Атака мертвецов

– Всеволод Фёдорович, надобно принимать бой. Я полагаю, необходимо идти на прорыв, пытаться уйти в Порт-Артур. А если суждено погибнуть, так не спустив флага.

Сел, краснея.

Офицеры поднимались один за другим, говорили о том же.

Командир помолчал. Перекрестился.

– Ну что же, так тому и быть. Офицеров по механической части прошу сделать всё возможное, чтобы обеспечить полный ход хотя бы в девятнадцать узлов. Поговорите с кочегарами, с машинной командой. От всех господ офицеров и экипажа жду, что исполните свой долг до конца. Выход назначаю в одиннадцать часов. С богом.

В ушах ещё гремели оркестры английского и французского стационеров, провожавшие крейсер на безнадёжную схватку.

Море было спокойным и безмятежным; ластилось к «Варягу», поглаживая борта зелёными лапами. Фок-мачта царапала синеву, словно пытаясь оставить последний автограф.

Мичман Нирод приник к визиру. Нащупал хищный силуэт японского флагмана. Прокричал:

– Дистанция сорок пять кабельтовых!

Это было в 11 часов 45 минут.

В 11.48 в верхний мостик угодил восьмидюймовый снаряд с «Асамы».

После боя моряки обнаружили оторванную руку мичмана, сжимающую стеклянный осколок – видимо, от оптической трубы.

Всё, что осталось от дальномерного офицера.

* * *

27 января 1904 г., Санкт-Петербург

После молебна во славу русского воинства классный наставник сказал:

– Занятий сегодня не будет, господа. День-то какой, а? День гнева и народного единения во имя гордости российской!

Понизил голос, подмигнул доверительно:

– Учащимся гимназий запрещено участвовать в уличных манифестациях, но ныне – случай особый. От имени администрации заявляю: сегодня – можно. Не наказание ждёт вас, но одобрение.

Невский проспект был забит, уличное движение остановлено. Над толпой мелькали государственные флаги, рукописные плакаты; городовые отдавали честь нам, «сизарям»-гимназистам, студентам, прочей публике.

Какой-то господин, сняв шапку, затянул «Боже царя храни!» – и его не встретили насмешками – наоборот, поддержали.

На мосту через Мойку подхватили армейского поручика, принялись качать:

– Слава русским офицерам!

– Покажите азиатским варварам, что такое Русь великая, Русь святая!

– Урра!

Офицер взлетал в воздух, одной рукой вцепившись в фуражку, другой придерживая болтающиеся ножны. И растерянно косился на низкие перила моста: не перелететь бы на лёд.

Стайка разрумянившихся курсисток выискивала в толпе кадетов, юнкеров, офицеров – и дарила им вручную раскрашенные бумажные цветы. Самая бойкая, светловолосая и сероглазая, награждала ещё и поцелуем в щёку.

Я загляделся на блондинку. Она сияла, словно маленькое солнце посреди сумрачной питерской зимы; улыбка её обнажала влажные ровные зубы, а лёгкие локоны выбивались из-под меховой шапочки в прелестном беспорядке.

Красавица заметила мой восхищённый взгляд. Подмигнула:

– Не смущайтесь, господин гимназист. Поступайте в вольноопределяющиеся, и тогда, может быть, я поцелую и вас.

Я молчал, растерянный.

– Вы так мило краснеете, ха-ха-ха! – рассмеялась незнакомка.

– Олюшка! Оля Корф, ну что же ты застряла, побежали дальше, – позвали подружки.

И она исчезла, оставив меня с бьющимся напрасно сердцем.

Пьяненький купчик поймал мальчишку-газетчика, сунул ему смятую ассигнацию, схватил пачку «Ведомостей» с царским манифестом и принялся расшвыривать: газетные листы испуганными голубями порхали над студенческими и гимназическими фуражками, над картузами рабочих и женскими шапочками; их ловили мозолистые лапищи мастеровых и нежные пальцы в тонких перчатках.

На фонарный столб забрался молодой человек с диким взором, в жёлтом банте, лохматый – явно поэт. Жандарм не пытался остановить безобразие – наоборот, аккуратно придерживал пиита за штанину с растрепанными штрипками и одобрительно улыбался.

Сочинитель бросал строчки, словно гранаты:

Русский штык пусть узнают макаки,
Мы пропишем им мир в Нагасаки,
Отомстим косоглазцам упрямым,
Из голов водрузив Фудзияму…

Публика подхватывала кровожадные слова, перепевала на все лады.

Серафим кричал мне в ухо:

– Эх, малы мы ещё, жаль. Так бы я добровольцем япошек бить.

– И я с тобой.

Купец покосился на мою трость, но сказал про другое:

– Ты-то счастливец, у тебя брат – герой! Всех победит, вернётся в орденах. Ура!

– Уррра! – подхватил я, а следом за нами – сотни глоток.

Боевой клич, доставшийся нам в наследство от монгольских полчищ, нёсся над улицами и площадями имперской столицы.

Испуганные голуби носились, не смея приземлиться – будто растерянные души погибших.

* * *