Под шепчущей дверью

Народу на его похороны собралось немного. Уоллес был недоволен этим. У него не было четкого представления о том, как он попал туда. Какое-то мгновение он смотрел на свое тело. А потом моргнул и обнаружил, что стоит перед церковью, двери которой распахнуты, а колокола звонят. Бросающаяся в глаза табличка, гласившая ПАМЯТИ УОЛЛЕСА ПРАЙСА, только запутывала. Честно говоря, эта табличка ему не нравилась. Совсем не нравилась. Может, кто-то в церкви объяснит ему, что, черт побери, здесь происходит?

Он сел на скамью неподалеку от входа. Церковь совмещала в себе все, что он ненавидел: она была претенциозной, с большими витражами и несколькими изображениями Иисуса в разных позах, свидетельствующих о боли и страдании, его руки были прибиты к кресту, сделанному, похоже, из камня. Уоллеса ужаснуло, что никто, собственно, не возражал против лицезрения предсмертных судорог Христа. Нет, он никогда не поймет религию.

Он стал ждать, когда в церкви наберется побольше людей. Табличка у алтаря гласила, что панихида начнется ровно в девять. Судя по часам на стене (еще один Иисус с руками-стрелками, что, видимо, должно напоминать о том, что единственный сын Бога был акробатом), сейчас без пяти девять, а в церкви присутствовали всего шесть человек.

Он знал пятерых из них.

Первой была его бывшая жена. Их развод оказался делом трудным, полным беспочвенных взаимных обвинений, так что адвокаты с трудом удерживали супругов, сидящих за столом напротив друг друга, от гневных выкриков. После развода она перебралась на противоположный конец страны, чтобы оказаться подальше от него. И он не винил ее в этом.

Почти.

Она не плакала. И это по не вполне понятной ему причине раздражало его. Разве ей не полагалось всхлипывать?

Второй, третьей и четвертой известными ему персонами были его партнеры по юридической фирме «Мур, Прайс, Хернандес & Уортингтон». Он ожидал, что к ним присоединятся другие сотрудники фирмы, учитывая то обстоятельство, что «МПХ&У» двадцать лет назад начала с работы в гараже, но со временем выросла в одну из самых влиятельных фирм штата. Он думал, что здесь появится хотя бы его помощница Ширли – с разводами макияжа на лице и зажатым в кулаке носовым платочком, – причитающая, что не знает, как ей теперь жить и работать без него.

Ширли в церкви не было. Он сосредоточенно высматривал ее, отчаянно желая ее появления. Она должна была стенать, что это несправедливо, что ей просто необходим босс вроде Уоллеса, не позволяющий ей сбиться с пути истинного. Но она так и не пришла, и в глубине его сознания затрепыхалось беспокойство.

Партнеры собрались неподалеку от входа, рядом со скамейкой, на которой сидел Уоллес, и тихо разговаривали между собой. Прайс оставил попытки дать им знать, что он все еще здесь – сидит прямо перед ними. Они не видели его. И не слышали.

– Печальный день, – сказал Мур.

– Очень печальный, – согласился Хернандес.

– Худший из всех дней, – подытожил Уортингтон. – Бедная Ширли – плохо же ей пришлось, когда она обнаружила его тело.

Партнеры замолкли и обратили взгляды на переднюю часть церкви и почтительно наклонили головы, когда Наоми, в свою очередь, посмотрела на них. Она криво улыбнулась им и снова повернулась к алтарю.

А потом:

– Заставляет задуматься, – произнес Мур.

– Что правда, то правда, – согласился Хернандес.

– Воистину так, – подытожил Уортингтон. – Заставляет задуматься об очень и очень многом.

– Ты ни разу в жизни не высказал ни одной оригинальной мысли, – попрекнул его про себя Уоллес.

Партнеры опять на какое-то время замолкли, и Уоллес не сомневался, что они погрузились в отрадные воспоминания о нем. С минуты на минуту они начнут делиться ими, станут по очереди рассказывать короткие истории о человеке, которого знали половину своей жизни, о том влиянии, которое он оказал на них.

Может, они даже уронят слезу или две. Он надеялся на это.

– Он был засранцем, – наконец выдал Мур.

– Большим засранцем, – согласился Хернандес.

– Сущим засранцем, – подытожил Уортингтон.

И они рассмеялись приглушенным смехом, стараясь не допустить, чтобы его отразило эхо. Уоллес был шокирован по двум причинам. Во-первых, он очень сомневался, что в церкви позволено смеяться, особенно во время заупокойной службы. Он думал, что это против правил. Впрочем, он не был в церкви вот уже несколько десятилетий, и, возможно, эти правила давно изменились. А во-вторых, с какой это стати они называют его засранцем? Их почему-то не поразила молния, и это расстроило его.

– Покарай их! – крикнул он, подняв глаза к потолку. – Покарай их прямо… сейчас… – взмолился он, но быстро замолчал. Почему его слова не сопроводило эхо?

Мур, по всей видимости, решивший, что с него довольно горевать, спросил:

– А вы, ребята, смотрели вчера игру? Родригес был в прекрасной форме. Не могу поверить, что судья…

И они куда-то направились, разговаривая о спорте, словно их бывший партнер не лежал в красном вишневом гробу за семь тысяч долларов в дальнем конце церкви – руки сложены на груди, кожа бледная, глаза закрыты.

Уоллес, сжав челюсти, решительно обратил взгляд вперед. Они все вместе учились в юридической школе и сразу после ее окончания решили, к ужасу родителей, основать собственную фирму. Они, молодые идеалисты, были друзьями. Но со временем их дружба переросла в нечто большее: они стали коллегами, что имело гораздо большее значение для Уоллеса. У него не было времени на друзей. Они были не нужны ему. У него была работа, которой он занимался на тринадцатом этаже самого высокого небоскреба в городе: импортная офисная мебель и слишком большая квартира, где он проводил совсем немного времени. Все это у него было, а теперь…

Ладно.

По крайней мере, его гроб был дорогим; впрочем, он старался не смотреть на него.

Пятого человека в церкви он не узнал. Это была молодая женщина с коротко стриженными, взъерошенными черными волосами. С темными глазами над тонким, слегка вздернутым носом и бледными губами. В ушах в проникающем сквозь окна солнечном свете поблескивали сережки-гвоздики. Одета она была в элегантный черный костюм в тонкую полоску, и на ней был ярко-красный галстук. Агрессивный такой галстук. Агрессивней некуда. Уоллесу он понравился. Все его галстуки тоже были агрессивными. Нет, в данный момент на нем такого галстука не было. Видимо, после смерти ты остаешься в той одежде, в которой преставился. И ему не повезло умереть в своем офисе в воскресенье. Он пришел туда, чтобы подготовиться к следующей неделе, в спортивном костюме, старой майке с изображением «Роллинг Стоунз» и шлепанцах, поскольку знал, что в офисе никого не будет. И, к сожалению, именно эти вещи были на нем сейчас.

Женщина посмотрела в его сторону, словно услышала его. Он не знал, кто она такая, но предполагал, что каким-то образом повлиял на ее жизнь, раз уж она здесь. Может, она была его благодарной клиенткой… Со временем клиенты начинали восприниматься им как единая безликая масса. Возможно, он подал от ее имени иск крупной компании за слишком горячий кофе, или за домогательства, или за что-то еще, и она получила большую компенсацию. Разумеется, она была благодарна ему. А кто бы не был?

Мур, Хернандес и Уортингтон, похоже, милостиво решили оставить разговор на спортивные темы и прошли мимо Уоллеса, практически не глядя на него, и направились в глубь церкви с самыми серьезными выражениями на лицах. Не обратив никакого внимания на молодую женщину в костюме, они остановились рядом с Наоми и по очереди принесли ей свои соболезнования. Она кивнула каждому из них. Уоллес ждал, что она вот-вот разразится слезами – плотина явно была готова прорваться.

Потом партнеры постояли у гроба, низко склонив головы. Чувство неловкости, наполнявшее Уоллеса с того момента, как он обнаружил, что находится перед церковью, усилилось, стало еще более ужасным и неуместным. Вот он сидит в задней части церкви и смотрит на себя, лежащего в гробу, который стоит в передней ее части. Уоллес не считал себя красивым мужчиной. Он был слишком высоким, слишком нескладным, скулы резко выступали на бледном худом лице. Однажды на корпоративе по случаю Хеллоуина присутствующим там ребятишкам очень понравился его костюм, и один смелый отрок сказал, что он вылитый Мрачный Жнец, только косы не хватает.

Но на нем не было маскарадного костюма.

Он изучал себя с того места, на котором сидел, пока партнеры топтались вокруг гроба, и ужасное ощущение, что происходит нечто неправильное, грозило поглотить его. Тело было обряжено в один из его лучших костюмов – в двойку из шелковистой шерстяной ткани от Тома Форда. Он хорошо сидел на костлявом теле и подчеркивал зеленые глаза. Справедливости ради надо заметить, что сейчас костюм не льстил ему – ведь его глаза были закрыты, а щеки так сильно нарумянены, что он казался скорее куртизанкой, чем высококлассным юристом. Лоб у него был странно бледным, а короткие темные волосы были зачесаны назад и влажно поблескивали в свете ламп.

Наконец партнеры сели на скамью по другую сторону прохода от Наоми, их глаза были сухи.

Открылась дверь, Уоллес повернулся и увидел священника (которого также не узнал, отчего снова почувствовал некий диссонанс, грузом лежащий на груди, и его снова посетило чувство неправильности происходящего). Священник прошел через притвор, одеяние на нем было столь же нелепым, как и церковь. Он пару раз моргнул, словно не мог поверить, что церковь почти пуста. Потом, оттянув рукав, посмотрел на часы, покачал головой и в конце концов одарил присутствующих тихой улыбкой. Мимо Уоллеса он прошел, не заметив его.

– Прекрасно, – сказал ему вслед Уоллес. – Уверен, ты чувствуешь себя большой шишкой. Ничего удивительного, что организованная религия находится в столь плачевном состоянии.

Священник остановился рядом с Наоми, взял ее руку в свою и мягко произнес банальные соболезнования: сказал, что очень сожалеет о ее потере, что пути Господни неисповедимы и что, хотя мы не всегда понимаем Его замысел, тем не менее он существует и эта смерть – часть его.

Наоми ответила:

– О, я не сомневаюсь в этом, святой отец. Но давайте опустим все это мумбо-юмбо и приступим к делу. Он должен быть похоронен через два часа, а я должна успеть на дневной рейс.

Уоллес закатил глаза.

– Боже, Наоми. А как насчет того, чтобы выказать хоть какое-то уважение? Ты же в церкви. – А я мертв, хотелось добавить ему, но он не сделал этого, потому что тогда происходящее стало бы реальностью, а оно никак не могло быть таковой. Не могло, и все тут.

Священник кивнул:

– Разумеется. – Он похлопал ее по руке и подошел к скамьям, на которых сидели партнеры. – Я сожалею о вашей потере. Пути Господни неисповедимы…

– Конечно, – сказал Мур.

– Совершенно неисповедимы, – согласился Хернандес.