась из его рук, теплых, крепких и надежных, схватила журнал и…
Нет, это была совсемне та фотография, где раздраженный голый Разлогов с красавицей на переднем плане, не дававшая Глафире покоя!
Наэтой красавица в одиночестве сидела с ногами в белоснежном пушистом кресле. Из одежды на красавице была только просторная мужская рубаха, а из украшений – огромный бриллиант.
Глафира не поверила своим глазам.
Может, у нее в голове помутилось? Всерьез?!
Распроклятый журнал трепыхался у нее в руке. Она взяла его, чтобы вышвырнуть в помойку.
Должно быть, истерика – первая в жизни, загадывай желание! – пошла ей на пользу. Кисельной трухлявой вялости последних недель не осталось и следа.
Глафира вдруг, в одну секунду, вернулась в себя, вернулась собранной и умеющей думать, такой, какой она была всегда.
Ты очень умная, говорил ей когда-то Разлогов, и она знала, что это правда.
– Ну? – Прохоров потянул у нее из пальцев журнал, отдавать который было нельзя. – Мы же собираемся его выбросить! Да, Глашенька?
Он обнимал ее очень нежно, и они вдвоем продвигались к мусорному ведру, отчасти напоминающему топливный бак межпланетного корабля, как все в этом доме. Ведро сверкало полированным металлом и работало – ведро работало! – на сенсорных датчиках.
Андрей ни о чем не должен догадаться. Он тут совсем ни при чем. И так она доставила ему много неприятностей, а он ни в чем не виноват.
Кое-как, в обнимку – расстроенный Прохоров и новая-старая, быстро обдумывающая свое положение Глафира – они добрались до ведра. Прохоров поднес руку, куполообразные створки раскрылись с тихим, но отчетливым жужжанием и ам! – ведро проглотило журнал.
Глафира проводила журнал глазами, всхлипнула напоследок, повернулась и обняла Андрея. И носом потерлась о его шею. И посопела ему в ушко.
– Все хорошо? – Он потрогал ее шишку под волосами. – Прошло?
– Истерика – да, а шишка нет. Ты прости меня, Андрюша.
– Нечего прощать. Я все понимаю. Тебе… нелегко дались все эти события.
– Нелегко, – эхом повторила Глафира. Если сейчас кто-нибудь позвонит и он уйдет за телефоном, я смогу вытащить журнал. Незаметно и быстро.
– Только мне обидно, – продолжал ничего не подозревающий Прохоров, – что тебя так задела эта… разлоговская девица! Ну и что? Он что, был твоим верным и любимым мужем, что ли?!
Вовсе не девица ее задела! Наплевать ей на девицу. Но Прохоров об этом не должен знать!
– Он не был моим любимым, – сказала Глафира, думая про журнал, – но он был моим мужем, Андрюша! И мне… неприятно.
– Ну все, – Прохоров поцеловал ее в лоб. – Проехали. Пойдем гулять, а? Вот ты в последний раз когда просто так шаталась по Москве?
Глафира отстранилась немного и посмотрела ему в лицо.
– Никогда, – призналась она. – Честно! Никогда у меня не было никаких романтических прогулок и свиданий. Из института я всегда летела домой, и с работы тоже. Я же за городом жила, добиралась часа по два в одну сторону! Метро, маршрутки, вся эта канитель. А потом Разлогов на мне женился, и все.
– Все, – повторил Прохоров. – Понятно. Значит, сегодня ты будешь гулять по Москве с кавалером первый раз. Загадывай желание!
Они засмеялись.
Глафира думала, как ей добыть журнал.
– Андрюш, пока я буду собираться, посмотри в Интернете что-нибудь про «Эксимер», а? А то я совсем оторвалась от жизни, ничего не знаю.
– Ну я и так все знаю! Рассказать?
– Ну конечно! – торопливо согласилась Глафира. – Но все равно посмотри! По-моему, в «Новостях» говорили, что на заводе в Дикалево начались какие-то выступления или забастовка, что ли!..
– Ну это не новость, Глаш. Дикалево – город вокруг химзавода. Химзавод встал, город, считай, умер. Вот тебе и все новости.
– Посмотри, а? – Глафира потянулась и поцеловала его. – Все равно я быстро не соберусь.
Он вздохнул протяжным вздохом мужчины, который заранее и навсегда прощает любимой женщине все ее слабости. И покорился.
– Только ты постарайся все-таки собираться не два часа, а? А то скоро уже стемнеет, и все гуляние пойдет насмарку.
Она довела его до дверей в кабинет – вот как запомнить, что эта дверь именно в кабинет?! – немного постояла, прислушиваясь, и бегом вернулась в кухню.
Некие пассы рукой, черт возьми, да что ж он не срабатывает, этот сенсорный датчик?! Наконец приглушенное, но отчетливое жужжание, и космический купол открылся.
Глафира сунула руку внутрь. Ты лазишь по помойкам, ничуть не удивилась присутствующая на барной стойке кошка Дженнифер. Оно и видно. Глафира нащупала журнал, выдернула и не удержалась, взглянула. Как это может быть?! Откуда?! Но оно – есть. На фотографии видно совершенно ясно!
Купол помойного ведра с достоинством затворился.
Нужно быстро уходить, чтобы Прохоров ее здесь не застукал. Прямо сейчас, а то вся операция насмарку!
– Гла-аш! Глаша, у тебя телефон надрывается! Ты где?!
Сейчас он зайдет в спальню, поймет, что меня там нет, и выйдет на кухню. А тут я с журналом, только что отправленным в мусорное ведро!
В одну секунду Глафира засунула журнал под халат и перетянулась поясом, туго-туго. Журнал шуршал и холодил бок.
– Глаша? Отзовись!
– Я здесь, Андрей! На кухне!
Глафира распахнула одну дверцу, потом другую…
Где же холодильник, мать его?! Как его найти, когда кругом одинаковый хром и никель, а также бериллий и ванадий?!
– Глаша? Ты же вроде одеваться пошла!
Когда он показался на пороге, Глафира невозмутимо доставала из холодильника бутылку с молоком. Кошка Дженнифер с недоумевающей физиономией свисала у нее с локтя.
Журнал шуршал и предательски ехал из-под халата.
– Дженнифер попросила молока, – объявила Глафира. – Я ее кормлю.
Прохоров засмеялся, подошел, взял Дженнифер и прижал к себе, как младенца. Глафира локтем поправила журнал.
– Вы начинаете любить друг друга, – сказал Прохоров и почесал Дженнифер за ушком. – Я рад. Давай я ей сам налью, а ты иди, одевайся!
– Спасибо, – пропищала Глафира фальшивым писком, потрепала не успевшую увернуться Дженнифер по голове и пошла в спальню.
Прикрыв за собой дверь, она извлекла из укрытия журнал и еще раз посмотрела.
Ну да. Оно есть. Но его не может быть. Как это возможно?!
Ко всем непонятностям и тайнам добавилась еще одна, должно быть, самая загадочная, и некому задать вопрос, чтобы получить ответ!
Ей срочно нужно все проверить, хорошо бы прямо сегодня. А для этого нужно оказаться дома.
Она одевалась перед зеркалом, очень решительная и как будто проснувшаяся.
Разлогов бы ни за что не поверил, вдруг подумала Глафира и серьезно посмотрела на себя в зеркало. Разыгранное представление с кошкой никогда бы его не убедило.
Его нельзя было обмануть.
Он никому не верил.
Марина посмотрела на себя в зеркало, вздохнула протяжно и опять посмотрела. Она знала, что красива, но сейчас показалась себе не просто красивой, а неправдоподобно прекрасной.
Дьявольски прекрасной.
Она смотрела на себя какое-то время, потом чуть-чуть подняла подбородок и повернула голову.
Так еще прекрасней. Не женщина, а бездна!..
Без дна…
Свет единственной лампы ложился очень правильно, глаза тонули в тенях, а кожа на скулах была прозрачной и тонкой, обещающей нежность и жар.
Как там у Островского, которого Марина только что отыграла?..
«Дамы, барышни какие!
Ну это вам так с дороги показалось. Разве чем другим, а этим похвастаться не можем».
– Конечно, не можем, – шепнула Марина и рассмеялась тихонько, – ни дамами, ни барышнями, где уж там! Одна я и есть, а больше… кто же?..
В дверь тихонько поскреблась гримерша. Марина быстро и ласково ее выпроводила.
Не до тебя сейчас. Я пока еще не хочу обратно к вам, в ваше болото, которое вы называете жизнью. Я все еще – над. Я все еще – вверху. Я все еще – полет.
Ах как она любит театр, сцену и оглушительную до звона в ушах собственную свободу – которую там внизу, в болоте, предлагалось пить по глоточкам, строго отмеряя каждый! А на сцене она… летает.
Фу, какое избитое выражение! Летает на сцене! Впрочем, она им не писатель, чтобы придумывать какие-то необыкновенные выражения!
Марина подышала на зеркало и еще раз взглянула – та, в зеркале, теперь была вся затуманенная и еще более прекрасная.
Одна ты в Москве, и он один в Москве, вот вас и пара!..
– Прав, тысячу раз прав Островский, – прошептала Марина, – одна, одна в Москве…
И пары ей никакой не требуется!
Ну лирика лирикой, а нужно собираться. Сейчас в баню – после каждого спектакля, после купания в любви, ненависти, обожании, непременно очистительное омовение – в прямом смысле слова! – и можно жить дальше.
Жить – это так прекрасно!
Она почти запела, собирая с зеркального столика штучки, но нет!.. Постучали, просунулись, забубнили, все испортили, все…
Конечно, она сама виновата немножко! Ка-апельку! Про интервью она и позабыла совсем, хотя обещала, да, обещала. А раз обещала, теперь никуда не денешься!
Ну интервью так интервью, пусть будет интервью!
Интервью – я из тебя веревки вью!
В театре оставаться было нельзя – все закончилось, погасли огни, закрылись двери, разошлись и зрители, и служители, и актеры, – и Марина пошла в кафе, которое в народе так и называлось «Актерское». Здесь всегда, особенно по утрам, часиков около одиннадцати, можно встретить пару-тройку знаменитостей, маявшихся от вчерашнего похмелья над тарелкой гурьевской каши.
Нынче, Марина чуть-чуть огляделась по сторонам, щуря близорукие глаза, не было никого.
Корреспондентка приплелась за ней следом. Все время, пока они переходили брусчатку, корреспондентка трусила сзади, чуть поотстав, неотрывно, любовно и истово глядела ей в щеку, как смотрят на лики святых, и трещала, трещала без умолку.
Все о том, как велика Марина и как прекрасно она сегодня играла.
Волшебно, волшебно!..
Марина спросила минеральной воды без газа, положила ногу на ногу, расправила на круглом колене теплую юбку, подперла кулачком подбородок и стала смотреть на свечку.
Она смотрела на свечку и думала, как в ее зрачках плавают желтые огоньки.
Корреспондентка суетилась напротив. Долго снимала куртчонку и пристраивала на соседний стул – та все валилась на пол. Она поднимала и снова пристраивала, краснея от неловкости, как девочка. Потом копалась в необъятном, бесформенном бауле, добывала чего-то – все не то! – и кидала обратно. Наконец выложила диктофон и все никак не могла его включить, терялась, ужасалась, зачем-то дула в него, как когда-то Маринина бабушка дула в телефонную трубку.
Марина терпеливо ждала, думала про теплые желтые огоньки, молчала.
– Извините, – пролепетала несчастная, наконец устроившись. – Я просто волнуюсь очень…
– А вы не волнуйтесь, – посоветовала Марина.
– Ну как же? Такое… событие… Это же такая удача… такое… счастье… вы… вы даже представить себе не можете, Марина Олеговна, насколько я… вас… обожаю!
Я вас люблю и обожаю, подумала Марина. Беру за хвост и провожаю.
Так, про обожание все понятно. Дальше что?..
Давай, давай, тетя! У меня баня простынет!..
– Вы такая… великая актриса. Вы такой… человек… значительный, большой, что называется, человек… и чтоб так повезло, что вы согласились… Все же знают, вы интервью очень редко даете, а мне так повезло… Спасибо вам, – наконец выговорила корреспондентка, и Марине показалось, что она сейчас бухнется на колени.
– Вам спасибо! – смеясь глазами, возразила Марина. – А как вас зовут?
– Ой, простите, я не представилась! – Она опять нырнула в свой баул и стала ожесточенно рыться в нем. – Вот, вот!
И она ткнула в Маринину сторону визиткой.
– Меня зовут Ольга! Ольга Красильченко, я специальный корреспондент…
– Может быть, чаю? Или кофе? Хотя для кофе уже поздно…
– Нет-нет, спасибо. Ничего не надо, ничего! Чаю можно, зеленого, с жасмином.
– Зеленого чая с жасмином, – не повышая голоса, повторила Марина чуть в сторону, и неясная тень зашевелилась за ее плечом, пошла складками – официант услышал, конечно, кинулся исполнять.
Корреспондентка теперь сидела, затаившись как мышь, смотрела на Марину не отрываясь и почти не моргая.
Она была в свитере, то ли коричневом, то ли сером, не разобрать. Вытянутые рукавчики подвернуты и – Марина специально посмотрела, – кажется, не слишком чисты. Теплые брюки слегка в пуху – из куртчонки наверняка лезет! Ботинки… ну одним словом, ботинки, и все! Практичные такие, на все случаи жизни. Зимой ботинки, летом будут сандалики, чтоб «ноги дышали».
Все ясно.
Марина по опыту знала, что самые лучшие интервью делают как раз зачуханные тетки в чудовищных «практичных» ботинках и свитерках из свалявшегося козьего пуха, журналистки «старой школы». Самые лучшие, самые умные, самые нежные и содержательные интервью получаются именно у таких! Личная жизнь у них, конечно, «не состоялась» в первый раз лет двадцать назад и все никак «не состоится» до сих пор – и уже никогда не состоится. Пишут они хорошо, грамотно пишут, с душой – им очень нравится писать о чужой жизни, именно потому, что у них нет своей! Вопросы задают умные, прочувствованные – у них есть время и неистовое желание «вникать» в биографию и «достижения» звезды – как раз потому, что у них нет ни собственной биографии, ни достижений! Прихлебывая чай – зеленый с жасмином, – поглаживая никудышного, подобранного с помойки кота, кутая ноги в клетчатый плед, они… вникают, нет, даже «проникают» в биографию кумира. Что сказал, когда сказал, кому и зачем. Когда женился-развелся. Опять женился и опять развелся. Как создал «небывалое» – неважно что, книгу, картину, сюиту или инсталляцию в духе современного искусства. Что любит на завтрак. Каких держит собак, кошек, ужей или ежей? Как ездит к «месту творчества» – на метро, на машине или личном бронепоезде. Что предпочитает – русские березки или тропические пальмочки, пино коладу или стопарик ледяной водочки да под соленый огурчик. «За талант» они прощают кумиру все – и скверный характер, и дурацкие выходки, и пьяные дебоши, и «падения», ведь без «падений» не бывает новых взлетов, да и что это за гений, который ни разу не пал! Они посещают концерты, вернисажи, спектакли, встречи в книжных магазинах – смотря по тому, в чем именно гениален гений.
По вечерам «жизнь гения» обсуждается по телефону с мамой. Пожалуй, они даже время от времени ссорятся, когда мама недостаточно почтительна к гению!..
– Оля, – вдруг сказала Марина домашним голосом, – вы ведь с мамой живете?
– Что? – встрепенулась журналистка, стукнув ложечкой о чашку. Немного чаю даже вылилось на блюдце. – Что вы спросили, Марина Олеговна?
Марина все смотрела на нее добрыми глазами, улыбалась и молчала.
– А?! – растерянно переспросила та и вытерла руки о колени. – Я?! Да, с мамой! А… как вы догадались?
Еще бы мне не догадаться, подумала Марина весело.
– Олечка, – и великая актриса ободряюще положила теплую руку на застиранный журналисткин рукавчик, – давайте мы все же начнем, а? Вы даже не можете себе представить, Олечка, как я устала!..
– Конечно, конечно, вот у меня вопросы, вот здесь… всего несколько, но материал будет большой, самый большой в номере! Хотя вам, наверное, это совсем не интересно, Марина Олеговна…
– Просто Марина, договорились?
– Господи, конечно, конечно, то есть спасибо вам за это. Спасибо большое… И я хотела вам сказать… вы так прекрасно сегодня играли! Боже, как вы играли, Марина! Вы гений!
– Нет, – мягко выдохнула Марина, – это не я гений, Олечка. Это Островский.
– Конечно, конечно, и он, и вы!.. Вы оба… оба гении…
Немного запутавшись в гениях, журналистка Олечка суетливо прихлебнула чай, перелистнула страничку блокнота, прищурилась и опять нырнула в свой бездонный баул, на этот раз за очками.