Коробка с пуговицами. Рассказы

Зал рукоплещет. Мы благосклонная публика.

На эстраде появляется российский менестрель с баяном. Забавно, необычно, что в народном костюме. Сейчас заголосит!..

Не сразу стало понятно, что он запел, а как бывает, зазвучит внутри что-то такое щемяще знакомое, и пробуешь голосом, чтобы получше вслушаться, влиться…

В общем, он спел две песни, коротко поклонился и ушел.

А мы остались «в своем состоянии», от растерянности даже небурно похлопали. Шпрехшталмейстер где-то там отвлекся в суетах, не встретил, чтоб вернуть, и уж потом вывел заново:

– Вы что же так скоро опустили?

И мы очнулись, зашептались:

– Как, как он его назвал?.. Евгений Иванович?..

– Ну тихо, дайте послушать…

И снова, словно эхо по холмам, возникновение песни. Он поет костромские напевы, плачи, воронежские, курские… Чуть трогает лады своей гармоники. Потом вовсе ее отставляет, сомкнутые руки близко к лицу, лицо непроницаемо, глаза прикрыты, рот отверст, льется, вольно льется голосовой поток, снизу его ласково поддерживает подбородок…

Никакого надрыва, выкликаний, наигрыша. Его не хочется назвать Лелем, несмотря на костюм с нелепой серебряной каймой. Голос высок, но не слащав, и вообще, он скорее показывает, чем исполняет. Хотя бередит, бередит какие-то древние, сокровенные слезы… Несколько слов о себе, – вот ходит, собирает песни, записывает… здесь проездом… пожалуй, и все.

После концерта фуршет. Артисты расслабляются, ну и кое-кто из приближенных, в том числе и мы с Вовой. Курим в сторонке. Подходит Евгений. Конечно, вопросы.

Откуда такой? Костромич? А сейчас двигаетесь от Хабаровска?..

Да, служил там. Окончил Гнесинку. Преподавал. Побывал с ансамблем в Японии, Китае, Америке.

И так вот ходите, собираете?.. На дорогах не обижают?..

Бог миловал. Если что, пою. Люди же понимают.

И скоро я замечаю: курильщиков целая компания набралась, и оказывается, это уже я рассказываю о своих бродяжествах, о том, как люди любопытны к путникам-странникам, зазывают их к себе, кормят, жадно выслушивают: а вдруг с ними правда?.. И делятся охотно всем, что сами знают, – вот пойдут, понесут, другим передадут… Ну, понятно, и легенды… Как-то раз на базарной площади в Киеве повстречались нам цыгане, что водили за собой, как медведя, слепого певца… и так далее.

Евгений кивает, соглашается, он достаточно вежлив.

Он уже в нормальном светском костюме, за столом почти не сидит, с удовольствием поет по первой просьбе, играет на фортепиано, романсы, пробует джаз, импровизирует. Однако он явно имел успех. Это надо ж, бросить все и пойти собирать!.. Что? Уговаривали остаться в Америке? Ну, конечно, как же нам без России!..

Евгения целуют женщины, обнимают чиновные служащие филармонии, спонсоры выражают восхищение. А это можете спеть?.. Браво! А вот это?..

Вова пишет на бумажных тарелках частушки-экспромт, Евгений берет с лету.

– Ничего сложного. Только, простите уж, скажу, ладно? Частушка не терпит мудреной рифмы. У всякого жанра есть свой закон.

Они затевают игру. Вова дает первые строчки, Женя завершает. Всеобщая эйфория признания.

И видно, видно, как Женя счастлив, как не хочется ему расставаться со своим праздником. А уже прибирают стол, уже стягивают к краю остатки питья, к краю, где сидит Вадим Суховерхов, усталый, безвольно отмахивается от назойливости подпивших поклонниц:

– Полноте, Мария Аркадьевна, помилосердствуйте…

– Ах, вот вы какой высокомерный! А с эстрады кажетесь совсем иным!

Торжество свертывается, и вот что еще видно: Евгению некуда будет деваться в столь поздний час. Я шепчу Вове:

– Давай, позовем его к нам…

– Спасибо, но неудобно как-то… Я могу на вокзале до утра…

– Дружище, – Вадим приобнимает дебютанта, – и как Вы себе это представляете? Вот мы с Вами и с моими друзьями – Владимиром Федоровичем, Татьяной Александровной, Людмилой Дмитриевной!.. На вокзале?.. будем встречать Новый год?!..

За столом, в декорациях уже нашей кухни, достаточно просторной, чтобы вступление могло быть даже и чопорным: тарелочки, салфеточки, фужеры, мы «во фраках» навеличиваем друг друга, наш сын Мишка, то есть Михаил Владимирович, так и застыл с узнающими глазами – вот это да! Ведь только что на концерте, а теперь прямо к нам в дом упала эстрадная звезда! В середину стола я водружаю свечку, и мы спохватываемся, что как раз находимся в моменте перехода в следующий год. Один сохранившийся «бенгальский огонь» вручаем герою дня. Боже, как нас красят детские атрибуты! Евгений с этой волшебной палочкой в руке, в сиянии мгновенной россыпи, он же сам себе кажется мальчиком, царевичем, вне возраста, вне земных забот, которого, наконец, разглядели, узнали…

Пел ли он когда-нибудь лучше? Впрочем, и мы ведь разнежились, разомлели, с нами можно было делать, что вздумается. Мишка, необычайно для себя, разговорился, все поднимал тосты. А Женя не чаял поверить: разве таким молодым-современным может быть интересно?..

Честно сказать, я не очень-то люблю фольклор, но сейчас, вослед за ним, я с готовностью шагала от села к селу, стояла там где-нибудь на высоком берегу «по-над речкой быстрой», тосковала по неведомой деревенской «родной сторонушке», над которой звезды густы-часты, а в окнах горят горькие огни, дорога же уводит дальше по холмам, по льняной траве уходит суховатая фигура с баяном в рюкзаке… В общем, еще немного, и, казалось, я вполне созрела идти собирать голоса земли…

Однако моим друзьям хорошо известна склонность моя к очарованности, да и Вадим Иваныч – режиссер – никому не позволит произвольно отлучиться, сегодня он «ведет нашу новогоднюю ночь».

Вот они поют романсы на три голоса, у Людмилы Дмитриевны, у Людочки, тоже незаурядные данные.

– Вадим, позвольте, я все же скажу? Ваша гитара не строит, – наступает Женя на голос своей почтительности.

Вадя устал, даже изможден, – еще бы, три часа кувыркаться на сцене, как он это называет, а сколько закулисных хлопот!.. В общем, он порывается еще повыкрикивать, но спускает:

– Евгений Иваныч, старикашка, пой, не умолкай!

К утру репертуар дал крен в «попсу». Мы с Людочкой переглянулись: оно конечно… Однако Женя чутко уловил повисший было невосторг.

– Ладно, ладно, что нескладно. Понравиться хотел. Вот лучше другую…

И все-таки стало просвечивать, что ему часто приходится петь на потребу, не удерживает стиль. Да и мы довольно захмелели.

Ну уж когда пошел Есенин, мать-старушка в ветхом шушуне… – ой, нет! Ведь я сама была с детства заражена его стихами. Но песнопение, мне кажется, фальшивит, берет не ту ноту, упрощает звуковую ткань до нытья, и всяк еще смещает на себя, бьет на жалость, эдакий он забубенный – «ах, и сам я нынче…»

Просвечивать, просматриваться стал иной рисунок, даже во внешнем облике. Нет, никуда не делись благонравные манеры, это своеобразное изящество, которое заключено в самом слове «менестрель»… Проступил, обозначился уже знакомый нам рисунок «музыканта из подземного перехода». На прошлый концерт Вадим приглашал двух виртуозных гитаристов, на предыдущий – скрипача…

Мне сразу представилось, как Вадим Иваныч эдак к полудню, приняв ванну и размеренно позавтракав, выходит из дома на смежную нашу улицу, и как бы пробуя тротуар подагрическими ногами, неспешно отправляется по своим делам, может быть, и бутылки сдавать – в пластиковой авоське не видно. Я не успеваю его окликнуть, сейчас он завернет за угол, эта его объемистая фигура в кургузом пальто, «надетом пря-амо на рука-ва, шапчо-онка тепла-ая на вате, чтоб не зазя-бла голова». Боже правый! До боли родная фигура.

Он спускается в переход, и слышен там профессионально-чистый голос…

«Вы же знаете, я не люблю самодеятельности!» (В. И.)

…голос, усиленный подземными сводами до концертного звучания.

«Я же король фонограммы!» (В. И.)

Он же ко всему окружающему испытывает острый интерес и готовность отрежиссировать ситуацию, это ведь только кажется, что неповоротлив.

– Вы меня видите? – обращается он к миниатюрному певцу с баяном, в темных очках и кожанке, стоившей когда-то дороже всего Вадиного гардероба.