Леди-плутовка

– Вам нет необходимости работать со мной. Вы сами можете решить проблему. Только поразмыслите, что сделал бы сыщик.

Она надолго задумалась, потом сказала:

– Собрал бы улики, то есть информацию… Если мы хотим поменять картину, нужно знать, где она, как оформлена и как прикреплена к стене.

«Мы». Ему понравилось, как прозвучало это слово из ее уст.

– Не стоит столь поспешно говорить «мы», – заставил себя поправить Дженкс. – Но да: именно так и следует действовать.

Он встал, приготовившись уйти.

– И я забуду все, что слышал: про картину и ваш план.

– Какой план? – с невинным видом спросила она, хлопая ресницами, но тут же, улыбнувшись, добавила: – Спасибо, что уделили мне время, офицер Дженкс.

Теми же вежливыми словами закончилась их встреча восемнадцатью месяцами ранее, когда расследование гибели Эндрю Морроу было неожиданно закрыто.

Дело беспокоило Каллума с той минуты, как он впервые взглянул на тело. Пулевое ранение в голову можно было счесть убийством или самоубийством в зависимости от того, кто держал пистолет и кто нажал спусковой крючок. Пуля… Без вскрытия трудно сказать что-то наверняка: была ли смерть Морроу самоубийством? Или кто-то после выстрела вложил пистолет в руку жертвы?

Хоть Дженкс и доложил начальству о своих сомнениях, расследования не было. Влиятельные родственники леди Изабел обеспечили молчание коронера и судьи. Скандал с возможным самоубийством был предотвращен, неприятная возможность убийства была задушена в самом зародыше. Эндрю Морроу похоронили в освященной земле, а в надписи на надгробном камне он был назван возлюбленным мужем.

Каллум не поверил надписи, а еще больше не поверил тому, что леди Изабел помешала свершению правосудия, но как только дело было закрыто, никто больше не спрашивал совета на Боу-стрит. Дженкс тем не менее время от времени задавался вопросом, что же произошло на самом деле.

Не без сожаления попрощавшись с ее милостью, он направился к тюрьме Ньюгейт. Идти было недалеко: от роскоши и богатства Ломбард-стрит до бедности и убогого окружения Ньюгейта было меньше мили, если прогуляться по оживленному Чипсайду.

Здесь были лавки продавцов тканей, модисток, галантерейщиков, шляпников, мануфактурщиков. Дженкс шагал мимо бесчисленных витрин, в которых были аккуратно выложены товары. Шляпа его была немодной, одежда – простой, но то же самое упрямство, не позволявшее ему нанять кэб, не давало и поглазеть на фетровые и касторовые шляпы с высокими тульями и сверкающие сапоги. Если он не нуждался в чем-то, значит, не покупал, не нанимал, не ел. Жизнь для него заключалась в работе и экономии.

Он и сам пока не решил, на что откладывает деньги. Просто знал: когда-нибудь он захочет чего-то, возможно, даже сильнее, чем каждый день видеть торжество правосудия, – а если потратить сбережения на сверкающие сапоги, у него просто не будет шанса реализовать свои желания.

И все равно он думал о сверкающих сапогах, о шляпе с высокой тульей, о пальто с многослойными пелеринами. Если он будет больше похож на богатого джентльмена из тех, с кем леди Изабел постоянно сталкивалась в обществе, посмотрит ли она на него другими глазами? Обратится ли к нему как-то иначе, чем «офицер Дженкс» – это постоянное напоминание о том, что она терпит его общество лишь благодаря его профессии?

В голове Каллума роилось так много вопросов, притом совершенно бесплодных, что он почти обрадовался при виде мрачного каменного куба, именовавшегося тюрьмой Ньюгейт.

Знавшие Дженкса охранники пропустили его без сопровождения, поскольку им было известно, зачем он здесь. Ему следовало бы держаться подальше от этого места, но он не мог, потому что стремился узнать правду. А завтра сэр Фредерик Чаппл, адвокат, баронет, обвиняемый в дерзком ограблении Королевского монетного двора, предстанет перед судом Олд-Бейли.

Невероятно приятно будет увидеть, как Фредди – так баронет просил всех себя называть, – наконец будет вынесен приговор.

За толстыми тюремными стенами теснились камеры. Они окружали центр тюрьмы, представлявший собой колодец от первого до последнего этажа. Здесь стоял ужасающий шум: голоса звали кого-то, молили, ругались: каждый звук отскакивал эхом от бесконечных каменных углов и плоскостей. Свет лился откуда-то сверху, слишком много света, чтобы скрыть следы грязи и небрежения, но недостаточно, чтобы казаться настоящим дневным светом.

Воздух, несмотря на холод, был сырым и тяжелым, и к тому времени как Каллум добрался до нужного коридора, липкий пот уже заполз под галстук. Каллум нетерпеливо дернул за него, зная, что баронет заметит любую вмятину в крахмальной ткани. Сэр Фредерик придавал огромное значение внешности и производимому впечатлению, поскольку сам был мастером и в том и в другом.

Сэр Фредерик много месяцев жил в Ньюгейте в ожидании суда, но для него это было недостаточным наказанием. Его камера находилась в государственном отделении тюрьмы, где условия содержания были лучше. Тюремщиков можно было подкупить, и тогда они приносили все, что просил узник, и в результате грязь, отбросы и вши не добирались до входа в камеру сэра Фредерика, такую же кирпичную коробку, как все остальные, с решеткой вместо двери и единственным оконцем под самым потолком, зато с покрытым тканым ковром, тонким, но приятным глазу, полом. В углу стояла разрисованная цветами ширма, поверх которой едва виднелась висевшая на крючках одежда из дорогой ткани. Полка в другом углу была уставлена разнообразными бутылками, вне всякого сомнения, полными дорогих вин, если учитывать тонкий вкус сэра Фредерика. Обычный тюремный топчан был застелен прекрасным бельем и толстым покрывалом.

На топчане в этот момент отдыхал сэр Фредерик, в китайских домашних туфлях и с книгой в руках. Едва тень Каллума упала на книгу, сэр Фредерик ее захлопнул и обрадованно воскликнул:

– Офицер Дженкс! Я так и думал, что увижу вас сегодня. Но вы пришли позже, чем я ожидал.

Очко в пользу баронета.

Каллум нахмурился:

– У меня есть и другие дела, сэр Фредерик, поважнее, чем ваше.

– Ха! Вздор! Я знаю, как старательно вы расследуете мое дело.

Будь он проклят: еще одно очко в его пользу.

Сэр Фредерик неуклюже приподнялся и сел. До ареста он всячески потакал своим желаниям, и тюрьма его не изменила.

– Прошу прощения, что не предложил вам стул, офицер, но его здесь попросту нет.

– С чего это вдруг извиняетесь?

Каллум, так и не сняв свою широкополую шляпу: в конце концов, это не визит вежливости, – устремил на баронета сквозь прутья решетки жесткий взгляд.

– Ну я же хозяин камеры. Знаю, в прошлом у нас были разногласия, но…

– Вы здесь не хозяин, а заключенный! – оборвал его Каллум, раскачиваясь на каблуках. – Поэтому я и пришел к вам сегодня. Если бы вы не увидели меня до завтрашнего заседания суда, наверняка были бы чересчур взволнованы, чтобы дать правдивые показания.

Очко себе? Возможно.

– Вы очень заботливы, но могли бы и не трудиться: никакого заседания завтра не будет.

– Что?!

Еще одно очко в пользу баронета. Даже если он лжет, все равно своего добился: у Каллума отвисла челюсть.

– Четвертый сообщник сегодня днем был найден мертвым: перепил, бедняга, и свалился как раз у стен тюрьмы. Я слышал это от одного из охранников.

Сэр Фредерик сделал благочестивую мину.

– Они не могли опознать тело. Я, естественно, посчитал своим долгом помочь и попросил охранников описать мертвеца – так и узнал, о ком идет речь.

– Как раз за день до начала процесса вам удалось найти новое свидетельство в деле. Как удобно!

Очко следовало бы присвоить себе, но баронет, похоже, изменил правила.

– Да, очень вовремя.

Заключенный с трудом поднялся, опираясь о стену камеры, подошел к угловой полке, взял с нее бутылку и принялся рассматривать:

– Мадера? Думаю, да. Мадера – это замечательно. Предложил бы и вам, но, как вы верно заметили, я не хозяин в этой камере.

Мерзко хихикнув, он поднял бокал, посетовал, что форма не подходит для напитка, и налил себе щедрую порцию. Сделав глоток, подержал вино во рту, проглотил и, причмокнув мясистыми губами, заметил:

– Не так хороша, как та, что я пивал в Нортумберленде, но…

– Имеете в виду мадеру из того бочонка, где лежало украденное золото?