Золото. Том 4

– Оставь! Оставь, как не совестно!.. Стыда никакого!..

– Да совестно, отчего же… только мне слишком, – я счастлив. Не такой уж настоящий её гнев. Счастлива всё же, что я жив. И что я здоров.

– К тому же в бане не были столько… – Ава поднялась, приводя платье в порядок.

– Ну, так в баню пошли, – сказал я, поднимаясь на локте.

– Не хочу я никуда идти с тобой!

– Я не могу идти один, мне одному опасно. Ещё сутки.

Она скривилась, не верит:

– Ой, да не ври! Сутки ещё, чё не пять?! А то сразу месяц бы! Иди сам в свою баню, я домой, в терем пойду!

– Поздно, ночь, что, вот так и пойдёшь?.. – засмеялся я. – И насчёт суток, я не шучу, мне и с людьми ещё сутки нельзя, чтобы видели до следующего рассвета. Даже в зеркало нельзя глядеться. Ни есть.

– Зато вот это, видимо, можно! У-у, поганин!

Я засмеялся, вставая с постели:

– Строго говоря, не только можно, а очень нужно.

– Ну, вот и вызови себе сорок девок, пусть… хотя… – она притушила голос, хмурясь, вспомнила, что я говорил обо всех прочих людях. – Ладно, Бел, идём. Только, учти… но больше не рассчитывай.

– Ладно-ладно, не сердись, – я поднял руки, показывая ладони, будто сдаюсь.

Я огляделся, пока Ава вышла узнать насчёт бани и разогнать всех со двора, хотя ночь, кто там есть? Где одежда… Всё на местах. Вокруг порядок, будто она и не ходила, не жила здесь столько дней, даже все стопки белья в сундуке идеальны, все книги, все бутылочки на полках идеально выровнены, ни пылинки… Мы так с тобой похожи, Ава…

– Что оглядываешься? – спросила Ава, вернувшись. – Не нравится что? Что-то не так?

Я набросил рубаху, выпрастывая заплетённые косы: «баба-Яга»…

– Настолько так, что я… ты тоже любишь идеальную чистоту и всё… чтобы ровно, даже пузырьки по росту?!

– Что удивляешься, Белогор? Люблю. И что тут делать мне было? Только болтать без умолку и порядок наводить. Ну, ещё обтирать тебя, косы тебе плести, да песенки петь.

Я засмеялся:

– Да уж, поёшь ты, моя птичка, ужасно! Я чуть раньше не очнулся, так и хотелось возопить: молчи, не пой, Авилла!

Она засмеялась, тукнув меня в плечо ещё раз:

– Ещё насмехается!.. Очень трудно всё время говорить. Хорошо, что у тебя тут книг уйма, я хоть образованием своим занялась заодно.

Я улыбаюсь, глядя на неё, кто бы придумал делать то, что придумала она? Её голос держал меня все эти дни, будто канат, брошенный в бездну, по нему я поднимался из тьмы небытия. Вот только не стоит говорить ей, что я узнал её тайные мысли…

Баня, конечно, возвращает силы как ничто. Или почти как ничто другое. И Ава порозовела, лежит на полке, прикрыв тело от моих глаз куском полотна.

– И не гляди, – проговорила она, опять почувствовав мой взгляд и мои мысли.

– Теперь же чистые.

– Чистый он… Ещё язык поворачивается, бесстыжий!.. И… Ты колючий. Вон зарос как пень при болоте.

– Надо побриться. Но я в зерцало глядеться не могу пока Смерть не ушла от меня совсем, – сказал я, потирая щёки, покрывшиеся уже изрядно растительностью, в жизни такой лохматости не допускал.

– Ну, вот и не будем целоваться.

Я засмеялся:

– Просто побрей меня. Ничего сложного, я буду подсказывать и помогать. Щёки надувать.

Ава засмеялась:

– А нос отрежу?

– Дак ты за нос-то и держись, как за руль!

И мы хохочем вместе. В бане жарко, но не пекло всё же, Ава выбрала правильно, как когда-то я для неё: на исходе, чтобы не перегреться. Она взяла лезвие, в каждой бане у нас они стоят приготовленные, все жрецы Солнца с босыми лицами принуждены ходить. Я сел на край нижнего полка.

– Сам намыливайся, – строго проговорила Ава, хотя и улыбается.

– Ну, намыль, – просительно сказал я, глядя на неё, – так приятно, что ты погладишь мне щёки, вроде я и не поганин уже…

Она, смеясь, согласилась, обернулась полотном, чтобы подойти ко мне:

– Поганин, ещё какой… Дорого стоит такое бритьё, целая царица тебя бреет, Белогор. Только учти, будешь баловать, нос отрежу точно! И не приду на твой Солнечный двор сто лет! К безносому.

Я послушен, это расслабляет её, касается меня уже не то что спокойнее, но, даже лаская, ей приятно меня трогать, я чувствую. Всё же любит меня. Конечно, любит, очень любит, даже больше, чем хочет осознавать… всегда любила, всегда. Авуша…

– Ну вот, теперь опять на себя похож, – улыбнулась она, стирая остатки мыла и щетины с моего лица. Погладила пальчиками милыми. Глазами светит в полумраке парной, – только худой стал, глаза ввалились, как из пещер теперь глядишь. Отъедаться надо, Белушка-Горюшка…

Можно. Любит меня. Любит. Но не позволит, потому что есть он… а значит, пора проверить мои силы и в ворожбе…

Сила небывалая, какой и раньше не было, я просто вижу, как истекает кончиков пальцев…

– Ты что… – она почувствовала… и испугалась: – Не надо…

Я стянул полотно с неё, касаясь её груди, оживляя, разжигая там мою кровь…

– Не бойся, – прошептал я, захватывая губами её рот.

Но она пытается противиться! Такой силе, от которой деревья пригнёт, если пульнуть… а она противится, вот силища в ней тоже и откуда?!..

Отодвинулась:

– Бел… – зрачок на весь глаз, а синий вовсе чёрным стал.