Аватара

Завершалась перспектива изящным фасадом особняка. Стройные колонны ионического ордера[79 - Ионический ордер – один из трех (средний по визуальной тяжести, считавшийся «женственным») ордеров греческой системы архитектурных ордеров, сформировавшейся в V веке до н. э.], поддерживавшие аттик[80 - Аттик – стенка над венчающим сооружение (дом, триумфальная арка) карнизом, часто украшаемая рельефом или надписями. Иногда аттиком служит невысокий этаж.], каждый угол которого поверху украшали мраморные скульптурные группы, придавали дому вид греческого храма, перенесенного сюда по капризу миллионера, и подправляли, навевая мысли о поэзии и искусстве, все, что могло показаться чрезмерным в этом великолепии. Между колоннами виднелись шторы в широкую розовую полоску. Почти всегда опущенные, они подчеркивали окна, которые распахивались в портик, подобно стеклянным дверям.

Когда своенравное небо Парижа соизволяло натянуть позади этого маленького палаццо лазурное полотнище, особняк так выгодно смотрелся на фоне зеленых куп, что его можно было принять за временное пристанище королевы фей[81 - Пристанище королевы фей – см. примечание 5 к данной главе.] или за увеличенную картину Барона[82 - Барон Анри (1816–1895) – французский живописец, мастер небольших жанровых композиций классического стиля.].

По бокам особняка выдавались в сад две оранжереи; их стеклянное покрытие между позолоченными рамами переливалось на солнце, подобно бриллиантам, создавая для множества редких и ценных экзотических растений иллюзию их родного климата.

Пройдись какой-нибудь поэт по проспекту Габриеля при первых проблесках Авроры, он услышал бы, как соловей выводит последние трели своего ноктюрна, да увидел бы, как дрозд в желтых тапочках прогуливается, будто у себя дома, по аллее сада. Зато ночью, когда стихает шум экипажей, возвращающихся из Оперы, тот же поэт смутно различил бы чью-то белую тень под руку с красивым молодым человеком и вернулся бы в свою тесную мансарду со смертельной тоской на сердце.

Именно здесь, как читатель уже догадался, жила с некоторых пор графиня Прасковья Лабинская и ее муж граф Олаф Лабинский, вернувшийся с Кавказа после победоносной кампании, где он если и не сражался врукопашную с мистическим и неуловимым Шамилем[83 - Шамиль (1799–1871) – третий имам Дагестана и Чечни (1834–1859 гг.), лидер кавказских народов в их борьбе против российских колонизаторов (см. примечание 19 к главе II).], то наверняка имел дело с самыми фанатичными и преданными мюридами[84 - Мюрид – воин, участник борьбы за «истинную веру», то есть ислам. Мюридизм стал знаменем национально-освободительного движения на Кавказе и крупным идейно-политическим фактором, позволившим кавказским народам оказывать упорное и длительное сопротивление имперским войскам.] знаменитого имама. Он избежал пули, как избегают их только отчаянные смельчаки, которые устремляются навстречу опасности, а кривые дамасские сабли диких воинов ломались о его грудь, не причиняя ей вреда. Отвага служила ему неуязвимой броней. Граф Лабинский обладал той бесшабашной храбростью, что свойственна только славянам, которые любят риск как таковой, и о которых можно сказать словами одной старинной скандинавской песни: «Они убивают и погибают, смеясь!»

Упоение, с каким вновь обрели друг друга супруги, для которых брак был не чем иным, как страстью, дозволенной Богом и людьми, смог выразить только Томас Мур в своей «Любви ангелов»[85 - Упоение… смог выразить только Томас Мур в своей «Любви ангелов»! – Томас Мур (1779–1852) – поэт, признанный певцом Ирландии после публикации сборника «Ирландские мелодии» (1832–1834), сто тридцать стихотворений из которого были положены на музыку. Стихотворением «Любовь ангелов» (1823), повествующем о злоключениях трех ангелов, влюбленных в смертных дев, Мур положил начало жанру «ангельской» поэзии, вдохновившей других поэтов, в частности Альфреда де Виньи.]! Каждой капле чернил с нашего пера следовало бы превратиться в частицу света, а каждому слову – высохнуть на бумаге, пылая и благоухая, подобно крупице ладана. Как описать две души, слитые воедино, похожие на две капли росы, которые, скатившись по лепестку лилии, встретились, смешались, поглотили друг друга и превратились в одну неделимую жемчужину? Поскольку счастье – редкий гость в этом мире, человек не подумал об изобретении слов, способных его передать, тогда как слова для изображения душевных и физических страданий занимают бесчисленные колонки в словарях всех языков.

Олаф и Прасковья полюбили друг друга еще детьми, сердце каждого из них билось при звуках лишь одного-единственного имени, почти с колыбели они знали, что будут принадлежать друг другу, – все остальное для них не существовало. Можно сказать, в них воссоединились половинки платоновского андрогина, искавшие друг друга после первоначального разъединения[86 - …воссоединились половинки платоновского андрогина, искавшие друг друга после первоначального разъединения… – Имеется в виду миф, изложенный в диалоге Платона (427–347 гг. до н. э.) «Пир» (ок. 385 г. до н. э.). Согласно этому мифу, когда-то у людей существовал третий пол – андрогины, которые соединяли в себе и мужское, и женское начала. Страшные своей силой, они посягали даже на власть богов, за что Зевс разрубил их пополам и перемешал. С тех пор получившиеся половинки ищут друг друга, потому что жаждут вернуть целостность своей душе. Эта легенда наложила глубокий отпечаток на художественную традицию Запада, и, в частности, на романтическое толкование любви, которое очень точно изложено Готье в этом пассаже.], они образовали ту двуединость, которая являет собой полную гармонию, и так, бок о бок, шли, точнее, летели, по жизни в едином порыве, словно два голубя, влекомых, как прекрасно сказал Данте, одной волей[87 - …летели… словно два голубя, влекомых, как прекрасно сказал Данте, одной волей – имеются в виду строки из «Божественной комедии» Данте. Ср. в пер. М. Л. Лозинского: «Как голуби на сладкий зов гнезда, / Поддержанные волею несущей, / Раскинув крылья, мчатся без труда…» (Ад. V. 82–84).].

Дабы ничто не омрачало это блаженство, огромное богатство защищало его, подобно золотому куполу. Стоило этой лучезарной паре появиться, и нищие забывали о своих страданиях и убожестве, а слезы высыхали. Олафу и Прасковье был свойственен тот благородный эгоизм, каковым наделены все счастливые люди, в своем свечении они не были глухи к чужой боли.

С тех пор, как политеизм[88 - Политеизм – многобожие, религия, основанная на вере во многих и разных богов. Готье имеет в виду, прежде всего, религию древних греков и римлян.] унес с собой молодых богов, этих улыбчивых гениев и юных небесных созданий с их абсолютно совершенными, гармоничными и идеально чистыми формами, с тех пор как античная Греция перестала петь гимн красоте строфами Пароса[89 - …петь гимн красоте строфами Пароса… – То есть воспевать красоту богов в изваяниях из паросского мрамора (см. примечание 16 к главе II).], человек жестоко злоупотребляет данным ему дозволением быть уродливым и, хоть создан по образу и подобию Божьему, представляет Бога на земле довольно скверно. Но граф Лабинский сим дозволением не воспользовался: немного вытянутый овал лица, тонкий, изящный нос, четко очерченные губы, подчеркнутые светлыми, лихо закрученными усами, слегка выдающийся подбородок с ямочкой и черные глаза – пикантная особенность, притягательная странность – все это делало его похожим на одного из ангелов-воителей, Михаила или Рафаила[90 - …ангелов-воителей, Михаила или Рафаила… – См. примечание 43 к главе II.], которые в золотых доспехах борются с демоном. Он был бы слишком красив, если бы не мужественный блеск в его темных зрачках и загар, которым покрыло его азиатское солнце.

Граф был среднего роста, худощав, строен, нервозен, однако под видимой хрупкостью он прятал стальные мускулы. Когда по случаю какого-нибудь посольского бала Олаф надевал костюм польского вельможи, шитый золотом, сверкающий бриллиантами и усыпанный жемчугом, он проходил между гостями, подобно яркому видению, вызывая зависть мужчин и восхищение женщин, к которым, благодаря Прасковье, сделался совершенно равнодушным. Нет нужды добавлять, что граф обладал не только внешними достоинствами. Он также был наделен и умом, и сердцем. Добрые феи щедро одарили его в колыбели, а злая колдунья, которая все портит, в тот день пребывала в исключительно хорошем настроении[91 - Добрые феи… одарили его в колыбели, а злая колдунья… пребывала в… хорошем настроении. – Шутливая аллюзия на знаменитую сказку Шарля Перро (1628–1703) «Спящая красавица (1697).].

Вы понимаете, что с таким соперником Октав де Савиль тягаться не мог, и что он правильно поступил, решив спокойно умереть на подушках своего дивана, несмотря на надежду, которую пытался внушить его сердцу фантасмагорический доктор Бальтазар Шербонно. Забыть Прасковью было единственным, но невозможным лекарством, увидеть ее снова – для чего? Октав чувствовал, что воля молодой женщины никогда не ослабеет, а сердце останется нежным, но неумолимым, сочувствующим, но холодным. Он опасался, как бы его плохо зарубцевавшиеся раны вновь не открылись и не начали кровоточить при виде той, которая невольно убивала его, и при этом ни в чем не винил ее, свою возлюбленную и свою убийцу!

Глава IV

Два года прошло с тех пор, как графиня Лабинская прервала признание в любви, которое считала недопустимым. Октав, низвергнутый с высот своей мечты, бежал из Флоренции. Клюв черной тоски терзал его печень, но юноша никак не давал о себе знать Прасковье. Единственное слово, которое он хотел бы ей написать, было под запретом. Не раз обеспокоенная графиня вспоминала своего бедного обожателя: неужто ему удалось ее забыть? Она желала, чтобы это было так, и в то же время, несмотря на полное отсутствие кокетства, свойственное всем небожителям, знала, что такое невозможно. Ведь в глазах Октава пылал огонь неугасимой страсти, в этом графиня не сомневалась. Любовь и боги узнают друг друга с первого взгляда: мысль об Октаве, как мимолетное облачко, омрачало ясную лазурь счастья графини и внушало ей легкую грусть, подобную той, что испытывают ангелы, когда на небесах вспоминают о земле. Ее прелестная душа страдала оттого, что где-то есть человек, которого она сделала несчастным. Но чем может помочь звезда, сияющая на вершине небосвода, безвестному пастырю, в отчаянии воздевающему к ней руки? Да, в далеком прошлом Феба в серебряных лучах спускалась с небес к Эндимиону[92 - …Феба… спускалась… к Эндимиону… – Феба – одно из прозвищ римской богини охоты Дианы, сестры-близнеца бога света Аполлона.В классическом варианте мифов она девственница и защитница целомудрия. Эндимион – прекрасный юноша, внук Эола, которого Зевс обрек на вечный сон в пещере горы Латмос по просьбе влюбленной в Эндимиона Фебы, попросившей для него вечной молодости. Феба неоднократно навещала Эндимиона и родила от него пятьдесят дочерей.], но она не была замужем за польским графом.

Переехав в Париж, графиня Лабинская послала Октаву то вежливое приглашение, которое доктор Бальтазар Шербонно рассеянно вертел между пальцами. Не дождавшись визита, она, хоть и желала Октаву выздоровления, подумала в порыве невольной радости: «Он все еще любит меня!» И однако, то была женщина ангельской чистоты, целомудренная, как девственный снег на самой высокой вершине Гималаев.

Даже у Господа Бога, дабы развеять скуку, которую наводит вечность, есть одна отрада – услышать, как бьется преданное ему сердце крохотного жалкого создания, обреченного на смерть на хрупком шарике, затерянном в пространстве. Прасковья была не строже Бога, а посему граф Олаф не мог винить ее за невольную слабость души.

– Я внимательно выслушал ваш рассказ, – сказал доктор Октаву, – и он убедил меня, что всякая надежда с вашей стороны была бы несбыточной. Графиня никогда не ответит на вашу любовь.

– Как видите, господин Шербонно, я прав, не пытаясь цепляться за жизнь, которая покидает меня.

– Я имел в виду, что нет надежды на обычные средства, – продолжил доктор, – однако есть еще силы оккультные[93 - …силы оккультные. – Оккультизм – общее название учений, признающих существование скрытых связей, сил в человеке и природе, доступных «избранным», «посвященным». Доктор Шербонно говорит об оккультизме Востока.]. Современная медицина отрицает их существование, но они испокон веков используются в тех далеких странах, которые невежественная цивилизация называет варварскими. Там, еще с сотворения мира, человек неразрывно слит с живой природой и знает секреты, которые в Европе считают утраченными, ибо кочевые племена, позднее превратившиеся в народы, не смогли унести их с собой. Эти секреты сначала передавались от человека к человеку в таинственной глубине храмов, затем их записали на священных языках, непонятных для непосвященных, высекли иероглифами на стенах пещер Эллоры[94 - Эти секреты… высекли иероглифами на стенах пещер Эллоры. – Эллора – величественный комплекс вырубленных в толще горы храмов, украшенных замечательными горельефами (VI–VIII века), который находится в окрестностях деревни Эллора в штате Махараштра на западе Индии, в тридцати километрах от города Аурангабад. Строго говоря, иероглифических надписей там быть не могло, поскольку в индийских языках используется слоговое письмо.]. И по сей день на склонах горы Меру, откуда берет начало Ганг[95 - …на склонах горы Меру, откуда берет начало Ганг… – Меру в индуистской мифологии – золотая гора, стоящая в центре Вселенной и являющаяся осью мира. Считалась обителью высших богов. По индуистским представлениям Меру находится где-то на севере, за Гималаями. Священная река Ганг стекает с небес сначала на Меру, а потом на землю, где превращается в реку, почитаемую индусами также священной и являющейся объектом паломничества, особенно в истоках, у гор Хардвар и Варанаси, и в месте впадения реки Джамна.], у подножия белокаменной лестницы священного города Бенарес[96 - …у подножия беломраморной лестницы священного города Бенарес… – Бенарес – европейское название священного для индусов города Варанаси, где с высокого берега реки Ганг спускаются к воде широкие мраморные лестницы с местами для омовений и кремации.], в глубине разрушенных пагод Цейлона вы можете встретить столетних брахманов, разбирающих по буквам неизвестные манускрипты, йогов, неустанно повторяющих один и тот же слог «ом»[97 - «Ом» – слово в индуизме, выражающее подтверждение или согласие и являющееся частью мантр – священных формул, обладающих мистической и духовной силой. Используется также самостоятельно как символическое и мистическое высказывание во время медитаций.] и не замечающих, что небесные птахи свили гнезда в их волосах, а также факиров, со следами от железных когтей Джаггернаута[98 - Джаггернаут – одна из ипостасей Вишну-Кришну, наиболее чтимая в Бенгалии и Ориссе. По легенде, Кришна был случайно убит охотником, и тело его предали кремации. Царь Аванти попросил воссоздать его из праха, но помешал божественному строителю, который взялся за это дело, и тот, разгневанный, оставил Джаганнатху неоконченным, без рук, без ног и, очевидно, без когтей. Но Брахма дал ему глаза и вдохнул в него душу. Изображение Джагганнатхи (простое полено с нарисованными на нем двумя кругами – глазами) находится в одном из красивейших храмов Индии в городе Пури (штат Орисса). Ассоциация Джаггернаута со злым божеством, ради которого фанатики жертвуют всем, исходит от англичан, увидевших на празднике Джагганнатхи в Пури шествие колесниц, во время которого верующие бросались под их колеса. Имя Джаггернаута в XIX веке стало синонимом культа фанатиков, слепо жертвующих ему свое состояние и жизнь.] на плечах, – все они владеют этими забытыми тайнами и творят чудеса, когда соизволяют пустить свои знания в ход.

Наша Европа, всецело поглощенная материальными интересами, и не подозревает, каких высот духа достигли индийские аскеты. Полное воздержание, медитации, пугающие своей отрешенностью, тяжелейшие посты, соблюдаемые годами, так ослабляют их тела, что, случись вам увидеть их, сидящих на корточках под раскаленным солнцем между пылающими курильницами, с длинными нестрижеными ногтями, вросшими в ладони, вы бы решили, что это египетские мумии, покинувшие свои гробницы и скорчившиеся в обезьяньих позах. Их человеческая оболочка становится лишь куколкой, которую душа, сия бессмертная бабочка[99 - …душа, сия бессмертная бабочка… – Душа и бабочка по-гречески обозначаются одним и тем же словом – психе. Бабочка, как невесомое и крылатое создание, часто служит символическим изображением души и указывает на ее воскресение (подобно тому, как сама бабочка появляется из куколки) и бессмертие. Изображение бабочки встречается на надгробиях, а младенец-Христос может быть показан рядом с бабочкой или держать ее в руке.], может по своей воле скинуть, подобно платью, или снова надеть. И пока их тощее тело остается здесь, неподвижное, ужасное на вид, словно дух ночи, застигнутый светом дня, их разум, свободный и независимый, устремляется на крыльях видений к неизмеримым высотам, к сверхъестественным мирам. Им являются странные образы и странные сны, они переходят от экстаза к экстазу[100 - Экстаз – здесь: состояние отрешенности, ясновидения, общения с потусторонними силами.] вслед за колебаниями, которые совершают минувшие годы в океане вечности, они преодолевают бесконечность во всех направлениях, присутствуют при сотворении мирозданий, при рождении богов и их метаморфозах, в их памяти всплывают знания, погребенные под вулканической лавой и водами потопов, забытые связи между человеком и стихиями. В этом чудном состоянии они бормочут слова на мертвых языках, на которых уже тысячи лет не говорит ни один из народов, населяющих земной шар, они вновь постигают первоначальное слово, слово, которое когда-то породило свет во тьме: их принимают за безумных, а они почти равны богам!

Столь неожиданная преамбула пробудила любопытство Октава. Он не спускал удивленных и вопрошающих глаз с господина Бальтазара Шербонно, ибо при всем желании никак не понимал, к чему тот клонит и какое отношение индийские аскеты имеют к его любви к Прасковье Лабинской.

Доктор, прочитав мысли Октава, взмахнул рукой, как бы отметая все вопросы, и сказал:

– Терпение, мой дорогой пациент, еще немного, и вы узнаете, в чем смысл и польза сего многословного отступления.

Очень долго, стремясь постичь, что такое разум и душа, я со скальпелем в руках исследовал трупы, распростертые на мраморных столах анатомических театров. Но ответа не добился: там, где я искал жизнь, трупы являли только смерть. И я задумал – и замысел мой был так же дерзок, как замысел Прометея, поднявшегося на небо, чтобы похитить огонь[101 - …замысел Прометея, поднявшегося на небо, чтобы похитить огонь… – Прометей – в греческой мифологии сын титана Иапета, двоюродный брат Зевса. Похитил у олимпийских богов огонь и дал его людям, за что был жестоко наказан Зевсом: Прометея приковали за руки и за ноги к скале у моря, и каждый день к нему прилетал орел и клевал его печень.], – так вот я задумал найти и уловить душу, изучить и, так сказать, препарировать ее. Я отбросил следствие ради причины и преисполнился глубокого презрения к материалистической науке, чья пустопорожность сделалась для меня очевидной. Я решил, что воздействовать на эти расплывчатые формы, на случайные и мгновенно распадающиеся сочетания молекул следует при помощи грубого эмпиризма[102 - Эмпиризм – философское учение, признающее чувственный опыт единственным источником знаний. Доктор употребляет этот термин в более узком смысле, как опыт, эксперимент.]