Стекло

Пока кенкарта ползла по рукам, все молчали. Каждый писал число на бумажке и передавал документы и карандаш. Проводник то ли улыбался, то ли нет – я не всегда мог распознать это его выражение лица, производящее впечатление в равной мере скорбного и иронического. Оно означало, что он точно знает результат, но хочет, чтобы мы пришли к последнему самостоятельно. Схожее выражение можно встретить на лице университетского преподавателя математики, предлагающего студентам доказать давно известную теорему.

В чашке собралось двенадцать бумажек, и Проводник внезапно протянул её мне.

– Читай, Барт.

Конечно, он знал, что я видел его кенкарту раньше. И продемонстрировал это.

– Двадцать восемь.

Сначала мне показалось, что это моя бумажка. Почерк похож, и восьмёрка сливается с девяткой. Но нет.

– Тридцать шесть.

А вот это было неожиданно. Я чуть не поперхнулся слюной. Следующий листок я доставал уже с некоторым беспокойством.

– Двадцать семь. Тридцать. Тридцать один.

– Как? – спросил Близнец.

Проводник не ответил.

– Двадцать пять. Тридцать четыре. Пятьдесят семь.

– Кажется, кто-то не умеет считать, – усмехнулся Проводник.

– Нет, тридцать семь, – поправился я. – Пятёрка похожа на тройку.

– Я не про это.

Да, он про другое. На всех бумажках были разные числа. Близкие – от двадцати пяти до тридцати семи. Но разные. Ни одного повторения. Двенадцать человек прочли в кенкарте Проводника разные годы рождения.

Свой листок я достал последним.

– Тридцать два, – прочёл я.

– Уже тридцать три, – отозвался Проводник. – Сегодня исполнилось.

Если верить кенкарте, которую видел я, день рождения у него был в июле.

– Или тридцать пять. Месяц назад стукнуло, – продолжил он. – Как вам удобнее.

– Как? – снова спросил Близнец.

– Стекло – это не просто странная штука, с помощью которой можно превратить врага в ледяную статую. И не наркотик, которым ширяются богатые идиоты. Стекло умеет больше.

– Менять записи в кенкарте? – спросил Баба.

Такой вопрос мог задать только он. Но Проводник почему-то отнёсся к вопросу серьёзно.

– Да, Баба. Именно так. Менять записи в кенкарте.

В его голосе не читалось иронии.

Он поднялся.

– Надо выходить.

Некоторое время мы собирались, толкаясь в тесном пространстве, натягивали верхние части костюмов, прилаживали дыхательные системы. Первым справился Фил – он как-то с первого дня приноровился к костюму, как ко второй коже. Иногда я думал, что, когда мы вернёмся на юг, Фил по-прежнему будет ходить в костюме – просто потому что ему в нём комфортно независимо от внешних обстоятельств.

«Барт, слышишь меня?» – спросил Близнец.

«Да».

«Ты не боишься?»

«Чего?»

«Его. Не в смысле, что он ошибся. А в смысле, что он прав».

Близнец тоже это чувствовал. Думаю, все это чувствовали, даже Баба. Мы не боялись смерти. За плечами у нас были тюремные камеры и даже смертные приговоры, разбитые сердца и сломанные жизни, наши руки были в крови и грязи. Такие, как мы, ничего не боятся, потому что ничего не имеют. Человек боится только потерять – себя, родных, имущество. А если ты стоишь у последней черты, страх уходит.

Мы боялись, что Проводник прав. Что где-то там, за бураном и бесконечным белым, теплится надежда на что-то новое. Мы боялись обрести то, из-за чего снова станем бояться потерь.

Один за другим мы выходили из палатки. Проводник по обыкновению был последним. Братья начали сворачивать лагерь – они действовали как единое целое, как правая и левая рука, чувствуя намерения друг друга. Спальные места мы убрали раньше – ещё до того, как забрались в столовую, чтобы дождаться дня. Если это можно назвать днём.

Наконец мы выстроились в колонну. Обычно свёрнутую столовую несли двое, подобно носилкам, но сегодня её взгромоздили на спину Бабы. Он сам вызвался – не знаю почему. Но мне стало хуже – огромная масса столовой маячила у меня перед самым носом и постоянно норовила задеть меня, столкнуть с тропы. Баба и без того был довольно неуклюж, теперь же его неуклюжесть представляла настоящую опасность. По меньшей мере, мне так казалось.

Через полчаса мерной ходьбы Проводник сказал:

«Справа».

Да, он был тут – ещё один стеклянный человек. Стоял в красивой позе, подобно памятнику, вытянув руку вперёд по направлению движения.

«Указатель?» – спросил кто-то.

«Да. Они уходят в зиму. Строят вокруг себя что-то вроде снежного постамента, который удерживает их в определённой позе. Наступает ночь. Они замерзают, становятся Стеклом, а снег позже сметает ветром».

Присмотревшись, я понял, что положение стеклянного человека неестественно. Его указывающая в белое рука лежала на невидимой подпорке, а палец был чуть согнут, то есть он тоже некогда покоился на снежном ложе, разрушенном дневными ветрами. Человек стоял на полусогнутых – без подпорки вы так долго не простоите, устанут мышцы.

«Это не самоубийство, а необходимость. Без них нельзя пройти дальше. Они тщательно рассчитывают место смерти, чтобы служить ориентирами другим и не перекрывать зону действия другого ориентира».

«Как они чувствуют, что надо уходить?»

«Ты тоже это почувствуешь».

Даже по радиосвязи я понял, что сейчас написано на лице Проводника. То самое выражение иронии, смешанной со скорбью.

Когда мы отошли от указателя на приличное расстояние, Шимон спросил: