Свобода или совесть. Разговор с Дж. Ст. Миллем

Одно из важнейших для современного либерала представлений – моральное превосходство меньшинства над большинством – у Милля нигде не выражается явно. Однако там, где Милль говорит о столкновении общепринятых и «еретических» мнений, он молчаливо подразумевает, что преследуемое меньшинство всегда право, хотя и не предоставляет никаких доказательств. Ссылки на Сократа, Христа и ранних христиан нужны ему только для того, чтобы придать своему предположению наибольший вес, 

чтобы и современных противников христианства, да и всякой религии, показать преследуемыми правдолюбцами. С тех пор эта мысль развилась, выросла, если так можно сказать, в высокое и ветвистое дерево и принесла плоды. Любое меньшинство, как бы уродливы ни были его «ценности», полагается достойным защиты. Мнение признаётся тем более ценным, чем больше оно расходится с общепринятыми ценностями. Поведение оценивается тем выше, чем оно больше отклоняется от естественных общечеловеческих правил. «There should be differences, even though not for the better, even though, as it may appear to them, some should be for the worse» – что можно перевести как: «Нужно любой ценой поощрять отклонение личности от нормы, как в хорошую, так и в дурную стороны, не заботясь о последствиях, потому что только так можно поддержать гибнущую индивидуальность». Стараясь во всём следовать этому правилу, западное общество всё дальше идет по пути различных извращений, уклонений и совращений от всего человеческого, совершенно забывая о том положительном идеале высокоразвитой личности, ради достижения которого предлагались такие опасные средства.

23

Какая детская наивность или, наоборот, сатанинская искушенность в этих словах: «Предупреждение возможного зла – зло еще худшее, потому что ты не знаешь ничего точно, а только предположительно; твои силы слабы; тебе ли судить о добре и зле? Итак, не беспокойся, и пусть будет, что будет». В истории человечества было, вероятно, только два искушения такой силы: первое – «позна?ете добро и зло, и будете как боги», и это, второе: «не обольщайтесь, будто вы знаете добро и зло, но поступайте так, будто никогда не слышали о них: время оправдает ваши поступки». Это куда более ядовито, чем ницшевское мрачно-выспренное «по ту сторону добра и зла». На том берегу реки, обтекающей Эдем, Ницше всё-таки находил ценности, ради которых стоило напрягать волю – он отвергал добро и зло только для того, чтобы определить их заново. Сумеречный мир, где всё обтекает холодок, прохладный ветер неверия, где на деревьях созревают полублага и полуистины, где человек может бродить по улицам с ножом в руке и не быть остановленным – под хор голосов прохожих: «Предупреждение зла хуже самого зла!» – этот мир хуже того, о котором мечтал Ницше.

24

Милль, в отличие от современного либерала, требует свободы ради развития личности. Мы уже видели, с каким сожалением он говорит о прежней Европе, в которой высоко и своеобразно развитые личности соперничали друг с другом во имя глубоко и разнообразно понятых идеалов. Массы, которые «читают одно и то же, слышат одно и то же, посещают одни и те же места, связывают надежды и страхи с одними и теми же предметами, обладают одинаковыми правами и свободами и способами их защитить» вызывают у него опасения. Он видит, что «все политические перемены нашего века… ведут к тому, чтобы поднять низкое и принизить высокое». Этот подавляющий личность порядок – есть демократия.

«Самое сильное средство… для обезличивания человечества есть окончательное установление, в этой [Великобритании] и других свободных странах, господства общественного мнения в государстве. По мере того, как общественное неравенство, которое позволяло людям, защищенным высоким положением, пренебрегать мнением толпы, постепенно было устранено; по мере того как сама мысль о сопротивлении воле общества, когда эта воля доподлинно известна, исчезает всё более и более из умов практических политиков – общество перестает поощрять всякое несовпадение мнений и вкусов. В нем больше нет действенной силы, которая, вопреки большинству, взяла бы под свою защиту мнения и склонности, отличающиеся от мнений и склонностей массы».

От «власти большинства» Милль не ждет ничего необыкновенного:

«Никакое правительство – демократическое или аристократическое, в своих политических действиях или во мнениях, качествах и расположении умов, которые оно воспитывает, не поднималось и не могло подняться выше уровня посредственности, кроме тех случаев, когда многие, которым принадлежала власть, позволяли направлять себя (что в лучшие свои времена они всегда позволяли) советам и влиянию более высоко одаренных и просвещенных одного или нескольких. Всё мудрое и благородное исходит и должно исходить от отдельных личностей. <…> …когда мнения множества вполне заурядных людей повсюду становятся господствующей силой, противоядием и поправкой к этой наклонности должно быть всё большее и большее личное своеобразие тех, кто стоит на высоких ступенях умственного развития. …Исключительные личности должны быть не запугиваемы, но поощряемы в том, чтобы поступать не так, как массы. В прежние времена в этом не было смысла, если только они поступали не просто иначе, но лучше. В эту эпоху простой пример личного своеобразия, простой отказ преклонить колени перед обычаем, уже полезен».

Я бы сказал, что во всей этой проповеди высокоподнявшейся личности, во вздохе о временах, когда высота положения защищала от послушания толпе, слышится Ницше – но только с поправкой на более спокойный и ровный тон (даже когда Миллю приходится говорить о глубоко возмущающем его христианстве) и видимость беспристрастного изложения (сначала защищаются Сократ, Христос и христиане, а затем на основании этих частных случаев преследования большинством меньшинства делается общий вывод о том, что всякое меньшинство право, например – современные атеисты в их противостоянии христианству)… Разница еще и в средствах. Член общества, в котором суд и юристы с давних пор считаются хранителями справедливости – Милль обстраивает личность юридическими гарантиями, даже добро и зло определяет как «законное» и «незаконное» (и в этом он отец нынешнего нравственно слепого либерализма). Однако ницшевский «высший человек» вызвал бы у него – уверен! – только одобрение, как и ницшевское презрение к толпе.

25

В отношении метафизических истин Милль (а с ним все либералы) предлагает осторожность, трудно отличимую от трусости. Из того, что мы не можем быть безусловно и окончательно уверены в наших мнениях о невидимом, можно сделать и другой вывод, а именно: смело основать общество на тех немногих истинах высшего порядка, которые нам открылись, и идти по пути самосовершенствования (столь любезному либералам), сохраняя верность этим истинам, насколько хватит этого пути – т. е. делать именно то, что делали все общества, которые добивались высокого развития в области человеческого, оно же культура, в том числе и прежняя Европа. Метафизическая осторожность, если не сказать – трусость, не приводит к культурным успехам. Напротив, для культурного развития требуется, чтобы мы – наивно или отважно – уверовали в некоторые истины и в своих упованиях и поступках исходили если не только, то в основном из них. 

26

«Ни одно лицо, или любое число лиц, не полномочно говорить другому человеческому существу, достигшему зрелости, что оно не должно делать со свой жизнью, ради собственной выгоды, то, что оно захочет с ней сделать». И далее: «Советы в помощь его суждениям, увещевания для укрепления его воли – могут быть ему предложены, даже навязаны, другими; но всё же последним судьей остается он сам. Все ошибки, которые человек может совершить против совета и предостережения, значительно перевешиваются злом, состоящим в позволении другим навязывать ему то, что они считают для него благом». Не один раз и со всей возможной силой у Милля повторяется эта мысль: большинство почти всегда заблуждается в оценках, навязываемых им меньшинству. В области идей бывает так, бывает и иначе; но так ли в области личной нравственности? Так, говорит Милль:

«В вопросах общественной нравственности, или долга по отношению к другим, мнение общества, то есть преобладающего большинства, хотя и ошибается часто, но чаще, кажется, бывает правильно… Однако мнение того же большинства, навязываемое в качестве закона меньшинству, относительно вопросов личного поведения может быть как ложным, так и истинным; потому что в этих случаях общественное мнение означает, самое лучшее, чье-то частное мнение о том, что хорошо и плохо для других людей; хотя часто оно не означает и этого; общество с великолепным безразличием оставляет без внимания удовольствие или удобство тех, чье поведение оно порицает, и считается только со своими собственными предпочтениями».

Как и многие места у Милля, это место намеренно затемнено. В сущности, здесь высказана очень простая мысль: «если общество мешает мне получать выгоду или наслаждение предосудительными, с его точки зрения, путями, оно неправо». Сдержанная ярость, с которой Милль нападает на право общества определять личное поведение своих членов, заставляет думать, что речь идет не о мелких вкусах и пристрастиях, но о чем-то более существенном:

«В своем вмешательстве в личное поведение оно [общество] редко думает о чем-то кроме того, насколько чудовищно поступать или чувствовать иначе, чем оно само; и это мерило суждений, слегка замаскированное, предлагается человечеству как веление религии и философии девятью десятыми всех моралистов и мыслителей. Они внушают нам, что правильно то, что правильно; то, что мы ощущаем правильным. Они велят нам искать в наших собственных умах и сердцах законов поведения, обязательных для нас и для всех остальных. Что могут сделать бедные люди, как не последовать этим указаниям и не сделать свои личные чувства доброго и злого, если они более-менее единодушны в этих чувствах, обязательными для всех?»

Так много слов потрачено на выражение одной мысли: истины либо нет, либо она там, где я хочу ее искать, и другие о ней ничего не знают. Это молот, занесенный на само понятие нормы, а следовательно, и на общество, как дом для культуры, т. к. в основе всякой плодотворной и способной к развитию и распространению культуры лежит определенная норма, отклонения от которой отбрасываются. В этом, собственно, и состоит культурное развитие: принимается укорененное, неукорененное отсекается. Милль же предлагает общество без оснований, развитие без нормы, т. е. хаос, удерживаемый от распада только цепями закона. Это «идеальное общество» по своим достижениям должно быть бесконечно далеко от старой Европы, которая так восхищает Милля своим разнообразием и высотой личного развития. В ней, в этой старой Европе, действовало совсем другое правило, которое я бы выразил так: для плодотворного развития истине необходимо подчинить себе несколько большее число людей, чем вмещается в узкую секту, но и значительно, бесконечно меньшее, чем населяет земной шар, и притом позволить им свободно развивать свои способности и упражнять свои мнения, при условии, конечно, что они не отказываются от идеи истины как таковой и от этой частной истины в качестве основания своих поступков. Иначе говоря, условием развития культуры и личности является ограниченная свобода. Отказываясь от нормы, Милль отказывался и от развития, т. е. закладывал мину под излюбленное либералами понятие «прогресса», низводя его до простого технического и хозяйственного роста. Прогресс, с этой точки зрения, есть совершенствование орудий и жизненных удобств; если он сопровождается нравственным и культурным вырождением, то это незначительная цена, которую надо платить за богатство и силу…

27

Яды, говорит Милль, следует продавать свободно, снабжая, однако, особым предупреждающим ярлыком, и записывая все приобретения этого рода в особую книгу, что «помешает недолжному применению их остаться втайне»  – т. е. не предупредит отравления, но поможет найти и покарать отравителя. Это решение Милль обосновывает таким примером:

«Если государственный служащий или кто-нибудь еще увидит, что некто пытается пройти по заведомо ненадежному мосту, и у него не будет времени на то, чтобы предупредить этого человека, он может схватить его и не пустить на мост, нисколько не посягая на его свободу; так как свобода состоит в том, чтобы делать то, что хочешь – а он не хочет свалиться в реку. Однако, если угроза не несомненна, а только возможна, никто кроме самого человека не может судить, насколько основательны его побуждения подвергнуть себя опасности; в этом случае, следовательно (если только речь не идет о ребенке, помешанном или человеке, возбужденном или погруженном в себя настолько, что это не позволяет ему вполне использовать свои мыслительные способности), он должен быть, я полагаю, только предупрежден об опасности, но не защищен от нее против своей воли. Подобные соображения, примененные к такому вопросу как продажа ядов, могут позволить нам решить, какие из возможных способов регламентации противоречат или не противоречат принципу <свободы>».

Пример этот никуда не годен: в нем или кричащая ошибка, или намеренный обман. Человек на мосту подвергает опасности себя; человек, приобретающий яд, распоряжается не собой, а другими. Однако для этих других у Милля остается только одно холодное утешение: имена возможных отравителей будут записаны в особые книги, и «преступление не останется втайне».

28

Обществу нет дела до частной жизни личности, – говорит Милль, – пока эта личность не вступает в противоречие с выгодой или удовольствиями других. 

Легко догадаться, что в таком обществе понятие «законного» или, по меньшей мере, «терпимого» должно будет полностью вытеснить понятие «нравственного». Нравственные оценки выйдут из употребления за ненадобностью. Предпринимая некое дело, человек будет спрашивать себя не о том, соответствует ли оно его представлениям о добре и зле (т. е. не повредит ли оно его душе), но о том – в конечном счете – не вступит ли оно в противоречие с «выгодами и удовольствиями» других лиц и не причинит ли вреда его собственным «выгодам и удовольствиям». Таково неизбежное следствие изъятия моральных оценок из оборота. Освобождая общество от нравственных оценок по отношению к личности, мы тем самым освобождаем личность от нравственных оценок по отношению к самой себе. Безразличие к нравственным вопросам приведет не к «свободному соперничеству» дурных и добрых образцов поведения, но к упразднению нравственности и основанных на ней оценок как таковых. Здесь действует тот же закон, о котором я говорил применительно к культуре: безразличие к ценностям не защищает их, но уничтожает. «Будем вести достойную и ответственную жизнь, но не позволим обществу вмешиваться в жизни тех, кто не способен к достоинству и ответственности. Пусть они сами в себе понесут наказание – мы не увеличим его тяжести, но поможем им твердо стать на ноги и быть такими, как мы». Так можно рассуждать, но так нельзя поступать, потому что как только человек перестает слышать досадные и скучные напоминания о должном и недолжном, добром и злом, он утверждается в мысли, что того, о чем он больше не слышит – нет на свете. Благожелательное безразличие общества к частной жизни, которое проповедует Милль, можно уподобить только благожелательному нежеланию врача напоминать больному о его болезни, от которого, однако, болезнь не перестанет существовать.

III. Учение о свободной продаже ядов

1

Именно так – «учением о свободной продаже ядов» – можно, думаю, назвать учение, которое проповедует Милль. Без малейшего преувеличения можно сказать, что его главная мысль есть мысль о свободе отравления и самоотравления, в области духа, конечно – области для Милля несущественной и законом не охраняемой. Трудно не вспомнить Шигалева, который, к собственному удивлению, «исходя из безграничной свободы, заключал безграничным деспотизмом». Впрочем, Шигалев, в отличие от Милля, сам увидел заключенное в его теории противоречие. Противоречие, заключенное в «философии рассвобождения», сродни шигалевскому: исходя из безграничной свободы личности, эта философия ожидает придти к расцвету высших человеческих способностей (иначе игра бы не стоила свеч, и Милль об этом постоянно говорит) – однако приходит к упадку и увяданию всего человеческого. Не удивительно ли! Желая защитить личность от свойственной демократическому правлению «тирании посредственностей», Милль требует упразднить само понятие нормы; и вот норма, умственная, культурная, нравственная – уходит, и личность падает, всё падает, не имея больше под ногами опоры.

2

Как ни странно, у Ницше и Милля есть нечто общее. Оба требуют освободить личность от мук совести, но если для Милля это конечная точка и предел стремлений, то для Ницше – только начало пути. Ницше нападает на существующие ценности потому, что видит в них помеху человеческому развитию; Милль считает злом существование ценностей само по себе. Ницше не отказывается от качественного различения ценностей, от идеи блага; Милль предпочитает избавиться от качественных оценок вообще, а благо свести к «удобству» (utility). Культура, основанная на идеях Ницше, была бы однобокой и холодной, но всё же культурой; идеи Милля приводят к постепенному замещению культуры бытовыми привычками и обычаями. Милль говорит, конечно, о «высоких мыслях и возвышающих чувствах», но при этом или забывает, или не хочет знать, что всё высокое в человеке враждебно природному; что «естественная жизнь» и «культура» – в высшей степени противоположны; что личность, стремящаяся в своих частных отношениях, наедине со своей душой быть «предельно естественной», будет – по мере выцветания старого культурного мира – всё более и более личностью животной.

3

Милль постоянно повторяет, что было бы большим недоразумением понять его «систему свободы» как систему отделенных от друга, совершенно нравственно независимых индивидуумов. Он признаёт нравственное взаимовлияние, но уверен, что более высокие образцы поведения победят в свободном столкновении с более низкими, и что наши «осуждение и отказ от общения» подействуют угнетающе на того, кто ведет недобродетельную жизнь. Вообще Милль уверен в прочности высокоразвитого общества, и в силах сдерживания и ограничения (мораль и Церковь) видит только ненужных опекунов взрослой и дееспособной личности. Здесь коренная ошибка всего этого мировоззрения. Христианской истины о человеке, т. е. убеждения в его двойственности его природы и происходящем из этой двойственности разломе между человеческими целями и достижениями, либерал не признаёт. В качестве замены предлагается учение о человеке как о «чистом листе», на котором пишет общество, – верование, которое разделяет и социализм. Разделение между социалистической и либеральной мыслью – дальше, в области практических мер. Социалисты предлагают принудительное общественное переустройство, первым шагом которого явится (уже явилось, вернее) разрушение старого государства, Церкви, культуры; либералы постепенно вынимают почву из-под культуры и религии, так что со временем им оказывается не на чем держаться. Различна и цель. Однажды разрушив старые идеалы, социалист намерен (был, вернее, намерен – ибо в мире больше нет истинных социалистов, таких, которые верили бы в «новую историческую эпоху») построить новые, заменив только религиозный культ культом государства, христианскую нравственность – моралью государственного блага, и проч. Для либерала разрушение святынь и ценностей является самоцелью; он не видит возможности для «свободного развития личности», пока они не уничтожены или, хотя бы, лишены своего влияния. Развитие личности начинается там, где заканчиваются история (т. е. предание), религия и культура. Таково содержание этой веры. Не удивительно, что в деле воспитания личности она терпит полный провал; тратит все усилия на «защиту» личности от сторонних влияний, нисколько не обогатив ее внутреннего содержания. «Пустые скорлупки имеют право оставаться пустыми и противодействовать всем попыткам себя наполнить», говорит либерал, и добавляет: «Теперь, наконец, их свободному развитию ничто не помешает».

4

То, что проповедует Милль, есть свобода законного самоуничтожения личности при благожелательном попустительстве общества. «Дайте человеку сделать со своей жизнью то, что он хочет с ней сделать!» Самое поверхностное знание человеческой природы подсказывает, что предоставленная самой себе личность, освобожденная от внешнего нравственного авторитета или внутреннего самоограничения, может сделать со своей жизнью только одно: разрушить ее. Ничем не ограниченное следование своим желаниям или выгодам, на котором Милль хочет основать личную нравственность, ведет к пресыщению и пустоте. Это, в конце концов, даже не философская, а прямо физиологическая истина…

I

V

. После изгнания нормы

1

В отношении общества возможно два взгляда: христианский и либеральный. Согласно первому, общество есть воспитательное учреждение. Согласно второму, общество есть сумасшедший дом, все входящие в который имеют равное право страдать от своих болезней. Впрочем, сравнение неполно, т. к. и в бедламе присутствует мысль о норме – мысль, как можно основательнее изгоняемая из либерального общества. В том-то и дело, что либерализм противостоит совсем не тому, о чем обычно говорят либералы, но понятию нормы. Борясь с нормой, изгоняя ее из жизни, либерализм вступает в ожесточенную борьбу против религии и культуры, для которых это понятие является основой основ. Сообразно этому, переопределяется само понятие свободы: от свободы развития в пределах некоторой (почитаемой за совершенную) формы – к свободе формообразования без всякого развития.

2

Либерализм, коротко говоря, есть учение о том, как выжить человеку, которому было убедительно доказано, что «смысл жизни» или отсутствует, или непостижим. Как уцелеть обществу, из которого вынут стержень; как выжить личности, у которой отнята сердцевина… Разговоры о «свободе» и «уважении к личности», с которых начинается проповедь либерализма, затушевывают истинный порядок его ценностей. Может показаться, что либерал потому требует неограниченной свободы личности и упразднения всякого нравственного авторитета в обществе, что жаждет новой истины и новых ценностей, которые личность будущего, если только будет свободна, сумеет найти. Т. е. эти слова произносятся, но не выражают мыслей говорящего. Порядок ценностей, доводов, обоснований здесь иной: поскольку 1) нет и не может быть никаких определенных суждений о «смысле жизни», правде, добре и красоте, 2) следует упразднить все учреждения, которые следят за тем, дабы общество не уклонялось от общепризнанных высших ценностей, не забывало их ради низших, и 3) дать личности неограниченную свободу сколь угодно уклоняться от общечеловеческих норм (так как никто не может обоснованно судить о том, что является нормой, а что нет), в надежде на то, что 4) слепое хаотическое кружение со временем 

выведет их на лучшие, нежели нынешние, пути. Мне недавно попались на глаза слова Майкла Санделя о том, что «общество устраивается наилучшим образом, когда руководствуется правилами, не предполагающими никакого определенного представления о добре». 

Это совершенно в духе Дж. Ст. Милля, хотя у него таких обобщений нет – в первую очередь потому, что этому последнему, чтобы сохранить уважение общества, приходилось быть, по меньшей мере, внешне почтительным по отношению к истине и добру (как бы ограниченно он их ни толковал, почти лишая своим толкованием всякого смысла). Речь идет в первую очередь об освобождении от понятий добра и зла, всей качественной лестницы ценностей, вплоть до ее завершения – Отца всякой ценности, Бога. Во вражде к Божеству либеральное учение совпадает с социализмом (и вообще эти два потока постоянно смешивают свои воды на протяжении последнего столетия), но в «положительной» своей части (если у либерализма есть что-то «положительное») оно опаснее последнего. Социализм всё-таки признаёт существование ценностей, хотя и утверждает, что господствующие классы в собственных интересах эти ценности извращают. Социализм – теперь, после конца его господства в России, в этом уже можно признаться – всё-таки имел что-то такое, что можно было утверждать, другое дело, что его ценности были упрощенной и уплощенной, лишенной своего божественного источника христианской моралью. В то же время либеральные ценности – только набор приемов и уловок, освобождающих личность от нравственного суждения для ничем не ограниченной деятельности в пределах, устанавливаемых законом, который охраняет членов общества от материального и только материального ущерба. Впрочем, по мере того, как либерализм из прохладно принимаемого (поскольку выгодного) убеждения становится идеологией, 

он приходит к необходимости морального принуждения, к насильственному распространению взглядов… меньшинства как носителя нравственной и фактической правоты!!! Читая эти слова, не забывайте о том, что так преобразовалось учение о том, как защитить меньшинство от тирании большинства. Нельзя не вспомнить Достоевского, который на вопрос следственной комиссии по делу кружка Петрашевского – как он относится к системе Фурье? – ответил, что «всякая система плоха уже потому, что она система». Достоинство систематика определяется тем, насколько далеко и бесстрашно он готов зайти по пути, который ведет к превращению его мыслей в полную бессмыслицу. Либерализм опасно приблизился к состоянию горячо принимаемой в качестве руководства бессмыслицы, об истинном смысле которой – по предупреждению самого Дж. Ст. Милля («общепринятые истины начинают механически воспроизводиться с забвением их действительного смысла») – массы уже забыли. Надо только заметить, что течение свое либерализм совершил удивительно быстро, в сравнении со своим противником – христианством, которое подогревало человеческое развитие на протяжении почти двух тысяч лет…

3

Мечта либерализма – общество без начала, вернее – без начал; без всяких безусловных основ. Психологически – такое общество совершенно невероятно; поставленное на его знамени «личное развитие» в первую очередь нуждается в твердых основах, в согласии или в борьбе с которыми – то и другое равно полезно – личность растет и крепнет. «Личность в наши дни находится в упадке; Церковь, государство и, в первую очередь, общественное мнение подавляют ее. Освободим же гонимую личность от всех влияний, от всяких ограничений – до тех пор, пока она не станет откровенно преступна, – и личность обретет свою прежнюю силу». Поразительно в этом воззрении то, что оно – трудно в это поверить, глядя на нераздельный союз, который либерализм и демократия заключили в наши дни, – вызвано в первую очередь возмущением тем падением всеобщего уровня, к которому привели первые шаги демократии на Западе. Учение Милля – которое, судя по всему, можно считать корнем всего последующего крайнего и последовательного либерализма на Западе, – было вызвано к жизни пониманием тех опустошений в области человеческого, которые произвела демократия. Только со временем это «реакционное» по своему происхождению мировоззрение слилось с верой в истину, находимую большинством голосов, а еще более – с верой в моральное превосходство меньшинства над большинством. Назвать Милля «демократом» совершенно невозможно: он не верит в демократию и в «непогрешимость большинства». Мнение большинства для него – только поправка, необходимая и для самого мудрого. Более всего его занимает защита личности от толпы – в то время, как современность, наоборот, думает о том, как бы защитить толпу от власти личностей.

4

Либерализм отождествляет себя с «прогрессом», т. е. поступательным развитием, и обыкновенно противопоставляется косности, мракобесию, власти отживших представлений – словом, «реакции». Однако на самом деле либерализм, как его выразил Дж. Ст. Милль и как его воплощают сегодня, противостоит культуре. Культура – иерархия ценностей, учителя и ученики – нелиберальна; либерализм не культурен. Multiculturalism – не случайное слово-уродец; это попытка найти словесное выражение вытекающему из либеральной теории отношению к культуре. То же самое можно было бы выразить проще, без суффикса «изм» и латинских корней: безразличие к культурным ценностям. Считают почему-то, что чем безразличнее мы относимся к чужим и своим идеалам, тем они будут сохраннее. На деле, конечно же, это безразличие к культурным ценностям, созданным поколениями небезразличных к ним людей, есть только первый шаг к исчезновению этих ценностей вообще, как чего-то ненужного, во что никто не верит, и существование чего поддерживается только силой привычки.

5

Сила либерализма в его противоречиях. С одной стороны, он призывает к полному рассвобождению личности, к выведению наших поступков из-под власти высших, т. е. иррациональных побуждений, конечным идеалом выставляя наибольшую выгоду и наибольшее удовольствие частного лица. В конечном счете это идеал массового растления, терпимости к разврату (т. е. – чтобы не произносить слова, имеющего оттенок нравственной оценки, – извращению всего человеческого) и ненависти ко всякой строгой морали как «порабощению личности». Такое мировоззрение более чем подходит «массам»; оно для них ближе, чем социализм с его нравственными требованиями, заимствованными из Библии. С другой стороны, либерализм поощряет труд ради обогащения, чтит личную выгоду и на само государство смотрит не более как на сторожа при этой выгоде. Он хозяйствен и предприимчив, служит богатству лиц и народов; земная мощь для него – лучшее средство от сомнений в собственной правоте. И, наконец, он рассвобождает человеческую совесть и предприимчивость, упраздняет все незыблемые основы личного поведения, но только в пределах железного закона, говоря: «делай, что хочешь, но покоряйся государству и не вреди прямой выгоде ближнего». Вкратце этот триединый порядок можно определить как соблазн, выгода и закон – сочетание более могущественное и дальше идущее, чем все прежние, основанные исключительно на принуждении, попытки свернуть человечество с его пути. Здесь нет тирана и насилия: сам человек, наслаждаясь видимостью свободы, снимает с себя груз культуры и совести. Это куда крепче, долговечнее и, по своим отдаленным последствиям, опаснее, чем все предшествующие попытки зла утвердиться на земле. У либерализма есть, не побоюсь этого слова, апокалиптическое будущее – настолько решительно он разрывает со всем человеческим, со всем священным, и утверждается на земле. Если бы либерализм был только «кислотой, капнутой в самую середку», как говорил Розанов, он бы давно уже сжег всё, что можно, и перегорел сам. В огне чистого нигилизма сгорели бы и общество, и его либеральные разрушители. Однако сила морального растления сдерживается в нем силой трудовой дисциплины, необходимой для приобретательства, а хищная жажда всё больших приобретений ограничивается властью закона и всё более сильного государства. Вот, кстати, причина, по которой либеральная Россия наших дней катится к упадку, а либеральная Америка – ко всё большей власти над миром. В России отсутствует третья и самая крепкая основа общества вседозволенности – закон, сила которого только растет на Западе по мере того, как из западного мира уходит совесть.