Это мужской мир, подруга!

– Хрусталева? Это ты? – спросил он, глядя на меня со своего большого и удобного (без шатающихся подлокотников) кресла.

– Ну... давайте прикинем вместе, – начала было я, но тут же прикусила язычок. Мудвин хмурился и смотрел на меня недобро, шутки не оценил.

– Что же это делается! – сощурился он. – Ты что же, забыла о правилах поведения при проведении телефонных переговоров с клиентами?

– Я? – ахнула я и немного занервничала. При таком количестве разговоров в день всего, конечно, не упомнишь и вообще со всеми этими правилами свихнешься. Но вроде бы я ничего такого не нарушала.

– Теперь ты что, оглохла? Ни мозгов, ни слуха? – рявкнул Мудвин и встал или, правильнее сказать, возвысился над столом. Положение наше сразу стало неравным. Я сидела на низком хлипком стульчике и смотрела на Мудвина снизу вверх. Телосложение мое было таково, что три меня могли спокойно влезть в одного Мерзляева. Он был, как я уже сказала, мужчина весомых достоинств, кушал с аппетитом, вел сидячий образ жизни (и, наверное, даже лежачий, так как в кабинете у него имелся диванчик и телевизор). А я шаталась на ветру, даже замотанная в большой вязаный свитер, без которого в нашем переохлажденном кондиционерами офисе я постоянно мерзла даже летом. Правда, росту я была приличного, но, когда сидишь на стуле, это не слишком заметно. В общем, я смотрела на него, а он уперся руками в стол и продолжал на меня орать.

– Думаешь, я на тебя управу не найду? Думаешь, можно хамить клиентам?

– Что? – вытаращилась на него я и побледнела. Хамство у нас в офисе было под строжайшим запретом. Хамство у нас являлось чуть ли не немедленным поводом к увольнению. Мы были хоть и офисный планктон, но также и лицо фирмы. С нас люди начинают формировать представление о корпорации. И если это представление будет негативным, то к чему все вложенные в рекламу миллионы, к чему улыбающиеся картинки на каждом перекрестке. Такими или примерно такими лозунгами нас пичкали без меры на каждой летучке, заодно поясняя, что никакое поведение клиента не может оправдать даже раздраженного тона. Короче, наши операторы, даже если клиенты посылали их матом или допускали высказывания любой степени неприличия, оставались любезны и милы.

– А то! – хрюкнул Мудвин. – Хамила. Матом.

– Нет, я не хамила. Матом тем более, – мотала головой я.

– А ты все всегда помнишь, Хрусталева, да? Что у нас, все ходы записаны? – язвительно бросил Мерзляев, осклабившись.

– Ходы?

– Разговоры. Все разговоры записываются. И прослушиваются.

– Ну, хорошо. И что же там? Я никогда не хамила по телефону, – продолжала я отстаивать себя.

– А я говорю – хамила. Я говорю, что ты на три буквы послала клиента, потому что тот, видите ли, тебе не понравился.

– Да не было такого! – Я вскочила со своего почти детского стульчика и тоже уперлась кулаками в стол, при этом возвысившись чуть ли не на целую голову над Мудвином. Такое уж у меня было телосложение, такая конституция. Длинная жердь на двух ногах, скрюченная и завернутая в свитер. Мой папочка любил называть меня ласково «мечта бультерьера». В смысле, я, по его мнению, была именно тем, на что положено бросаться собакам, – то есть костями.

– А я говорю, что хамила. У меня и запись есть, – сощурился он. И как-то очень нехорошо улыбнулся.

– Запись? Дайте послушать!

– Еще чего. Ты уже все послушала, когда по телефону говорила. И вообще, я считаю, что ты систематически грубишь клиентам.

– Ничего я не грублю.

– У тебя тон грубый. Нам не нужны тут дилетанты! – брызгал он слюной.

У меня создалось впечатление, что он вообще просто кривляется. Что происходит?

– Послушайте, э... – Я вдруг поняла, что не помню, как его зовут. За весь этот год я так редко с ним общалась, сознательно избегая всяческого контакта, что не имела никакой необходимости запоминать его имя и тем более отчество. Не называть же его в разговоре «Мудвин». Чревато.

– Что? Ну что еще ты можешь сказать в свое оправдание?

– Я не понимаю. Все же было нормально.

– Я за тобой следил. Слежу, – поправился он. – Внимательнейшим образом. Ты не соответствуешь.

– Да почему? – чуть не расплакалась я. Такой наезд не предвещал ничего хорошего. Я решительно не понимала, с чего все началось, но Мудвин явно пытался меня уволить. Только этого мне и не хватало. Не так-то просто найти работу, когда тебе двадцать три года (почти), ты не уверена в себе, не очень-то умеешь ладить с живыми (не телефонными) людьми (особенно мужчинами) и имеешь никому не нужный диплом историка. А мне за комнату платить, мне деньги копить. Нужно двигаться вперед, а увольнение – это явный шаг назад. И главное, с чего бы? Нет, нельзя дать ему себя уволить. Ни за что.

– Ты не умеешь улыбаться по телефону. Ты слишком серьезна. И иногда издеваешься над клиентами.

– Что вы, никогда!

– Ты хочешь сказать, что я, как начальник, мелю тут чушь? Я что, по-твоему, ошибаюсь? Или я, может, вообще придумал все сам? Или я плохой руководитель? – снова распалился он. Этими вопросами я была поставлена в окончательный тупик. Да, конечно, я считала, что он ошибается. И что он омерзительный руководитель. Так считала я и все тридцать человек в нашем операционном зале. Он был груб, неэтичен, бестактен. Он никогда ни в чьи проблемы не хотел вникать. Однажды я видела, как он заставил доработать смену до конца, минута в минуту, беременную девушку с головокружением. Но как я могла ответить на вопросы, поставленные передо мной, таким вот честным образом?

– Я... вас уважаю, – сказала я тихо, отведя глаза к окну. Ни черта я его не уважала.

– Да? Это уже лучше, – ухмыльнулся он и погладил себя по животу. Я краем глаза отметила, что у него на серой рубашке имеется большое пятно от кетчупа. Меня невольно передернуло.

– И что же делать? – пробормотала я, испытывая отвращение к самой себе. Вот почему я не могу сказать ему в лицо все, что я о нем думаю? Почему я вечно нахожусь в ловушке у мужчин, которые на меня кричат? Встала бы сейчас напротив него и громко так сказала:

– Я, многоуважаемый господин Мерзляев, считаю вас самым настоящим козлом. – И уволилась бы сама! Вот бы было здорово. Но... нет, я этого себе позволить не могла никак. Мне нужно было работать, чтобы хотя бы дома не слышать ни одного мужского голоса с командной интонацией. Мне нужно было продолжать держаться на своих длинных тощих ногах.

– Я даже не знаю, Хрусталева, что с тобой делать. Твое поведение недопустимо. Надо либо срочно что-то менять, либо мне придется тебя уволить. Ты меня понимаешь?

– Да, понимаю. Но что же делать? Может, мне на какие-нибудь курсы пойти? Вы можете мне более точно сказать, что именно вас во мне не устраивает? – продолжала лебезить я. Брр!

– Ну конечно, – внезапно сменил гнев на милость он. – Я могу тебе это сказать. И даже показать. Вот ты всегда какая-то колючая. Как кактус какой-то. Люди хотят, чтобы им были рады. Чтобы их приняли в нашей компании с распростертыми объятиями. А ты замкнутая, закрытая.

– Я понимаю, да, – трясла головой я. – Я буду открываться.

– Вот ты горбишься... – продолжил он, при этом вышел из-за стола, налил себе немного «Перье» и присел на свой кожаный диванчик. Я продолжала стоять, даже не подумав выпрямить свою сутулую спину. Какое вообще ему дело? Манеры моего поведения – вообще-то, мое личное дело, до тех пор пока моей сутулости не видно сквозь телефонный эфир. Но я промолчала. Сутулилась я прилично, инстинктивно пытаясь как-то сравняться ростом с окружающими людьми. Я вообще всегда старалась оставаться как можно незаметнее, что не вполне мне удавалось.

– Давай-ка присядем, – подобрел Мудвин и похлопал своей толстой рукой по диванной подушке. – Я, ты ведь пойми, зла-то тебе не желаю. Мне только и надо, чтобы все шло хорошо. Работа должна быть для тебя на первом месте, понимаешь? Это ведь отличная работа, у нас тут, как ты знаешь, есть все возможности для развития, для карьерного роста. Ты же ведь не планируешь тут оставаться оператором всю жизнь.

– Нет, конечно, – согласилась я и тут же об этом пожалела. Вдруг этот слизняк подумает, что я хищно мечу на его место. В принципе, я была бы не против занять его место. Если быть до конца честной, даже его место не могло бы устроить меня полностью. Я пока не знала еще, что нужно, чтобы повернуть к себе свое будущее, как избушку из сказки, к другим задом, к себе передом, но точно знала, что погонщиком несчастных операторов не хочу быть. Это и деньги были не те, и работа скучная, без интересных задач. Но главным образом все-таки деньги. Что он зарабатывает, Мудвин? Мой отец назвал бы все его доходы «бульоном от яиц», водичкой, подачкой на бедность. И был бы прав.

– Вот и молодец, – растекся в еще более сладкой улыбке он. – Для тех, у кого есть амбициозные планы, в нашей корпорации открываются большие перспективы.

– Да, но... вы же сказали, что я работаю плохо.

– Да, – кивнул он и откинулся на диване. – Я сказал. Действительно, сейчас ты работаешь плохо. И я любому это в три минуты докажу. Но если ты будешь стараться...

– Я буду! – присела я рядом с Мудвином.

– Молодчина. Так вот, если ты будешь стараться и не станешь излишне заносчивой и гордой, то... все будет просто отлично! – заверил меня он. Я сидела с ним на его черном кожаном диване и чувствовала, что как-то неправильно все это. То ли он что-то недоговаривает, то ли я понимаю все не совсем верно... Что-то было не так. Мерзляев говорил и говорил что-то о том, как он лично восхищается мной, как много он мог бы сделать для моего будущего, если бы действительно понял, что из меня выйдет толк. А я все думала, что же это может быть за запись, где я матом (матом!) посылаю куда-то клиента. Меня – да – посылали. Я – уверена, что никогда. Мой отец в детстве бил меня по губам даже за такое слово, как «козел», хотя повторяла я его за ним самим. В общем, желание сквернословить у меня было выбито еще в младенческом возрасте самым жестоким образом. Так что на девяносто девять процентов я была уверена, что никакого такого разговора, никакой такой записи не имелось в природе. Что же тогда? Что происходит?

– Я буду больше улыбаться, – снова заверила его я и попыталась встать, чтобы все-таки прервать этот в высшей степени непонятный разговор.

– Подожди, я тебя еще не отпускал. – Мудвин резко дернул меня за руку, заставив сесть обратно. Я обомлела, не зная, как реагировать на это. Я, можно сказать, как-то примерзла попой к дивану, ощутив временный паралич всех конечностей – от изумления. Мерзляев продолжал держать меня за руку и как-то гадко на меня смотреть.

– Что вы...

– Не делай только вид, что ты не понимаешь, о чем я, – усмехнулся он. – Ты знаешь, сколько тут работает женщин?

– Вы что, пристаете ко мне?