Запасной инстинкт

Полина рванулась, и от неожиданности Троепольский выпустил ее. Она добежала до узенькой белой дверки, распахнула ее и ощупью открыла кран. Вода веером полетела в белую раковину, и Полина, держась двумя руками за стену, сунула под кран лицо.

Стало больно и очень холодно. Вода, спиралью уходившая в белую раковину, была красной. Зато ее перестало тошнить.

Господи, как унизительно!..

Он вошел следом и прижал ее боком к себе, и она смогла отлепить от стены ладони – на чистом кафеле остались красные пятна. Щеки перестало колоть, и вода из красной превратилась в нежно-розовую, и Троепольский сунул ей салфетку, толстую и мягкую.

– Только не вытирай ничего. Промокни просто!

Полина послушно промокнула и посмотрела на себя в зеркало.

Порезов было несколько, и все они еще потихоньку сочились – в основном вокруг глаз и один на веке, довольно глубокий. Глаза были целы, наверное потому, что она видела, как к ней приближается кулак, как на замедленном показе знаменитого нокаута Майка Тайсона, и успела зажмуриться.

Впрочем, если бы ударил Тайсон, вряд ли после этого она смогла бы рассматривать себя в зеркало.

– Полина.

Слева порезов было почему-то больше, чем справа, наверное, потому, что тот, кто ударил ее, не был левшой.

– Полина!

Федор Греков был левшой – впрочем, не совсем. Он очень гордо рассказывал всем, что у него «право-левая симметрия», и с ложками и вилками он хорошо управляется обеими руками.

– Полина.

Она повернулась и посмотрела на Троепольского. В черных андалузских глазах были беспокойство и досада, словно он сердился на нее за то, что она попала в такое неприятное положение.

Или на самом деле сердился?

– Расскажи мне быстро, что случилось. Только внятно.

Она переступила ногами. Холодно было стоять в одних носках на ледяном кафеле. Троепольский посмотрел вниз.

– Где твои туфли?

– Не знаю.

– Тебя что… насиловали?

– На мне нет туфель, а не штанов, – сказала она сердито, и у него чуть-чуть отлегло от сердца.

– Что случилось?

Она приложила к веку салфетку, отняла ее и посмотрела. Кровь все еще шла. Троепольский достал из джинсов носовой платок, намочил и прижал сбоку к ее лицу. Она замерла и закрыла глаза – потому что, когда он прижимал ее порезы своим носовым платком, все ее страхи скукоживались и рассыпались в прах, как осенние листья в костре.

– Я вернулась за ключами от квартиры. Я их вытряхнула, когда искала ключи от машины, которые ты увез.

Он пожал плечами. Она не могла этого видеть, но поняла, что пожал.

– Точно увез. Ты стал как Федя.

– Я не как Федя! Может, я просто их не выложил, когда приехал.

– Может. Тут кто-то был, хотя охранники мне ни слова не сказали.

Охрана была далеко от них – стерегла комплекс зданий, два десятка офисов, объединенных общим забором и внутренним двориком с голубыми елями, советскими скамеечками и неработающим фонтаном в центре композиции. Перед железной дверью, преграждающий путь во владения Троепольского, тоже сидел охранник, но только днем, когда в офис то и дело ломился народ. На ночь оставались наружное наблюдение и хитрый автомат, в который, как в фильмах про Пентагон, нужно было вставлять карточку.

– Охранники могли и не знать, что тут кто-то остался. Он же не в окно влез, а просто… задержался после работы.

– Задержался, – повторила Полина, и ее опять затошнило. – Гуччи убежал. Я пошла его искать и увидела, что работает компьютер. В большой комнате.

«Большой комнатой» именовалось помещение, где сидело большинство сотрудников, не обремененных личными кабинетами. Таковых насчитывалось человек двадцать.

– Забавно.

– Забавно, – согласилась она. – Но самое забавное, что в компьютере был уралмашевский сайт. Который пропал.

– Стало быть, он не пропал.

– Не пропал. Гуччи где-то бегал, я слышала, как он топает, а потом вдруг… меня ударило дверью. И еще кулаком, прямо… в скулу. И все. Я упала. Гуччи! – вдруг вскрикнула Полина и отшвырнула руку Арсения, которая прижимала ее раны, – господи, Гуччи!

И толкнула дверь, и выбежала, и дверь чуть было не стукнула по носу Троепольского, который подался за ней.

Вот было бы замечательно.

– Гуччи, ты где?! Ты где, мой хороший, ты где, моя собачка?! Гучинька!

Гучинька обнаружился в ее кабинете. Как только зажегся свет, он метнулся к Полине, припал к ее ноге, прикрыл глаза и затрясся изо всех сил.

– Гуччи! – Полина подхватила его, прижала к себе и несколько раз нежно хлопнула по голой розовой заднице – от переизбытка чувств.

Троепольского передернуло.

Гуччи посмотрел на нее, на морде у него отразился комический ужас, и он стал неистово лизать ее щеку.

– Фу! – крикнул Троепольский. – Полька, он тебя лижет! Фу, кому говорят!

Гуччи, не переставая мелко дрожать, повернулся к Троепольскому голым задом и снова лизнул Полину.

– Полька, у тебя будет заражение крови!

– Не будет у меня никакого заражения! Китайская хохлатая – лечебная собака.

– Ну да, конечно! Лечебная! Фу! Прекрати немедленно! Скажи ему, чтобы он тебя не лизал!

– А что ты волнуешься, я не понимаю? Пусть лижет, – вдруг сказала она спокойно. – Если тебе неприятно, можешь не смотреть.

И тут он покраснел – просто так, ни с того ни с сего, оттого, что Полькину щеку вылизывала китайская хохлатая лечебная собака! И Полька это заметила, конечно, черт бы ее побрал, она всегда замечала все, что с ним происходило!

«Ехал Ваня на коне, – вдруг подумал он, – вел собачку на ремне, а старушка в это время мыла фикус на окне».

«Фикус» – экое чудесное слово!..

Рассердившись, он вышел из ее комнаты – пусть она сколько хочет целуется со своей ненормальной собакой, он не станет на это смотреть.

В «большой комнате», где все случилось, было темно и не работал ни один монитор – еще бы! Троепольский постоял на пороге, всматриваясь в темноту. Ничего он не мог рассмотреть, потому что рассматривать было нечего, и еще потому, что почти не видел в темноте. Он постоял-постоял, а потом ударил кулаком по плоской кнопке.

Вспыхнул свет.

Почему-то он ожидал увидеть хаос и разрушения, как после налета, но все было в порядке – как всегда. Только серый ковролин в двух местах был заляпан кровью – большие, темные, еще не остывшие капли. И очки валялись, вернее то, что от них осталось. Троепольский подобрал очки. Ему казалось страшно важным, чтобы Полька их не увидела.

Он не слышал шагов, но все-таки знал, что она подошла и стоит у него за спиной.

– Какой монитор работал?

– Средний.

Хрупая остатками стекла, он подошел и включил монитор.

– Ты точно видела именно уралмашевский сайт?

– Да, Арсений. Точно его.

В последнее время он ей снился, этот сайт, она ни за что не перепутала бы его ни с каким другим!

Троепольский перевернул стул, сел на него верхом и постучал по клавиатуре. Потом опять постучал. – Кто здесь обычно работает?

– Кто-то из кодеров. По-моему, Иван Трапезников.

Троепольский еще немного постучал по клавиатуре.

– Ну что?

Он пожал плечами.

– Никаких следов. Но это и так было понятно. Вряд ли он намеревался оставлять следы.

– Или она.

Троепольский подпер ладонью щеку и посмотрел на Полину.

– Она? У нас одна «она» – это ты. Ирка – администратор, Лаптева родила, а Шарон не в счет.

– О Шарон мы ничего не знаем, – вдруг сказала Полина, – совсем ничего.

– Кроме того, что ей за тупость можно Нобелевскую премию дать!

– Вот именно. Она такая тупая, что мы… не принимаем ее в расчет. Совершенно. Может, она этого и добивается?

Троепольский опешил. Это не приходило ему в голову.

– Шарон Самойленко сегодня добивалась от меня, чтобы я наладил нормальный пищеблок! Зачем ей переть уралмашевский сайт из всех наших компьютеров?!

– Но кто-то его спер, черт возьми!

– Но это не Шарон Самойленко, черт возьми!

Полина помолчала.

Она была почти уверена, что знает, кто именно его украл, и больше всего на свете ей было необходимо, чтобы этого не узнал Троепольский.

По крайней мере, пока.

Он еще немного поиграл на клавиатуре свои гаммы и выключил компьютер.

– Ну что? – спросил он у Полины. – Это Ваня Трапезников тут шалил?

– Я не знаю.

– Пошли.

– Куда?

– Я отвезу тебя в больницу, куда, куда!

– Мне не надо в больницу!

– Полька, все, хватит. С глазами шутки плохи.

– Все в порядке с моими глазами.

– Это точно.

Он стремительно поднялся, чуть не опрокинув стул, подошел и опять прижал к ее скуле свой носовой платок, только другой стороной.

– Все еще идет? – спросила Полина тоненьким голосом.

– Идет, твою мать! И я сейчас отвезу тебя в больницу!

– Я не поеду ни в какую больницу.

– Ты дура, – сказал он обидно, но руки не отнял, и еще некоторое время они постояли молча и очень близко друг к другу. Полине показалось, что он ее утешает – впрочем, она всегда выдумывала про него невесть что, хоть и видела его насквозь.

Лечебная собака больше ее не лизала, только коротко и часто дышала. Троепольский чуть не задевал ладонью ее мокрый нос.

– Я не верю, что это кто-то из наших, – вдруг сказал он, рассматривая этот нос. – Просто быть такого не может.

Полина точно знала, что «это» как раз кто-то «из наших».

– Выходит, и Федьку убили тоже из-за этого проклятого сайта!

Она перехватила Гуччи и свободной рукой поплотнее прижала ладонь Арсения к своей щеке.

– Я все-таки отвезу тебя в больницу, – сказал он устало, – и не спорь со мной.

– Я поеду домой, и не спорь со мной.

Вот и поговорили. Впрочем, они почти всегда так говорили.

Хохлатая собака скосила глаза, высунула розовый длинный язык – Троепольскому показалось, что высунула специально, чтобы подразнить его, – потянулась и лизнула его в запястье. Он поморщился.

– Я нашла телефон.

– Какой телефон?

– Ты велел мне найти телефон, по которому Федька сначала звонил, а три дня в феврале не звонил. Я нашла. Что мне с ним делать?

Троепольский изумился и отнял руку от ее щеки.

– Когда ты успела?

– Вечером. Это оказалось проще, чем я думала. Когда все наши телефоны я вычеркнула, там осталось всего несколько.

– Мобильный или городской?

– Мобильный. Ты запишешь?

– Ну, конечно. Хотя после… сегодняшних событий… Вряд ли эта баба имеет какое-то отношение к его смерти.

Полина сразу знала, что она не имеет никакого отношения, но была рада, что Арсений отвлекся на свои «дедуктивные методы».

Придерживая веко его носовым платком, она подняла на стол свою сумку, покопалась в ней – Троепольский наблюдал за Полиной со странным выражением лица, – достала длинный белый лист. Он был весь исчеркан красным и черным маркером.

– Вот, – сказала Полина с гордостью. – Я все обвела. Видишь, он ей по три раза в день звонил.

– Вижу, – согласился Троепольский, взял у нее лист, свернул его несколько раз и сунул в задний карман джинсов. – Полька, пойдем ко мне. Ну, ко мне ближе! Куда ты сейчас попрешься, в два часа ночи с разбитой физиономией! Ты на чем? На метро, что ли?

– На машине.

Он удивился.

– Я же увез твои ключи!

– У меня всегда есть запасные.

– Гениально. Поедем ко мне. Спать хочется, и вообще…

– Ты ужасный эгоист, – непонятно зачем сказала Полина, – тебе хочется спать, и я должна почему-то ехать к тебе!..

– Потому что одну я тебя не отпущу и в твои Кузьминки не поеду. Как я оттуда буду выбираться? На твоей машине до первого гаишника?

– Тебе надо купить свою машину.

– Хорошо, – ответил Троепольский любезно, – но только утром. По ночам их не продают. И не возражай мне, ради бога, я устал как собака!

И тут он повернулся и куда-то ушел. Полина осталась одна в «большой комнате», где работали программисты и кодеры. Нет, не одна, с собакой Гуччи на руках. Песик смотрел на нее укоризненно, очевидно, удрученный Полининым несовершенством.

Полина рассеянно погладила Гуччи по прическе и оглядела стол, за которым только что сидел Троепольский, а до этого сидел кто-то, ударивший ее прямо в лицо, в глаза, в скулу.

Стол как стол, ничего особенного, «улик» никаких, «вещдоков», как это ни странно, тоже. Полина потрогала выгнутую спинку компьютерной мыши, передвинула стопку дисков – карандаш покатился, и она его поймала.

– Полька, давай. Пошли.

Полина рассматривала карандаш. Самый обыкновенный, гладкий и деревянный.

– Полька!

– А?..

– Пошли. Третий час ночи!

Она еще посмотрела на карандаш и сунула его к себе в сумку. Он может ничего не значить, а может – все на свете.

Ей нужно домой, а вовсе не к Троепольскому. Ей нужно узнать, кто писал черным маркером «Смерть врагам» и как попал к Троепольскому в спальню договор с Уралмашем.

Если она все думает правильно, значит, она знает, чей карандаш выкатился из-за стопки дисков на столе Вани Трапезникова, и осталось узнать совсем немного.

Три часа, оставшиеся до утра, они почти не спали.

Полине было больно, и она маялась, так и эдак пристраивая голову, но пристроить не могла. Как только глаза закрывались, из темноты сразу появлялся кулак, летящий прямо на нее. На этот раз в нем был зажат карандаш, который метил ей прямо в зрачок, и она отдергивала голову в ужасе, понимала, что теперь-то уж точно не спастись, ни за что не спастись!.. Глаза слезились и казались странно горячими – прав Троепольский, надо было ехать в больницу, делать рентген, ночевать на продавленной больничной койке, ждать уколов – от всего этого она точно к утру померла бы!

Кроме того, Троепольский мешал ей ужасно. Изо всех сил она старалась не возиться, не двигаться и по возможности вообще не дышать, потому что он был слишком близко – на соседней подушке. Она знала, что он не спит, так же, как и он знал, что она не спит, но оба делали вид, что спят, – очень мило.

Часов в шесть она поднялась. Собака Гуччи, ночевавшая в кресле, встопорщила уши, зевнула, выбралась из-под клетчатого пледа и немедленно начала дрожать.

– Ты что? – не открывая глаз, спросил Троепольский.

– Мне надо домой, – пробормотала Полина виновато и натянула джинсы, – у меня очков нет, а я без них ничего не вижу.

– Ложись, – приказал он, – и не ерунди. Наденешь мои, они тебе подходят.

Это было абсолютно верно – его очки ей подходили.

– Мне все равно надо домой. Мне нечего надеть, и… Ты лежи, а я поеду.

– Ты мне надоела.

– Я знаю.

– Почему, черт возьми, я еще должен тебя уговаривать?! – спросил он и распахнул глаза – очень темные и очень сердитые.

– Не надо меня уговаривать.

Он сел, зевнул во всю молодую зубастую пасть и обеими руками пригладил назад длинные темные волосы. Полина Светлова отвела глаза.

Ей нужно посмотреться в зеркало. Ей нужно почистить зубы. Ей нужно чем-то замазать синяк, который наверняка выступил у нее на скуле! Еще ей нужно причесаться, принять душ, разыскать свои темные очки, чтобы было не так заметно, что вчера ее били, а самое главное, ей надо бежать!

Пока не поздно и как можно дальше от этого места, где сидит он, сердитый, сонный и голый, посреди смятой постели.

– И Гуччи надо покормить. У него… специальный рацион.

– А моцион?

– И моцион, – согласилась Полина. – Так что ты меня не уговаривай.

И он не стал уговаривать. Сидя в постели, он смотрел, как она собирается, торопливо закалывает волосы, роется в сумке, обувается и подхватывает свою драгоценную собаку, у которой рацион и моцион.

– Спасибо тебе, – сказала она уже от двери.

– Не за что.

– Я бы без тебя пропала.

– Конечно.

– Я приеду на работу часам к десяти. Нормально?

– Заехала бы в поликлинику, спросила бы, что у тебя с глазами.

– Я постараюсь.

И тут ей больше всего на свете захотелось, чтобы он остановил ее, сказал, что отпустить никак не может, что он беспокоится за нее. Еще ей захотелось, чтобы он уложил ее обратно в постель, обнял, прижал к себе, несмотря на все ее ссадины и раны, и держал так, и грел, и защищал от кулака, который мерещился ей в темноте, а потом варил бы кофе, делал бутерброды с сыром, ухаживал, жалел, утешал.

Ничего этого он никогда не умел и не понимал – что теперь поделаешь!.. Поэтому она подхватила ключи, улыбнулась ему с порога и осторожно захлопнула за собой тяжелую металлическую дверь. Он даже не вышел ее проводить. Все правильно.

Троепольский некоторое время еще маялся, пытался лежать, не мог и наконец потащился в ванную, где со вчерашнего дня воняло гелем для душа «Лавандовым», которым он пытался заглушить запах тюрьмы.

Чувство недовольства собой было тягучим и навязчивым, как этот самый «Лавандовый». Недовольства и еще, пожалуй, некоторой растерянности.

Никто и никогда не смел так обращаться с ним – убивать его подчиненных, сажать его самого в «обезьянник», смотреть на него с насмешливым недоверием, как смотрел майор Никоненко, красть его макеты, а потом еще бить… Польку!

Когда он представлял, как она вошла в «большую комнату» следом за своей собакой и увидела работающий компьютер, и перепугалась, хотя всегда была храброй и чуточку безрассудной, а тот в темноте подстерегал ее, чтобы ударить дверью – в лицо, в очки! – от ненависти у Арсения что-то скручивалось в голове и в позвоночнике.

Никто не смел трогать то, что принадлежит ему, никогда не смел, еще со времен песочницы! Вдвоем с братом именно там, в песочнице, они начали бороться за свои права – очень успешно, между прочим! У них никогда и ничего нельзя было отнять. Они не позволяли.

Полька тоже принадлежала ему – как Федя, как уралмашевский сайт, как все близкое и далекое, что касалось его и было ему важно.

Кто смел вломиться на его территорию и заставить играть всех по чужим правилам?! Никто и никогда не мог его заставить, он вырос с этим, он так привык к тому, что заставить его нельзя! Теперь, оттого, что это произошло, он чувствовал себя униженным, растоптанным, словно публично выпоротым!

Еще три дня назад он был уверен, что неуязвим. Журналистские выдумки и пасквили конкурентов его забавляли – ровно столько, сколько требовалось, чтобы сказать себе: я докажу им, что мне все равно! Он всегда был на шаг впереди всей упряжки, и именно этот шаг не удавался никому, кроме него! Он всегда работал лучше всех, и знал это, и все знали – «лист ожидания» пришлось составить из потенциальных заказчиков, которые непременно хотели, чтобы сайты им делал Арсений Троепольский!

А теперь? Что теперь?!..

Он не может думать о работе, потому что ему нужно узнать, кто вторгся в его владения, кто убил Федьку, кто посмел тронуть Полину Светлову, кто украл макет! Сегодня в контору приедет милиция, чтобы разбираться в Фединой «обстановке вещей», как вчера сформулировала его новая придурочная секретарша. И он даже как следует не знает, что станет делать, если майору Никоненко, словно выскочившему из фильма «Деревенский детектив», придет в голову опять засадить его в КПЗ!

И за все – за все вот это дерьмо! – он отвечает один. Некому больше отвечать.

И именно он сам – один! – виноват в том, что Федькин убийца, скорее всего, никогда не будет найден. Троепольский упустил его – шарахнулся в сторону, потерял очки, чуть не упал, потому что никогда и ничего не видел в темноте, и тот ушел, скрылся и, наверное, до сих пор веселится, оттого что Троепольский оказался такой размазней!

Эта мысль была хуже всех остальных, и он гнал ее от себя.

Горячая вода хлестала его по лицу, стекала по волосам. Когда-то они принимали душ вдвоем с Полькой, и ничего эротического и захватывающего дух у них так и не получилось – они хохотали, брызгались, поливали друг друга и мазали физиономии пеной, как малолетние.

Теперь, когда он об этом вспомнил, ему вдруг показалось, что как раз это и было самым захватывающим.

«Ехал песик на окне, Ваню вел он на ремне, а старушка в это время мыла фикус на коне» – примерно так.

Что там она спрашивала про договор с Уралмашем, который неизвестно как оказался в его спальне?

Он кое-как вытер голову и, как был, голый и мокрый, пошел искать договор.

Он перерыл все, даже в кресле посмотрел, где ночевала невиданная собака, – договора не было.

Его мог взять только один человек – Полина Светлова, и от этой мысли ему вдруг стало совсем скверно.

Зачем ей договор?! Если она взяла, почему не предупредила его?! Вчера они весь день болтались на работе, у нее вполне была такая возможность! И ночью он помчался к ней, и прижимал платком ее истерзанное веко, и исходил яростью и жалостью – опасное сочетание! – и спал с ней в одной постели, боясь шевельнуться, чтобы не потревожить ее, и слушал, как она дышит, – и во всем этом было что-то новое, странное и притягательное.

До этих самых пор – до трех часов ночи, когда они притащились в его квартиру и он уложил ее спать, в собственной майке уложил, в соответствии со всеми на свете сценариями, имеющими условное название «Ночь нежна, или Утешение бывшей любовницы, попавшей в беду» – вот до этих пор он старательно и успешно задвигал в самый дальний угол сознания ее и все, что у него с ней было.

Не приближаться. Не прикасаться. Не рассматривать. Не вспоминать.

Очень просто, проще и быть не может, а запасной инстинкт, шептавший что-то соблазнительное и невозможное, пусть идет к черту. К черту!..

В три часа ночи все кажется не таким, как в три часа дня, и Троепольскому тоже… показалось.

Вдруг представилось ему, что именно это только и правильно – что она дышит рядом, а он боится шевельнуться, чтобы не потревожить ее, и неудобно ему, и жарко, и две их бессонницы переплетены друг с другом так же, как пальцы, и руки устали, но им даже в голову не приходит разнять их. Нельзя разнять, потому что только так – правильно.

Запасной инстинкт приоткрыл глаза.

Ну что? Неужели не узнаешь? Или вид делаешь, что не узнаешь? Это же и вправду она. Она и есть.

Некуда тебе деваться, и сразу было некуда, именно поэтому ты так ловко представил дело, будто ничего особенного не происходит, и свел все к другому, тоже очень распространенному сценарию, имеющему название «Один эпизод из жизни хорошего мальчика, или Просто секс на работе».

В три часа ночи, когда он истово и горячо жалел ее, ему вдруг показалось, что все возможно и, черт побери, не так уж и страшно! Не страшно именно потому, что это она – с ее пылкостью, смущением, влюбленностью, умением переводить все в шутку, чтобы не пугать его!

Они маялись одной бессонницей на двоих, и ему казалось, что он потихоньку начинает понимать что-то важное. И это важное настолько просто и не страшно, что все его инстинкты лежат, не шелохнувшись, как и он сам, а она все это время знала что-то, чего не знал он, и ничего ему не сказала и посмела быть такой, как всегда!

Договор, твою мать!..

Все ее дурацкие вопросы вдруг припомнились ему, все странные фразы, тревожные взгляды. Почему ее так интересовало, смотрел ли он Федины диски, когда обнаружил того с проломленной головой?! Почему она спрашивала про договор – она отродясь не занималась никакими договорами?! Зачем она приехала к нему вчера, когда его насилу отпустили из «ментуры»?! В последний раз она была в его квартире давным-давно, в разгар романа, а роман отгорел больше года назад!

Троепольский забрал этот договор из Фединой квартиры, потому что на самом деле он все смотрел – и диски, и бумаги, права была Полина! Даже под пистолетом он вряд ли сознался бы в этом, потому что это еще раз подтвердило бы, что он холоден, как впавшая в спячку анаконда, и даже раскроенная Федина голова не выбила его из равновесия настолько, чтобы он позабыл о делах и своих интересах!

Конечно, он все просмотрел – потому что должен был быстро решить, что можно оставлять ментам, а что нельзя.

На договоре было написано «Смерть врагам», и Троепольский не хотел, чтобы менты как-то соотнесли дурацкую надпись с Федькиной смертью. Он-то точно знал, что «Смерть врагам» тут совсем ни при чем!

Зачем она его утащила, полоумная девка, которую он так жалел сегодня ночью и, кажется, даже немного любил?!

Троепольский зачем-то дернул в сторону дверь громадного шкафа, занимавшего всю стену, и некоторое время бессмысленно изучал аккуратные стопки собственной одежды. Договора не было и там.

Потом он сел на императорскую кровать, поджав под себя ногу, и сильно потер лицо. Волосы, холодные и мокрые, как водоросли, лезли в лицо.

Лера Грекова пила скверный кофе, сваренный немецкой кофеваркой из голландских кофейных зерен.

Для того чтобы поставить на стол чашку, пришлось провести некоторые специальные приготовления. Лера спихнула туда всю грязную посуду, а ту, которая в раковину не поместилась, составила на стол. Получилась гора, и у Леры окончательно испортилось настроение – вернется поздно, после института ей придется заехать на работу, и посуды только прибавится, а мыть все придется именно ей, и ночью. Мать ни за что не станет.