Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе

Краешком глаза Каупервуд также наблюдал за миссис Стинер, маленькой, усталого вида женщиной, с темным лицом, плохо одетой. Он подумал, как это похоже на Стинера – взять в жены такую женщину. Браки между неподходящими друг другу или неполноценными людьми всегда интересовали, хотя и не всегда забавляли его. Разумеется, миссис Стинер не питала теплых чувств к Каупервуду, считая его беспринципным дельцом, который стал причиной падения ее мужа. Теперь они снова обеднели и собирались переехать из своего большого дома в более дешевое жилище, и ей было особенно неприятно об этом думать.

Наконец вошел судья Пейдерсон в сопровождении низенького, дородного судебного клерка, напоминавшего зобатого голубя. Пристав Спаркхивер постучал по судейскому столу, возле которого он до сих пор дремал, и промямлил:

– Прошу всех встать!

Зрители поднялись со своих мест, как принято в любом суде. Судья Пейдерсон порылся среди папок, лежавших на его столе, и обратился к своему помощнику:

– Какое у нас первое дело, мистер Протас?

Во время долгой и кропотливой процедуры подготовки дел к дневным слушаниям и рассмотрения всевозможных мелких ходатайств сцена суда все еще сохраняла интерес для Каупервуда. Он жаждал победы и был настроен на благоприятный итог после череды несчастливых событий, приведшей его сюда. Хотя он и не показывал этого, его сильно раздражал весь процесс отсрочек, несущественных запросов и крючкотворства, сопровождавший любые юридические процедуры. В его представлении закон был мутным, сотканным из человеческих ошибок, настроений и предубеждений, который парил над океаном жизни и препятствовал нормальному плаванию на маленьких коммерческих и общественных судах, построенных людьми. Он порождал миазмы ущербных толкований, где таились язвы жизненных зол. Он был местом, где случайные жертвы перемалывались между жерновами власти и судьбы. Иными словами, это была странная, прихотливая и захватывающая, но тщетная битва, где невежественные, некомпетентные, хитроумные, агрессивные и слабые становились пешками и предметами разногласий для юристов, которые играли на их страстях и настроениях, на их тщеславии, нуждах и желаниях. Это был нечестивый, разрушительный и затяжной спектакль, болезненное напоминание о непостоянстве жизни – ловушка, засада, обман и западня. В руках сильных людей, каким был он сам в лучшие времена, закон был мечом и щитом, капканом под ногами у неосторожных соперников, ямой на пути у преследователей. Он был всем, что пожелаешь выбрать: вратами к незаконному обогащению, тучей пыли, пущенной в глаза прозорливых конкурентов, временной завесой между правдой и действием, справедливостью и предубеждением, преступлением и наказанием. Юристы были интеллектуальными наемниками, которых можно было покупать и продавать в любом деле. Его забавляли банальности о юридической этике: законники с готовностью могли лгать, воровать, кривить душой и искажать факты почти в любом деле и для любых целей. Знаменитые юристы были всего лишь беспринципными искусными ловкачами, как и он сам, сидевшими как пауки в своих темных, тесно сплетенных логовах и выжидающих приближения неосторожных мух в человеческом облике. Жизнь – в лучшем случае – была мрачной, бесчеловечной и беспощадной борьбой, основанной на жестокостях и законе, а законодатели и законники были самыми отвратительными представителями всей этой клоаки. Тем не менее он пользовался законом, как пользовался бы любым оружием или западней ради избавления от беды; что касается юристов, он выбирал их так же, как мог бы выбрать нож или дубинку для защиты в рукопашной схватке. Он не испытывал особого уважения к любому из них, включая Харпера Стэджера, который все же нравился ему. Они были его орудиями или инструментами: ножами, дубинками, отмычками, – чем угодно, но не более того. Когда их работа заканчивалась, им платили и расставались с ними, оставляя их в стороне и забывая о них. Что касается судей, то они, как правило, были просто некомпетентными юристами, которых отстраняли от дел при удачном обороте событий и которые не могли сравниться с адвокатами, выступавшими перед ними с речами и ходатайствами, если бы вдруг оказались на их месте. Каупервуд не испытывал никакого уважения к судьям, так как ему было много известно о них. Он знал, как часто они оказываются лизоблюдами, карьеристами и политическими наемниками, приспособленцами, о которых вытирают ноги политики и финансисты. Судьи были глупцами, как и большинство людей в этом бурном, изменчивом мире. Его проницательный взор насквозь видел каждого из них и оставался невозмутимым. Он был убежден, что его собственная безопасность заключается в выдающихся умственных способностях и более ни в чем. Каупервуда невозможно было убедить в моральной ценности или неотъемлемых достоинствах общепринятого порядка вещей. Он слишком много знал, но прежде всего он знал самого себя.

Когда судья наконец разобрался с недавно поступившими ходатайствами, он велел помощнику объявить о слушании дела «город Филадельфия против Фрэнка А. Каупервуда», о чем и было объявлено зычным голосом. Новый окружной прокурор Деннис Шэннон и Харпер Стэджер одновременно поднялись со своих мест. Стэджер и Каупервуд вместе с Шэнноном и Стробиком, который тоже пришел и выступал в роли представителя штата Пенсильвания (истца), сидели за длинным столом внутри ограждения перед судейским помостом. Стэджер – больше для эффекта, чем для чего-то иного, – предложил судье Пейдерсону признать обвинение недействительным, но его предложение было отклонено.

Теперь предстояло выбрать присяжных заседателей – двенадцать человек из обычного списка, призванных выполнять эту гражданскую обязанность в течение месяца, – и представить его на рассмотрение адвокату ответчика. Процедура выбора присяжных в данном случае была довольно простой. Судебный пристав, похожий на китайского мандарина, писал каждое имя (всего около пятидесяти) на отдельной полоске бумаги, потом опускал свернутые бумажки во вращающийся барабан, несколько раз поворачивал его и доставал первую попавшуюся бумажку, соблюдая таким образом принцип случайности и называя имя присяжного заседателя № 1. Так повторилось двенадцать раз подряд, и люди, чьи имена были названы, заняли свое место на скамье присяжных.

Каупервуд с большим интересом наблюдал за этой процедурой. Что может быть важнее людей, которые будут рассматривать его дело? Процесс был слишком быстрым для точной оценки, но у него сложилось впечатление, что в основном они были представителями среднего класса. Впрочем, один из присяжных, пожилой человек за шестьдесят, с седеющими волосами и бородой, клочковатыми бровями, нездоровым цветом лица и сутулыми плечами, показался ему обладателем доброго нрава и глубокого жизненного опыта, которого при определенных обстоятельствах можно было склонить на свою сторону с помощью убедительных аргументов. Зато другой – невысокий, крючконосый тип с острым подбородком, похожий на коммерсанта, – ему решительно не понравился.

– Надеюсь, его не будет в моем составе присяжных, – тихо обратился он к Стэджеру.

– Значит, не будет, – ответил Стэджер. – Я дам ему отвод. У нас есть право на пятнадцать отводов без указания причины, как и у стороны обвинения.

Когда скамья присяжных наконец заполнилась, оба юриста подождали, пока пристав принесет небольшую доску, к которой рядами были прикреплены бумажки с именами присяжных в порядке их выбора: первый, второй и третий в первом ряду, четвертый, пятый и шестой во втором ряду и так далее. Поскольку первоначальное изучение и отклонение кандидатур было прерогативой прокурора, Шэннон выпрямился, взял доску и начал расспрашивать присяжных о профессиях или занятиях, знакомстве с рассматриваемым делом и возможных предубеждениях в пользу обвиняемого или же против него.

Задача Стэджера и Шэннона состояла в том, чтобы найти людей, имевших определенное представление о финансах и способных разобраться в ситуации – с точки зрения Стэджера – без какой-либо предубежденности по отношению к человеку, пытавшемуся с помощью оправданных средств и методов пережить финансовую бурю; или, с точки зрения Шэннона, без какого-либо сочувствия к подобным средствам и методам, если у них имелось хоть малейшее подозрение в мошенничестве, надувательстве или махинациях любого рода. И Шэннон и Стэджер в установленном порядке определили, что жюри состояло из той человеческой мешанины, которую судебные сети, закинутые в городской океан, обычно вытягивают на поверхность для подобных целей. Оно состояло из мелких управляющих, торговцев и торговых агентов, редакторов, инженеров, архитекторов, скорняков, бакалейщиков, коммивояжеров, литераторов и других представителей работающих граждан, чей опыт в основном был достаточным для участия в процессах такого рода. Здесь редко можно было встретить человека выдающихся достоинств, но часто встречались люди, обладавшие немалой толикой того любопытного качества, которое принято называть здравым смыслом.

На всем протяжении опроса Каупервуд сидел тихо и изучал лица присяжных. Молодой торговец цветами с бледным лицом, широким лбом мыслителя и вялыми руками показался ему достаточно впечатлительным, чтобы поддаться его личному обаянию. Он прошептал об этом на ухо Стэджеру. Следующим был меховщик, расчетливый еврей, чью кандидатуру отклонили потому, что он читал все новости о биржевой панике и потерял две тысячи долларов на акциях трамвайных компаний. Тучный, краснощекий и голубоглазый оптовый торговец бакалейными товарами с соломенными волосами показался Каупервуду упрямым и отсталым человеком. Его тоже исключили из списка присяжных. Худой, франтовато одетый управляющий магазинчика одежды явно хотел уклониться от своих обязанностей и решил солгать, когда заявил, что не верит в клятву на Библии. Судья Пейдерсон, смерив ледяным взглядом, все же отпустил его. Было отклонено около десяти кандидатур – людей, знакомых с Каупервудом, признававшихся в своем предубежденном отношении к делу, фанатичных республиканцев, возмущавшихся этим преступлением, а также тех, кто знал Стинера.

К полудню было отобрано жюри присяжных, относительно устроившее обе стороны.

Глава 41

Ровно в два часа дня окружной прокурор Денис Шэннон начал свою речь. Он изложил обстоятельства в очень простой и естественной манере, так как вообще был приятным человеком. По его словам, присутствующий здесь мистер Фрэнк А. Каупервуд – он сидел за столом перед судебным помостом – обвиняется, во-первых, в хищении, во-вторых, в растрате, в-третьих, в причастности к хищению средств, отданных на доверенное хранение, и в-четвертых, в незаконном присвоении и растрате шестидесяти тысяч долларов по чеку, выписанному 9 октября 1871 года в возмещение определенного количества сертификатов городского займа, которые он как доверенное лицо должен был внести в городской амортизационный фонд по распоряжению казначея (по соглашению, существовавшему между ними и находившемуся в силе в течение определенного времени). Вышеупомянутый фонд предназначался для приема данных сертификатов, приобретаемых на свободном рынке, по мере их предъявления к оплате, однако указанный чек так и не был использован для этой цели.

– А теперь, джентльмены, – очень тихо сказал мистер Шэннон, – прежде чем мы перейдем к простому вопросу о том, что сделал или не сделал мистер Каупервуд в день получения шестидесяти тысяч долларов от городского казначея, каковые не были возмещены как полагается, разрешите мне объяснить, что имеется в виду под обвинением в хищении, растрате, причастности к хищению средств, отданных на доверенное хранение, и наконец, в незаконном присвоении чека и последующей растрате. Как видим, в обвинении насчитывается четыре пункта, как выражаются юристы, и причина такого состава заключается в следующем. Человек может быть виновен в хищении и растрате одновременно либо по отдельности, то есть виновен в одном и невиновен в другом. Окружной прокурор, представляющий интересы народа, может сомневаться не в виновности или невиновности обвиняемого, но в том, существует ли возможность представить доказательства по одному пункту, чтобы обеспечить соответствующее наказание за преступление, включающее более одного пункта. В таких случаях, джентльмены, принято обвинять человека по различным пунктам, как и было в данном случае. Четыре пункта обвинения в этом деле пересекаются и взаимно подкрепляют друг друга. После того как мы объясним их природу и представим доказательства, вы будете обязаны рассудить, виновен ли ответчик по тому или иному пункту обвинения, или же по двум, трем либо всем четырем пунктам, в зависимости от того, насколько вы сочтете это уместным и подобающим, или, лучше говоря, насколько это позволяют доказательства. Хищение, как вам может быть известно, – это присвоение чужого движимого или недвижимого имущества, совершенное без ведома или согласия. Растрата – это мошенническое использование в личных целях разнообразных средств, вверенных на попечение или переданных под управление, особенно денег. Таким образом, хищение средств, отданных на доверенное хранение, – это лишь вид хищения, при котором человек совершает акт присвоения чужих средств без ведома или согласия другого человека, которому были доверены эти средства, то есть посреднику. Незаконное присвоение чека с последующей растратой, образующее четвертый пункт обвинения, – это лишь более четкая формулировка второго пункта обвинения, обозначающая присвоение денег по чеку, выданному с определенной целью, которая не была выполнена. Как видите, джентльмены, все эти обвинения в определенной мере являются тождественными. Они перекрывают и дополняют друг друга. Народ в лице своего представителя, окружного прокурора, утверждает, что ответчик в лице мистера Фрэнка А. Каупервуда виновен по всем четырем пунктам обвинения. Теперь, джентльмены, мы перейдем к истории этого преступления, которое, по моему личному мнению, служит доказательством того, что ответчик обладает коварным и опасно преступным умением распоряжаться финансами, что мы и надеемся доказать с помощью свидетелей.

Поскольку судебная процедура не допускала перерыва в изложении дела со стороны обвинения, Шэннон перешел к собственной версии того, как Каупервуд познакомился со Стинером и постепенно втерся ему в доверие. Он рассказал, как плохо Стинер разбирался в финансах и каким доверчивым он был вплоть до того дня, когда Каупервуд получил чек на шестьдесят тысяч долларов. Стинер, будучи городским казначеем, не знал о выписанном чеке, что составляло основу для обвинения в присвоении чужих средств. С другой стороны, Каупервуд, получивший чек, злоумышленно распорядился сертификатами, предположительно купленными для амортизационного фонда, если они вообще были приобретены. Все это, по словам Шэннона, составляло суть преступлений, предъявленных ответчику, в которых он был несомненно виновен.

– Джентльмены, мы имеем прямые и убедительные доказательства всего вышесказанного, – энергично заключил Шэннон. – Это не слухи или домыслы, а очевидные факты. Вам будут представлены неопровержимые свидетельства, как именно это было сделано. И если затем у вас останется впечатление, что этот человек невиновен, что он не совершал те преступления, в которых его обвиняют, вы можете оправдать его. С другой стороны, если вы сочтете, что свидетели, которых мы приведем к присяге, говорят правду, то вы можете осудить его и определить, каким будет вердикт. Благодарю за внимание.

Присяжные зашевелились и расселись поудобнее. Их покой был недолгим, поскольку Шэннон назвал имя Джорджа У. Стинера, который поспешно вышел вперед, очень бледный, вялый и измученный. Когда он занял место свидетеля, положил руку на Библию и поклялся говорить правду, его глаза нервно бегали по сторонам.

Когда он начал давать показания, его голос был довольно слабым. Сначала он рассказал, как познакомился с Каупервудом в начале 1866 года, хотя он точно не помнил, в какой день это произошло. Это случилось во время его первого срока на должности городского казначея, в которую он вступил осенью 1864 года. Он был обеспокоен состоянием городского долга, бумаги которого опустились ниже номинала, но по закону могли продаваться городскими властями только по номинальной стоимости. Кто-то рекомендовал ему Каупервуда, кажется мистер Стробик, хотя он не был совершенно уверен. В затруднительных случаях у городских казначеев было принято пользоваться услугами брокеров, поэтому он лишь следовал обычаю. Подталкиваемый вопросами и подсказками Шэннона, он поведал о содержании первого разговора с Каупервудом, который запечатлелся в его памяти. Мистер Каупервуд сказал, что он может добиться желаемого результата; потом он ушел и через какоето время представил Стинеру свой план действий. Стинер в общих чертах описал эту схему, не слишком лестную для человеческой честности в целом, зато свидетельствовавшую о человеческой изобретательности и хитроумии.

После долгого обсуждения событий прошлого история отношений между Стинером и Каупервудом наконец дошла до того времени, когда сотрудничество и деловое взаимопонимание достигли выгодного для обеих сторон состояния, и Каупервуд стал распоряжаться ценными бумагами городского займа на несколько миллионов долларов, покупая и продавая их по своему усмотрению в целях городского благосостояния. Более того, была заключена сделка, в результате которой он инвестировал для себя и Стинера пятьсот тысяч долларов городских денег под чрезвычайно низкий процент в прибыльные акции городских трамвайных компаний. Было ясно, что Стинеру не хочется распространяться на эту тему, но Шэннон, понимавший, что впоследствии он будет должен выступить с обвинением в растрате против самого Стинера и что Стэджер вскоре приступит к перекрестному допросу свидетеля, не хотел напускать тумана. Ему хотелось закрепить в восприятии присяжных образ Каупервуда как хитроумного и пронырливого человека, и в определенной степени ему это удалось. Иногда, после того или иного упоминания о финансовом мастерстве Каупервуда, тот или иной присяжный заседатель поворачивался и смотрел на него. Тот замечал происходящее и старался произвести на них как можно более благоприятное впечатление, глядя на Стинера с проникновенным и понимающим видом.

Между тем допрос свидетеля подошел к событиям второй половины дня 9 октября 1871 года, когда Альберт Стайерс вручил Каупервуду пресловутый чек на шестьдесят тысяч долларов. Шэннон показал Стинеру этот чек. Видел ли он его раньше? Да. Где? В кабинете окружного прокурора Петти 20 октября сего года или около того. В тот раз он впервые увидел этот чек? Да. Он слышал об этом чеке когда-либо раньше? Да. Когда именно? Десятого октября. Не будет ли он любезен рассказать присяжным заседателям, как и при каких обстоятельствах это произошло? Стинер заерзал на стуле. Ему было тяжело признаться, как все было на самом деле; это было нелестной характеристикой для него и его нравственности, если не сказать больше. Откашлявшись, он принялся излагать свою короткую и горестную жизненную драму, когда Каупервуд, оказавшийся в стесненных обстоятельствах и близкий к банкротству, пришел в его офис и потребовал ссудить ему триста тысяч долларов в дополнение к общей сумме долга.

Здесь последовали ожесточенные препирательства между Стэджером и Шэнноном, ибо первый стремился продемонстрировать, что Стинер лжет с самого начала. Стэджер высказал протест по этому поводу и увел обсуждение в сторону от главной темы на основании того, что Стинер постоянно говорил «я думаю» или «как мне кажется».

– Я возражаю! – неоднократно восклицал Стэджер. – Я считаю, что это показание должно быть изъято из протокола как несущественное и не имеющее отношения к делу. Свидетелю не разрешается строить догадки, и это хорошо известно стороне обвинения.

– Ваша честь, – настаивал Шэннон. – Я прилагаю все силы для того, чтобы свидетель дал ясные и честные показания; надеюсь, что он так и поступает.

– Возражаю! – громогласно повторил Стэджер. – Ваша честь, я настаиваю на том, что окружной прокурор не имеет права создавать предвзятое мнение у присяжных лестными оценками насчет искренности свидетельских показаний. Мнение обвинения о свидетеле и о честности его слов не имеет отношения к данному делу. Я вынужден просить вашу честь вынести ему четкое предупреждение об этом.

– Протест принят, – объявил судья Пейдерсон. – Прошу сторону обвинения изъясняться более ясно.

В определенном смысле свидетельские показания Стинера играли важную роль, поскольку проясняли то, что Каупервуд не хотел бы предавать огласке. Речь шла о последней размолвке между ними, о том, что Стинер недвусмысленно заявил Каупервуду, что больше не даст ему денег из городской казны, о том, что Каупервуд дважды – за день до получения чека и на следующий день – говорил Стинеру о своем отчаянном положении и о том, что если он не получит триста тысяч долларов, то обанкротится и тогда их со Стинером ждет разорение. По словам Стинера, утром того дня он отправил Каупервуду предписание, запрещавшее покупку сертификатов городского займа для амортизационного фонда. Лишь после разговора в тот же день Каупервуд обманом получил чек на шестьдесят тысяч долларов от Альберта Стайерса без ведома Стинера, а потом, когда Стинер послал Стайерса с требованием вернуть чек, то получил отказ, хотя в пять часов вечера на следующий день Каупервуд произвел переуступку прав собственности. А сертификаты, в обеспечение которых был выписан чек, так и не поступили в амортизационный фонд, где им следовало находиться. Такое свидетельство не предвещало ничего хорошего для Каупервуда.

Если кто-то думает, что все это совершалось без многочисленных жарких протестов и оговорок Стэджера, сделанных тогда, а впоследствии и Шэнноном при перекрестном допросе Стинера, то он глубоко заблуждается. Иногда казалось, что зал суда начинает блистать и сыпать искрами от ожесточенных пререканий этих двух джентльменов, и судья был вынужден стучать молотком по столу и угрожать им штрафом за неуважение к суду, чтобы призвать обоих к порядку. В то время как Пейдерсон был крайне раздосадован, присяжные заседатели были удивлены и заинтересованы.

Оба юриста извинились за свое поведение, как это обычно происходит в таких случаях, но на самом деле это почти не имело значения. Их позиции и настроения оставались прежними.

– Что он сказал вам девятого октября этого года, когда пришел к вам и потребовал дополнительную ссуду в триста тысяч долларов? – обратился Шэннон к Стинеру после одного из этих досадных перерывов. – Опишите мне его слова так ясно, как можете вспомнить, по возможности, дословно.

– Возражаю! – энергично вмешался Стэджер. – Его дословная речь не сохранилась нигде, кроме воспоминаний мистера Стинера, а в данном случает его память не может служить надежным свидетельством. Свидетель обязался придерживаться общих фактов.

Судья Пейдерсон скупо улыбнулся.

– Протест отклоняется, – произнес он.

– Возражаю! – вскричал Стэджер.

– Насколько я помню, – ответил Стинер, нервозно барабаня кончиками пальцев по ручке кресла, – он сказал, что если я не ссужу ему триста тысяч долларов, то он обанкротится и тогда я тоже разорюсь и отправлюсь в тюрьму.

– Решительно протестую! – Стэджер вскочил на ноги. – Ваша честь, я протестую против самой манеры расследования, предпринятой стороной обвинения. Доказательства, которые окружной прокурор старается извлечь из ненадежной памяти свидетеля, противоречат закону и прецедентному праву, а также не имеют определенного отношения к обстоятельствам дела и не могут подтвердить или опровергнуть то, что мистер Каупервуд думал или не думал о своем так называемом банкротстве. Мистер Стинер может дать свою версию этого разговора или любого другого разговора, происходившего в это время, а мистер Каупервуд приведет свою версию. Несомненно, они будут отличаться. Я не вижу смысла в линии расследования, предпринятой мистером Шэнноном, если она не заключается в том, чтобы создать у присяжных пристрастное отношение к определенным допущениям, выгодным для обвинения моего подзащитного, но не подкрепленным конкретными фактами. Полагаю, вам следует предупредить свидетеля, чтобы он излагал лишь те факты, которые помнит точно, а не «думает», будто может припомнить. Со своей стороны я полагаю, что все показания, выслушанные за последние пять минут, могут быть вычеркнуты из судебного протокола.

– Протест отклонен, – почти равнодушно откликнулся судья Пейдерсон, и Стэджер, который произнес свою речь лишь ради того, чтобы приуменьшить значимость показаний Стинера в сознании присяжных, опустился на свое место.

Шэннон снова обратился к Стинеру.

– Теперь, мистер Стинер, насколько вы можете припомнить, я прошу вас рассказать присяжным заседателям, что еще мистер Каупервуд сообщил вам во время той встречи. Ведь он не остановился на замечании, что вы тоже разоритесь и отправитесь за решетку. Какие еще выражения он использовал в разговоре с вами?

– Насколько я помню, он сказал, что разные политические махинаторы попытаются запугать меня и что если я не дам ему триста тысяч долларов, то мы оба разоримся. Он сказал: «Вас не могут больнее зарезать за то, что вы оказались бараном, чем за то, что вы всю жизнь были овцой».

– Ха! – воскликнул Шэннон. – Он так сказал, верно?

– Да, сэр, так оно и было, – подтвердил Стинер.

– Как он выразился? Вы точно воспроизвели его слова? – требовательно спросил Шэннон, направив указующий перст на Стинера во избежание оговорок.

– Да, насколько я помню, именно так он и сказал, – дрожащим голосом отозвался Стинер. – «Вас не могут больнее зарезать за то, что вы оказались бараном, чем за то, что вы всю жизнь были овцой».