На одном дыхании!
Первый вопрос, вычитанный из блокнота, привел Марину в восторг.
– Скажите, вы любите играть любовь?
Марина подумала ровно столько, сколько было нужно.
– Сыграть любовь… невозможно, – и она улыбнулась печально. – Как ни играй, все будет вранье! И зритель непременно это почувствует. Нужно и вправду любить, мечтать, плакать. Нужно… понимаете, нужно убедить себя в любви. Достать эту любовь из себя, как бы глубоко она ни пряталась. Достать и отдать…
– Кому? – прошелестела журналистка.
– Зрителям. И партнеру, конечно!
Марина говорила, и точно знала – собеседница ей верит! Каждому слову, в котором не было ни капли правды, – верит.
Вот потеха. Как будто можнона самом деле каким-то макаром вытащить из себя ту давнюю любовь к Разлогову, когда они дышать друг без друга не могли, когда начинали целоваться уже в общежитском коридоре, когда она стояла перед его дверью и читала «График дежурств» с его фамилией в графе, – разве можно вытащить ее, показать всем, да еще адресовать тому лощеному хлыщу без всякого темперамента, который был сегодня ее партнером?!
…А хлыщ, кстати сказать, тоже именуется в статейках «большим актером». Вот и верь после этого газетам!..
– А ненависть, Марина? Ее тяжелее играть? Или легче?
Она опять подумала, и опять ровно столько, сколько нужно.
– Ненависть играть не тяжелее и не легче. Ненависть играть… болезненно. Как будто ковыряешь рану, и она опять начинает кровоточить. Но по-другому никак нельзя! Ненависть нельзя носить в себе как любовь, а потом извлекать на свет! Ненависть – штука взрывоопасная.
– А бывает ведь и холодная ненависть, – почтительно прошелестела журналистка Олечка, и Марина взглянула на нее укоризненно.
…Что это ты, матушка, умную из себя строишь? Или, раз я с тобой добра, уже решила, что ты моя подружка и тебе все можно?!
– Вы когда-нибудь кого-нибудь ненавидели, Олечка? – жестко спросила Марина. – Вспомните, как это было.
– Нет-нет, я… конечно нет, что вы, Марина Олеговна! Я… вы рассердились?
– Ну что вы, – Марина даже засмеялась тихонько, – меня трудно обидеть.
– А когда вы первый раз поняли, что играете? Нет-нет, про детство, про призвание вы много раз рассказывали. И это очень, очень… интересно, но я хочу узнать, помните ли вы момент, когда заиграли по-настоящему?
– Мой первый успех…
И тут зачуханная Олечка ее перебила, очень почтительно, почти заискивающе, но перебила!
– Нет-нет, не успех! А именно когда вы поняли, что вы играете и вам верят? Когда вы поняли, что ваши эмоции стали достоянием… всех? И что это… правдивые эмоции?
– Всегда, – ответила Марина слишком поспешно.
Не следовало бы отвечать так быстро, но взять паузу она не смогла.
Она слишком хорошо помнила как раз тот день, когда ей впервыене поверили!..
Разлогов однажды ей не поверил. И с тех пор не верил уже никогда.
Кажется, журналистка Олечка не поверила тоже – недаром она была «старой школы»! Она не поверила и увела интервью в привычное, безопасное и скучное русло.
…Кого вам больше нравится играть, современных драматургов или классиков? Наших или западных? Кто из режиссеров представляется вам достойным? Кто из актеров мог бы стать вашим партнером, если бы сейчас снимали «Анну Каренину» – вы же мечтали ее сыграть! И так далее, и тому подобное, и все уже сто раз было!..
Марина говорила, шутила и становилась серьезной, а думала все время о том, что ей очень хочется в баню. И чтоб вода на камнях шипела, и чтоб распаренным веничком пахло, и чтоб от жара дух захватывало!
…А может, ту старуху, которую Марине предстоит играть, сделать похожей на Веру? С ее пучочком, суровыми складками вокруг бесцветного высохшего рта, с ее длинными, как будто обезьяньими, натруженными руками, с ненавистью к чужим и преданностью своим?.. Конечно, старуха должна быть ужасна, но и Вера не подарок! Надо подумать и присмотреться получше. Уж пучочек-то и манеру шаркать шлепанцами вполне можно перенять, вполне!
Тут журналистка Олечка добралась до сериалов и предложений играть одинаковых героинь, и Марина заклеймила и сериалы, и героинь, и уровень культуры, так сказать, в целом.
Уровень, по ее мнению, неуклонно понижается, а вернее, стремительно падает. Количество никчемных фильмов увеличивается, а вернее, стремительно растет.
Вскоре все, все погибнет.
Иногда она говорила по-другому – вскоре все, все воскреснет, и русская культура поднимется из руин и пепла в сияющем золотом венце, и новые Достоевские и Гоголи, Дягилевы и Нижинские, Репины и Брюлловы, Станиславские и Таировы украсят собой, как драгоценными самоцветными каменьями, этот самый венец… Иногда она так говорила, но сейчас ей было… лень. Если про венец, значит, надо приводить примеры новых Гоголей и Станиславских, а их так сразу и не приведешь!..
– Вы часто отказывались от ролей?
Марина пожала плечами и посмотрела исподлобья – как будто ей неловко, но все же ответила:
– Постоянно. То, что мне предлагают, неинтересно и убого. А когда неинтересно, то… зачем? Вот польский режиссер Тадеуш Стицинский предложил мне играть старуху. И это такая старуха, что я моментально согласилась! А теперь часто думаю о ней, какая она! Как она подволакивает ногу, как чай прихлебывает, как сопит, когда выбирает кочан капусты на обед.
Марина точно знала, что именно подробности такого рода очень ценят журналистки «старой школы». Ценят и верят в них!..
– Я люблю роли, где нужно что-то придумывать! Жесты, детали, ну даже паузы, или вот, например, моя старуха засовывает носовой платок за обшлаг рукава, и мне кажется, что я вижу этот жест!
«Этот жест» Марина только что придумала. И не видела она его вовсе, но придумано было отлично. Журналистка Олечка преисполнилась благоговения.
Великая русская актриса еще некоторое время поводила ее за нос, слегка повозилась с ней, окончательно влюбила в себя, а потом Олечка ей надоела. Да и пора давно – баня стынет! И материал, судя по всему, выйдет отличный.
Марина уже почти свела затянувшуюся беседу к тому моменту, когда можно будет сказать освобожденно: «Огромное вам спасибо, умные и профессиональные журналисты – такая редкость!», как вдруг Олечка спросила про Разлогова.
Ничего особенного. Обыкновенный вопрос.
– С бывшим мужем, покойным Владимиром Разлоговым, вы поддерживали отношения? Извините меня, Марина, но у нас же биография должна складываться, у нас журнал такой в этом смысле… интеллигентный, конечно, но главный редактор…
– Да ничего, ничего, – сказала Марина довольно холодно и кивнула официанту – подай-ка, братец, счет! – С Разлоговым нам удалось сохранить хорошие, ровные отношения. Иногда это было непросто, все-таки он сильно меня любил…
– А вы его? – вырвалось у Олечки.
– Ну и я его… когда-то любила.
– Он был богатым человеком?
– Понятия не имею, – отозвалась Марина безмятежно. – У меня он денег никогда не просил, а там… кто его знает?
– Марина, вы простите, ради бога, но у нас просто так полагается…
– Ничего, – еще понижая градус разговора, повторила Марина и поднялась.
Олечка вскочила следом, перепуганная и несчастная. Блокнотик свалился на пол.
«Вот не буду я платить за твой чай, – мстительно подумала великая актриса. – Сама заплатишь! А место здесь ох недешевое!»
– Просто когда-то ходили слухи, что именно Владимир Разлогов спонсирует некоторые ваши спектакли, и, значит, его смерть для вас серьезная потеря…
– Чушь, – выпалила разгневанная Марина. – Какая чушь! Олечка, дорогая, я уже много-много лет не нуждаюсь ни в каком спонсорстве! Да и никогда не нуждалась!
И сделала шаг от стола, оставив Олечку совершенно растерянной и несчастной.
Официант осторожно и невесомо обнял Маринины плечи меховой душегрейкой, но уходить вот так, напоследок поссорившись с журналисткой, было бы глупо.
Все усилия псу под хвост! Марина постояла, придерживая руками меховые полы душегрейки, потом улыбнулась скользящей усталой улыбкой и повернулась к Олечке.
– Я никогда, – сказала она низким голосом, – не жалела, что мы расстались! Но я всегда жалела Володю. Мы очень разные люди, и вместе нам было худо, но ему без меня стало совсем… нехорошо.
– Вам не нравилась его вторая жена? – живо спросила Олечка, поверившая в прощение.
– Да нет же! Мне нет и никогда не было дела до его жен и подруг! А его я… жалела. И денег у него никогда не брала. – Она вдруг засмеялась. – Когда мы расстались, он зарабатывал не так много, но даже если бы он зарабатывал в тысячу раз больше, все равно никаких денег не хватило бы, чтобы меня купить!
– Вы… сильный человек. – В голосе журналистки сквозило восхищение.
– Терпеть не могу слабаков, – подхватила Марина.
– Вы имеете в виду Разлогова?
– Ну это не ко мне! – Марина опять засмеялась. – Про его силу и слабость лучше у нынешней супруги спросить. Или у любой из его подружек.
– Вы жестокий человек.
– Я справедливый человек, – поправила Марина. – Разрешите мне заплатить за ваш чай! Все же это я вас сюда притащила, а место недешевое!
После недолгих препирательств Марина вышла победительницей, расставив таким образом все точки над всеми буквами, требующими расстановки точек.
Вот так-то, милая журналистка Олечка, живущая с мамой! Вот так-то! Тебе меня не обыграть, хоть ты и «старой школы»!
Марина вышла на улицу под желтый свет фонарей, под темное московское небо, под водяную пыль, грозящую вот-вот превратиться в снежную пургу, и по брусчатке бодро и уверенно простучали ее каблучки.
Все хорошо. Хотя и не так-то легко.
Нелегко. Нелегко…
– Марина Олеговна!
Она вздрогнула и оглянулась.
Высокий мужчина – руки в карманах – шел к ней из-под фонарей. Она не узнала его и испугалась.
Водитель ждет за углом, добежать она не успеет. Обратно в кафе и сразу же позвонить, вызвать его! Господи, как это она забыла про поклонников!..
– Марина Олеговна, это я! Я вас напугал?
Скользкие от страха пальцы, уже нащупавшие в кармане телефон, дрогнули и разжались.
– Господи, Марк!
– Вы меня не узнали? Извините.
Он подошел, улыбаясь, и она посмотрела ему в лицо взглядом беззащитной, слабой, перепуганной женщины. Ей отлично удавался такой взгляд.
– Я никак не ожидала вас увидеть, Марк! И в сумерках я плохо вижу…
– Какие же сумерки, Марина! Уже ночь, а вы одна по улице бродите.
– Я не брожу, – оправдываясь, сказала она. – Я интервью давала вот здесь… рядом. И решила немножко подышать. Я сегодня еще играла…
– Все равно, – тоном взрослого мужчины, отчитывающего маленькую девочку, укорил Волошин, – нельзя ходить одной, да еще ночью! Тем более вам!
– Я больше не буду.
И они засмеялись.
– Где ваша машина?
– Вон там.
– Разрешите, я вас провожу.
– Разрешаю, Марк. Какой вы… церемонный.
Кажется, он собирался предложить ей руку, даже повел ею как-то странно – Марина заметила. Она всегда все замечала. И не предложил.
Не решился, поняла она. Дурачок. Они шли под желтым светом фонарей, и на лету замерзающий дождь сыпался им на волосы и лица. Очень красиво.
– Только не говорите, что были на моем спектакле!..
– Был, Марина Олеговна!
– Тогда не говорите, что это гениально.
– Не буду.
Они дошли уже почти до угла, а Марина все никак не могла сообразить, зачем он приехал. Из романтических чувств, что ли? Это на него не похоже! Тогда зачем?..
– Марк, – предупредила она смеющимся девчоночьим голосом, – вон машина, так что решайтесь быстрее! Зачем вы меня поджидали?
Она остановилась и взглянула ему в лицо. И впрямь ничего романтического в данный момент его лицо не выражало. Только, пожалуй, озабоченность.
– Что у вас за вопрос, Марк?
Он вздохнул и опять сунул руки в карманы. Что за манера, ей-богу!
– Марина, вы только не беспокойтесь! Ничего не происходит. Мне просто нужно… знать.
– Если бы вы всего этого не говорили, я бы точно меньше беспокоилась!
– Извините меня! – это было сказано почти умоляющим тоном.
Фу-ты, ну-ты!.. Да что ты не мычишь не телишься!
– Марина, Разлогов перед смертью с вами не встречался?
Великая русская актриса перепугалась. На этот раз по-настоящему. Совсем не так, как пять минут назад, когда ей показалось, что на нее собирается напасть маньяк. Куда сильнее!
– Что с вами? Марина Олеговна, что случилось?!
Волошин ничего не понимал. Лицо у бывшей разлоговской жены вмиг состарилось и умерло. Только губы дернулись напоследок и замерли.
– Марина?
– Я с ним не встречалась! Сколько раз можно повторять! Я уже говорила его… Матрене или Федоре, как ее там!
– Глафире, – осторожно подсказал Волошин.
– Да! Да! Я вообще почти не встречалась с этим вашим Разлоговым!.. Он заезжал накануне вместе с ней, и она это прекрасно знает, а больше я его не видела!
– А… когда Глафира Сергеевна спрашивала вас об этом?
– Когда вы притащили ее в мой дом, вот когда! Господи, почему вы не даете мне никакого покоя?! В чем я виновата?! Зачем вы меня пугаете?!
– Марина, что вы! Вы только не плачьте, умоляю вас! Я не хотел вас обидеть! И пугать тоже не собирался!
«Что ему нужно? – думала пришедшая в себя Марина. – Зачем он спрашивает? Что он может… знать? Да нет-нет, успокойся. Знать он уж точно ничего не может!»
Детским неловким движением она вытерла влажные то ли от слез, то ли от дождя глаза, прерывисто вздохнула и понурилась. Краем глаза она видела, что журналистка Олечка выбралась из кафе и теперь топчется на крылечке и посматривает в их сторону.
– Мне тяжело говорить о его смерти, – призналась великая актриса. – Все же он был моим мужем, Марк! И мы любили друг друга…
Такая сентиментальная чепуха обычно нравится мужчинам, особенно когда речь идет об их «покойном друге». Марк Волошин, по крайней мере, в эту чушь поверил.
– Да он вообще, кроме вас, никого не любил, – сказал Волошин мрачно. – Вы простите меня, Марина. Я вас расстроил. А дело-то, в общем, пустячное. Я никак не могу найти некоторые бумаги. Я точно знаю, что они должны быть, а найти не могу.
– И… что? – не поняла Марина.
– Я подумал, вдруг они у вас. Может, он оставил вам что-то на хранение!
– Мне?! – поразилась великая актриса. – Вы думали, что Разлогов мог мне оставить какие-то там бумаги?! Марк, вы сошли с ума. Совершенно точно.
– Видимо, да, – согласился Волошин корректно. – Извините, Марина Олеговна.
– Нет, но с чего вы взяли-то?! – Ей было необходимо получить ответ на этот вопрос. – Где я и где разлоговские бумаги?
– Я просто подумал…
Журналистка Олечка в отдалении выдернула из своего баула складной зонт, распахнула его, подняла над головой и двинулась в их сторону.
Марина взяла Волошина под руку и увлекла в переулок.
– Марк, как вам в голову пришла такая глупость?! Почему Разлогов должен был оставить мне какие-то бумаги?! И что это за бумаги?!
Он помолчал, и Марина поняла – ни за что не скажет, ничего она от него не добьется.
– Вы были моей последней надеждой, – сказал он и улыбнулся. – Если у вас их нет…
– И быть не может!
– Значит, нигде нет. Куда он их дел, я не понимаю! И самое главное…
– Что?
Он молчал.
– Что главное, Марк?
– Да ничего, – сказал он быстро. – Просто они нам очень нужны. Чтобы как-то привести дела в порядок. Он умер, и все разладилось…
– Для меня он умер давным-давно, Марк. – Кажется, она кому-то уже говорила эту фразу!.. – Мы расстались, и его для меня не стало. Но все равно тяжело, когда я думаю, что его… на самом деле нет!
Волошин слегка пожал ее слабую руку, словно погладил, и они медленно пошли по блестящей от дождя брусчатке.
Марина лихорадочно думала.
Волошин был печален.
«Он никого не любил, кроме вас!» – надо же! Насколько они предсказуемы и линейны, эти существа мужского пола, даже самые лучшие и самые умные из них! Им можно внушить все, что угодно! Если грамотно внушать! Он никого не любил, кроме вас… Кого он там любил, мне неизвестно, а меня он ненавидел, это совершенно точно!
Добравшись до дома, Марина первым делом обошла все комнаты. Шаги ее, стремительные и гулкие, отдавались от стен и горок с бисквитным фарфором.
Подождите, голубчики, думала Марина, отворяя и затворяя двери. Я вам покажу разлоговскую любовь! Вам такая любовь и во сне не приснится!..
В комнатах было пусто, только лежал на коврах и паркете неверный свет большого города, сочившийся с улицы. Костенька, стало быть, на даче, а старуха наверняка храпит в своей каморке и ни за что не проснется. Она знает, что у Марины сегодня спектакль и баня и приедет она под утро.
Но какая может быть баня!..
Марина швырнула на кресло меховую душегрейку, дрыгая ногами, скинула туфли, побежала в свою комнату и заперлась.
Не зажигая света, она пробралась в самый угол, где рядом с резной чугунной батареей стоял бабушкин сундучок – смешной, трогательный, с побитыми углами. Марина называла его «мое приданое» и хранила в нем всякую ерунду – пожелтевшие газетные вырезки, самые первые рецензии и фотографии, на которых она робкая, перепуганная девчонка, кусочки кружева от платья, в котором она играла Принцессу из «Обыкновенного чуда». Студенты любили ставить именно Шварца, он казался им необыкновенно глубоким! В сундучок никто никогда не заглядывал, Марина не разрешала трогать «приданое». Откинув скрипнувшую крышку, она моментально выворотила «приданое» на пол и стала проворно в нем копаться.
То, что она искала, лежало где-то посередине. Тоненькая картонная папочка с белыми тесемками нашлась очень быстро. Марина развязала тесемки и проверила бумаги – все на месте.
Собственно, самой главной там была одна бумажка, и она оказалась в полном порядке.
Впрочем, она и не могла никуда деться. Зря Марина так перепугалась.
Посидев немного на полу, она старательно засунула картонную папку в середину бумажной кипы, уложила все в сундучок, сверху бросила кусочек кружева и деревянного зайца с метлой – подарок Разлогова на какой-то давний-предавний день рождения. Ему тогда очень нравилось, что Марина теперь такая же, как этот заяц, – хозяйственная и с метлой. Жена, мать семейства, еще бы!..
«Он никого не любил, кроме вас!» Скоро, скоро вы все узнаете, как именно он меня любил!..
Совершенно успокоившись, Марина захлопнула крышку, поднялась и, придерживая юбку, покружилась немного в центре лунного круга, лежавшего на ковре.
Медведя застрелили охотники, или он сгинул, попавшись в капкан, а Принцесса жива, весела и танцует ночью вместе с луной. Как вам такое продолжение истории, уважаемый сказочник?..
Очень хочется чаю, горячую ванну, раз уж ничего не получилось с баней, книжку «Три мушкетера» и спать, спать!
Марина вышла в коридор, сильно хлопнула входной дверью – чтобы старуха наверняка проснулась, – и закричала громко, на весь дом:
– Верочка-а! Вера Васильна, я приехала! Хватит храпеть!
И прислушалась. Странное дело: ни звука не доносилось из глубины квартиры, только на разные лады тикали разные часы.
– Вера Васильевна! Я чаю хочу! В ванну хочу! Я уста-ла!
Тишина, и больше ничего.
Вновь забеспокоившись – что за наказание такое, никто ее не жалеет и не бережет! – Марина добралась до старухиной двери и распахнула ее.
В комнатенке, тесно заставленной комодами, шифоньерами и стульями с прямыми, как у солдат, спинками, никого не было. Пуста была кровать, застеленная пикейным покрывалом.
Старуха пропала.
Прохоров раздраженно пожал плечами, но все-таки свернул с МКАДа в сторону разлоговской дачи.
Замелькали елочки-березки, город моментально отступил, как и не было его. Глафира смотрела в окно, Прохоров молчал, и это продолжалось долго.
Она не выдержала первой.
– Андрей, не сердись ты так! Ну мне правда нужно домой! Ну очень нужно!
– Нет, я этого не понимаю, – он завелся моментально, как двигатель у хорошей машины. – Тебе по голове уже дали? Дали! Хорошо, что не убили! Там никого нет, даже собаки нет! Что ты будешь делать, если кто-нибудь опять… нагрянет?!
– Не нагрянет.
– Откуда ты знаешь?!
Глафира молчала, смотрела в окно на летящие березки-елочки, которые фары выхватывали из темноты. Прохоров быстро взглянул на нее и отвернулся.
…На самом деле ему просто необходимо было остаться одному, получить временную свободу, хоть на один вечер, именно потому он и вез ее сейчас на дачу! Конечно, хорошего в этом ничего нет, но он должен кое-что выяснить и изо всех сил надеялся, что за один вечер с ней ничего не случится. Хотя лучше бы, конечно, не рисковать, но ему правда очень нужна свобода!
Чертов Разлогов!.. Помер, и все запуталось.
– Андрей, все будет хорошо! Ну хочешь, я тебе буду звонить?
Вот звонить ему как раз не следовало бы, но Прохоров сказал мрачно:
– Хочу. И вообще!.. Я никуда не поеду. Останусь с тобой.
– В разлоговском доме? – помолчав, спросила Глафира, и что-то в ее голосе показалось Прохорову странным. – На разлоговской кровати?
– Прекрати.
– И ты тоже прекрати.
Она была совершенно уверена, что ей ни за что не удастся от него отвязаться, и теперь ее слегка удивляло, что… удалось. Побушевав немного, он как миленький повез ее в разлоговский дом, где на самом деле никого не было и где на нее было совершено «покушение».
Очень странное покушение, между прочим! За все дни, проведенные в квартире Андрея среди хрома, никеля, платины и палладия, обливаемая презрением кошки Дженнифер, Глафира ни разу не вспомнила про покушение, вот ведь какая штука! А вспомнить стоило бы. Вспомнить и подумать хорошенько. Она подумает и вспомнит, как только доберется до дома, а пока… Может быть, спросить?
– Андрей, а тогда, помнишь, ты звонил…
– Когда?
– Ну когда меня ударили. Ты ничего не слышал? Никаких посторонних звуков? Никто не сопел, не кашлял?
– Ты ненормальная.
– Не слышал?
– Не слышал! – заорал Прохоров. – Ничего я не слышал! Ты вдруг замолчала, и я подумал, что связь оборвалась! А когда перезвонил, ты трубку не взяла.
– Плохо, – серьезно сказала Глафира, и Прохоров посмотрел на нее с неудовольствием.
«Плохо» – так часто говорил Разлогов. Он говорил «плохо» в тех случаях, когда люди обычно говорят «хорошо».
Дорога повернула, пошли перелески погуще и потемнее, лес подступил к краю шоссейки почти вплотную, кое-где за ельником мелькали веселые желтые огни ближних дач, а потом опять темнота и черные конусы елок, силуэтами на фоне дальнего поля, неподвижные, суровые, охраняющие покой тех, кто прячется за ними, – и людей, и зверей…
Здесь всегда была пропасть лосей, и кабаны забредали. Однажды лосенок даже на участок зашел, это еще когда не было забора со стороны леса. Разлогов прибежал за Глафирой на кухню, велел не топать, и она, как была, в носках, осторожно покралась за ним по дорожке и увидела! Лосенок, трогательный, худой, большегубый, с шишастыми коленками, стоял совсем близко, смотрел удивленно. «Мать где-то рядом ходит, – одними губами почти беззвучно на ухо Глафире выговорил Разлогов. – Не шуми». Притаившись, они смотрели долго, и лосенок смотрел, вздыхал, принимался жевать веточку, отвлекался на нее, а потом вдруг опять о них вспоминал, вскидывал голову и уставлялся не моргая. Потом в чаще затрещало, закачались тоненькие верхушки березок, и за деревьями прошло что-то большое, темное. Лосенок сорвался с места и пропал с глаз, как его и не было! Разлогов обернулся к Глафире, глаза у него сияли. «Здорово?» – спросил он таким тоном, будто он придумал и лосенка, и лосиху, и тоненькие березки, и лес, и вообще всю жизнь и теперь требовал подтверждения, что придумал хорошо!..
Впрочем, отчасти так оно и было, он эту жизнь себе придумал. Никому, кроме Разлогова, не пришло в голову покупать землю так далеко от Москвы и, считай, в лесу! Чтобы успеть на работу, вставать приходилось в шесть, и поблизости не было ничего, столь необходимого «современному цивилизованному человеку», – ни супермаркетов, ни заправок, ни ресторанов, ни элитного клуба «Дача» «только для своих»! И «своих» никого не было. Все «свои» пребывали в поселках «закрытого типа» – вот шлагбаум, вот асфальт, вот заборы, заборы, заборы, из-за заборов видны только крыши, крыши, крыши. Одним словом, красота-красотища!
Земля в лесу мало того что была неудобна, но еще и стоила бешеных денег, и к земле прилагался примерно миллион разнообразных обязательств, которые Разлогов на себя брал. Например, содержать близлежащий лес в порядке, для чего следовало нанять лесника и организовать вывоз мусора. Разлогов нанимал и организовывал. Следом за ним «в дикую природу» потянулась еще пара-тройка ненормальных – колбасный магнат, построившийся напротив, книжный король, построившийся наискосок, и странная личность без определенных занятий с женой и малюткой, построившаяся в отдалении. Колбасный магнат вычистил речку, книжный король засеял дальние и ближние поля клевером и гречихой, а личность без определенных занятий переоборудовала брошенную ферму в конюшню, завела лошадей и проложила дорогу. Разлогов пошел «смотреть лошадей», вернулся в два часа ночи совершенно пьяный, растолкал Глафиру, изложил ей, в каких сказочных условиях содержатся лошади, которых хозяин – личность без определенных занятий – выкупил у разорившегося фермера, когда и лошади, и фермер уже пухли с голоду. Зато теперь у них – у лошадей, в смысле, – такие стойла, что он сам бы в них жил – Разлогов, в смысле. И в субботу мы с тобой туда поедем, и я тебе все покажу. Тебе понравится.