Манифик
Следователь остановилась возле того самого квадрата Малевича. Почему? Да потому, что попросту ничего больше не угадала бы, если бы не подошла к небольшой рамке, которая обычно прикреплена на стене, ниже каждого полотна, и не прочитала бы там написанную мелким шрифтом фамилию автора, год и название. Электронный гид из ее наушника резал слух астматичным тенором старого профессора, повествуя о значимости авангардного искусства в зарождающейся новой эпохе, о том, что русские авангардисты подарили авангард миру и руководствовались они не только чувством прекрасного, но и… Далее профессор сделал паузу, видимо понимая, что текст, который он начитывает, уводит в сторону от искусства в мир звонкого барыша, потому тут же ловко выкрутился и завел речь об интуиции как о светлом даре людей новой эпохи, уставших от классики пространства извне и черпавших бесконечность и непредсказуемость пространства внутри себя.
Дрозд услышала позади первый, солирующий, низкий женский голос и вторящий ей робким поддакиванием бэквокала – второй. Она нажала на кнопку отключения наушника, которую держала в руке, и прислушалась к диалогу.
– Знаешь, я думаю, это такая муть, – говорил первый голос, – вот эти все пафосные «боже мой» и «какая глубина». Вот этот вот товарищЪ, с большой буквой «ять» на конце, к примеру, – продолжал голос, видимо имея в виду автора «Черного квадрата», – он дважды подавал прошение о приеме в Московское училище живописи, дважды принят не был. Почему? Да потому, что нечего там было принимать. Искусствоведы пишут, что работы не сохранились. Видимо, были сожжены на костре самим автором. Как Сандра Буллок скупила и спалила все порно, в котором снималась, так и этот развел кострище у себя на огороде, только ему, наверное, и скупать-то ничего не пришлось, достал из сарая.
– Да-да, я читала, – вторила ей собеседница – от него и жена первая ушла с детишками, потому что тот у нее на шее сидел, кутил с собутыльниками и картинки рисовал для торговых лавок.
– Ну конечно, – вступила вновь первая. – Ну вспомни, что они там вытворяли, эти все футуристы-авангардисты. Кто они были? Бездельничающая молодежь, которая эпатировала публику своими причудами, выходками и мазней. А хотели, как все, поменьше работать и побольше бабла. Некоторым, видишь, повезло: плеснули краской спьяна, и поперло, – со вдохом то ли сожаления, то ли зависти продолжал голос. – Деньги, слава, бабы.
Ее спутница на этот раз присоединилась к диалогу легким поперхиванием.
– Да, моя дорогая, а ты что думала? – продолжала первая. – У него этих квадратов по миру то ли двадцать четыре, то ли двадцать семь. И ах, боже мой! Миллионы за что? За маркетинг. И все, кроме этого конкретного квадрата, у них там, за бугром, в частных коллекциях. У меня одна знакомая на Лонг-Айленде дом строила, так у нее архитектором был какой-то тридесятый внучатый племянник седьмой воды на киселе Малевича, у него одного таких квадратов пять штук в банковской ячейке свернуты рулоном и упакованы в тубус. Так что все это великое искусство далеко не ради искусства, моя дорогая.
Уходя от экспоната, следователь мельком бросила взгляд на тех, кто переговаривался у нее за спиной. Обе дамы надсредних лет были похожи на одну и ту же тетку, которая время от времени попадалась в телеящике, где манерно рассказывала о правилах этикета. Дрозд подумала, что нужно будет почитать биографию автора и сравнить с услышанным по существу.
Значит, искусство не ради искусства, подумала она. Как всегда, точка преткновения – мотивация. Она мысленно возвратилась к своему самому плохо отрабатываемому делу. А что, если мы подспудно думаем о маньяке как о человеке с извращенной сексуальной целью, а у него совсем другие мотивы? Мы, конечно, решили: раз убита проститутка, значит, дело замешено на сексе, потом выяснили, что у нее ВИЧ, тогда предположили, что мотивом может быть месть, а что, если убийца все-таки человек одержимый сверхценной идеей, но ценность видит в чем-то третьем? Что, если его цели настолько витиеватые или настолько нелепые, что нам и в голову не приходит их предположить?
Виталина еще некоторое время побродила по залам. Она внутренне склонилась к идее, которую поначалу отринула, и с облегчением вздохнула, когда ее начальник тоже перестал о ней навязчиво напоминать. Следователь попыталась представить себя психопатом и отыскать в себе мотивы, по которым, не будь она здравомыслящим членом общества, почувствовала бы тягу к убийству. Разглядывала работы абстракционистов и подумала об эпатаже, в таком случае убийство должно было быть вычурным, подчеркнутым, гротескным, вызывающим страх, или омерзение, или романтизм смерти. Кошкин дом, конечно, тоже антураж, но вызывает только брезгливость. Пренебрежение к собственной смерти тоже своего рода мотив, но такие психопаты скорее будут прыгать со скалы в причудливом костюме или спускаться на дно океана без акваланга. Пренебрежение к чужой жизни? Этого очень мало для убийства, тогда нужен конфликт. Признаков конфликта в квартире убитой не было.
Зацепиться не за что. Если в обозримой ретроспективе похожего преступления нет, значит, нет общих черт, по которым можно хотя бы предположить мотивы. Тогда что остается, забыть и ждать второго случая? Но Дрозд ведь предположила, что убийца не помешан на сексе. Выходит, что следующее убийство вообще никак не будет напоминать первое.
– И-и-и? – протянула она вслух и поняла, что народ вокруг нее расступился. Некоторые смотрели с опаской, некоторые с любопытством.
Следователь привычным жестом поправила очки на переносице и, упершись указательным пальцем в ямочку ниже лба, вспомнила, что она в контактных линзах. Виталина подумала, что должна испытывать неловкость, однако ничего такого не почувствовала. Решив, что ее соприкосновение с искусством на сегодня подошло к концу, она ровным шагом направилась к выходу.
В машине Дрозд подумала, что с матерью так и не встретилась. Та после их договоренности отзвонилась к вечеру и сказала, что со встречей можно повременить, она немного поругалась с Виталиком, потому снова согласится стать его женой не раньше чем через пару месяцев.
Виталина подумала, что людей после пятидесяти стоит частично ограничивать в дееспособности, потом вспомнила, что ей до назначенного возраста осталось всего двадцать, и мысленно уточнила, что такие люди обязательно должны быть очень похожи на ее мать. Она понимала, что проблема с материнским замужеством просто отложена на непродолжительный срок и ее все равно придется решать. Но хотя бы было время подумать как.
Она помнила, что маман непостоянна в своих предпочтениях и ее всегда окружали мужчины, разные и по внутреннему содержанию, и по внешнему лоску. Но каждый из них задерживался ровно настолько долго, пока обожал мать и превращал все ее недостатки в достоинства. После первого, даже аккуратно высказанного недовольства мужчины, как правило, надолго не задерживались. Но! Дрозд не могла вспомнить ни единого раза, чтобы речь зашла о замужестве. Теперь она точно уверилась, что у матери долгая душевная связь с ее, Виталины, бывшим супругом. Вероятно, еще со времен его аспирантуры. Да, возможно, не такая проникновенная во всех смыслах, которая представилась ей в первый раз, когда она узнала, что ее бывший муж съехался с ее матерью. Наверняка тогда все было довольно платонически. И мать свела их и познакомила поначалу как научного руководителя и его магистрантку. Но Дрозд, хотя и была всего лишь бакалавром психологии, теперь осознавала, что матушка хотела реализовать свое либидо в отношении Виталика через нее, свою дочь. А Виталик – свое к ее матери, но через дочернее тело.
При всем при этом Виталина, как ни странно, не чувствовала обиды, она испытывала облегчение, что избавилась и от одной, и от другого. Пока… пока разговор не зашел о том, что теперь хотят стереть из памяти ее детство. Забрать квартиру. И забыть, что она все-таки дочь. И все-таки бывшая жена.
– За что бы я их убила, будь я маньяком? – почти вслух подумала следователь.
Виталика она не ревновала. Пыталась заставить себя почувствовать ревность, но ничего даже отдаленно похожего не испытала. Для нее он был жалок, многоречив и ни на что не способен. Старший преподаватель на кафедре, который неприкрыто бросал студенткам свои откровения, как языком, так и взглядом, – и все. Мужское начало у него было привито и искусственно. Он носил его в голове и при малейшей опасности сбрасывал, как ящерица хвост. Потом оно у него отрастало заново, но так же заново и оставалось в зубах хищной жизни, когда та хотела есть.
Маман? Для Виталины она была смешной. Теперь. Потому что жалеть ее было не за что. Раньше, в зависимости от собственного возраста, у Дрозд к ней было разное отношение. Поначалу в чувстве дочерней любви была абсолютная вера в правильность материнских поступков. Это часто проявлялось в подражательстве. Ее мать всегда была нарочито женственна, но не как заботливая хранительница чьего-то эго, а как покровительница желаний каждого. Виталина часто представляла себе мать властной королевой, которая повелевает и которой все поклоняются.
Она знала, как однажды воспитатель элитного детского сада, который посещала маленькая Виталина, высказала ее матери недовольство или, скорее, недопонимание из-за отношения девочки к детям в группе. Педагог определила ее поведение словом «надменность». Вероятно, мать объяснила ей, как нужно правильно воспитывать девочек. К тому времени она еще не была даже кандидатом психологических наук, но умело ставила на место всех конкурентов. Воспитатель получила бесплатную сессию в роли жертвы. С Виталиной мать объяснилась кратко и в конце монолога просто попросила быть со сверстниками «помягче».
– Ведь ты еще не королева, а пока только принцесса, – сказала она.
Дальше Виталина взрослела и начала замечать, что мать стала все чаще на нее раздражаться. Ее недовольство проявлялось во всем. Она кривилась при виде дочери. Могла отругать ее за тупость и лень, когда она в свои тринадцать зависала в ICQ. Однажды швырнула в нее телефоном за то, что Виталина упрямо не хотела понимать наставления матери. Дрозд уже не помнила, чего они касались, но отчетливо помнила, как Simens A35, телефон, который уже не существует в природе и мало кто сразу воспроизведет с ходу в памяти, как он выглядел, прилетел ей в лоб. Было больно, осталась шишка и страх. Что поделать? Когда твой родитель копается в психологии, он может позволить себе в здравом уме сделать то, что другой не сделает спьяну. Издержки профессии. От телефона отлетела крышка и батарея, но он заработал в прежнем режиме, когда Виталина покорно собрала его части и вернула матери. Из обожаемой принцессы девочка постепенно превращалась в услужливую челядь.
Еще, конечно, мужчины. У матери было несколько продолжительных романов. Самый длинный – два года. Ни один поклонник матери не смотрел Виталине в глаза. Разве что мельком, словно на предмет мебели. Для них всех была только одна королева. Мать умела достать из глубины каждого своего поклонника то, за что с легкостью держала настолько долго, насколько хотелось ей.
Правда, с возрастом ее романы мельчали. Волны превращались в рябь. Поклонники становились все более болтливыми, нарочито угодливыми, в них терялся внутренний смысл, но они все так же не смотрели на Виталину, а в конце концов они превратились в Виталика.
После того как прошло постоянное ощущение страха по отношению к матери, оно превратилось в ненависть. Но не то чтобы к ней как к человеку… Виталина любила мать. Скорее ненависть была к ее образу жизни. К ее взгляду на вещи, независимо от того, насколько вещи были одушевленными. Виталина говорила себе, что сама она обязательно будет другой. Надеялась, что так и стало.
Так за что бы она убила мать, если бы была не такой, как все, выходила за рамки правил? Дрозд ведь сейчас злилась на сладкую парочку, состоящую из ее маман и Виталика! И где-то в глубине разума мелькали слова: «убила», «бы»!
«Они лишат меня квартиры, – быстро соображала следователь, – но для меня это не повод, ну, чтобы совсем убивать, в конце концов, есть суд, – перебирала она мысли, – что тогда? Хорошо, детства… – И тут же выдвигала контртезис сама себе: – Не такое уж оно было и распрекрасное. Они меня обманули? Да все обманывают по сто тысяч раз в день. Предали – тоже слишком пафосно. Не соответствуют моим ожиданиям – херня для унылых баб из соцсетей. Ну же! Дрозд, за что, признайся себе?» – подгоняла себя следователь и мысленно опускала руки.
Что нужно сделать, чтобы думать как психопат и поступать как маньяк?
Быть психопатом и маньяком! Здесь мало просто логики и анализа. Здесь важно понимание, впитанное с кровью! От рождения! Потому что так получилось!
У Дрозд получалось плохо, но она хотя бы это осознавала.
Она припарковала машину возле Сокольников и долго бродила по парку в поисках психопата внутри.
Дома она не дошла до душа. Усталость вечера навалилась и перепутала все в голове. Дрозд просто разделась и легла. Голая. Не укрываясь. Окутанная только духотой комнаты и запахом своего тела, которого не коснулась вечером вода.
Она отыскала в «избранных» телефонной книги Семена.
– Привет, – сказала она, когда тот поднял трубку, – не спишь?
– Здравия желаю, Виталина Аркадьевна, – ответил сонный, хриплый голос, – конечно, не сплю и весь в работе, ведь всего лишь полчаса до полуночи.
– Это сарказм? – спросила она.
– Нет, тотальное подчинение и льстивая ложь.
– Хорошо. – Она закрыла глаза. – Я вот что думаю. У нас зависла голая проститутка, убитая ударом в шею в квартире, пропахшей кошкой.
– Да, я помню, мы работаем, товарищ капитан, – продолжал все тот же сонный голос.
Дрозд сказала, что решила вернуться к версии серийного маньяка и помнит, что похожих нераскрытых убийств в очерченном прошлом не нашли. Она попросила сделать ей завтра сводку о побегах из психиатрических клиник и специнтернатов за последний год.
– Не так ведь много работы, правда? – уточнила она, доставая контактные линзы и на ощупь опуская их в стакан с водой на прикроватной тумбочке.
В телефонной трубке раздался стон.
– Слышишь, лейтенант, давай-ка без эмоций. К обеду список должен быть у меня на столе. Кто когда сбежал, с чем лежал и кого не нашли. Красиво, со схемами, можно от руки.
– Да не в этом дело, – снова со стоном, но уже вполне живым и пробужденным голосом повторил ее помощник.
Он рассказал, что у криминалистов какой-то косяк вышел и они только сейчас дополнительные сведения прислали по уликам. Почему так задержали – он понятия не имеет, а почему забыл доложить – тоже не знает и приносит очень глубокие извинения.
– Не тяни, – прогудела Дрозд и сама напряглась от собственного голоса.
– Короче, там на столе были купюры. На них, конечно, полно всякого говна, но самые жиробасные отпечатки пальцев были от убитой и еще одни. Чьи – непонятно. По базам пробивали, не пробиваются. Но отпечатки есть.
– Что же ты сразу не сказал, Семен?!
Дрозд резко открыла глаза и посмотрела в глянцевый натяжной белый потолок. Свет от ночника позволял ей увидеть контуры своего отражения. Она дотянулась рукой до простыни и натянула ее на себя, слегка скривившись то ли от того, что увидела, то ли от напряжения в руке.
– Я просто уже спал.
– Спи. Про завтрашний отчет не забудь и подключи своего напарника.
Глава 9
Исай встретился с Кирой раз восемь за последние три недели. Он изучал ее. Поначалу считал, что на это уйдет не много времени. Вообще думал, что будет достаточно и одной встречи. Он и организовал ее короткой только потому, что был в этом уверен. А потом, отдышавшись, присел на свое мягкое, широкое кресло в просторном кабинете и подумал, что он сбежал оттуда, несмотря на то что она ушла раньше.
Он тогда посмотрел на книги в своем офисе. Не на те, что расставлены на полках перед входом к нему, а на те, что стояли прямо в его просторном кабинете перед столом для совещаний. Его взгляд упал на потрепанный корешок. Он встал, подошел к полке, взял в руки старый том. Посмотрел на обложку. Это была книга Ф. С. Завельского. На маловыразительном фоне большими белыми буквами бросалось в глаза слово «время», ниже буквами поменьше, словно пирамидой, выстроились слова «и», дальше «его», еще ниже «измерение». Он пролистнул форзац, на титульном листе название повторилось, но добавились слова «от биллионных долей секунды до миллиардов лет». Внизу значилось издательство «Наука» и год – тысяча девятьсот восемьдесят седьмой. Исай не помнил, о чем она. Читал ее когда-то. Очень много лет назад. Может быть, в юности. Но точно читал. Во всем пространстве помещения, которое он снимал под свою компанию, не было ни одной не прочитанной им книги.
Исай закрыл глаза, вдохнул полной грудью и открыл издание на случайном месте. Так получилось, что большой палец правой руки соскользнул и томик открылся на странице номер двести двадцать шесть. Почти в конце. Он открыл глаза, провел взглядом по странице сверху вниз, быстро, не останавливаясь ни на одной строке, потом поднялся взором вверх, и, словно шестиграммовый тефлоновый шар, который попадает в лунку колеса рулетки, его внимание упало на последние строки второго абзаца снизу: «Таким образом, этот мир замкнут, хотя у него нет границ, и любой сигнал, испущенный внутри него, не может выйти за его пределы».
Он захлопнул книгу, задумавшись, поставил ее обратно. Та соскользнула с шуршанием и громыхнула задней крышкой по свободному пространству полки. Он не видел этого, только слышал. Исай понимал, о чем были слова, и в то же время не хотел этого понимать. Иначе его стремление сделать мир счастливым стало бы иллюзорным и убийственно обманчивым, а голос внутри обратился бы из надмирного, в голос инфернальный.
Теперь он ждал ее. Пришел за полчаса до назначенной встречи. Был первый день выходных. Она захотела сходить на выставку авангардистов, которая заканчивалась уже на следующей неделе. Он вспомнил Бродского: «Была суббота, и закупорена туго была бутылка крепкого вина. А воскресенье началось с дождя…»
Исай подумал, что сегодня уже пора. Иначе он не сделает этого никогда.
Он сидел на открытой площадке кафе и заметил ее еще издалека. Он пил воду из фужера и смотрел, как юбка ее легкого летнего платья колышется в такт походке, на секунды слегка приподнимаясь выше и едва оголяя красоту ее стройных ног. Как в его молодости, когда он, не надеясь, пригласил ту медсестру из травмопункта, а она вдруг согласилась.
Медсестра была ниже ростом, и попа у нее была выразительнее, но бедра оголялись точно так же, когда он сидел в дешевом кафе за столиком под зонтом, раздающим тень, и ждал, все так же сомневаясь, что она придет, а потом наконец увидел ее еще вдалеке. Она вышла на автобусной остановке и легким, но уверенным шагом двигалась к нему. Тогда погасли все запахи, и только ее аромат наполнил пространство, смазались все очертания домов, деревьев, людей, осталась только она одна, идущая к нему навстречу, словно бегущая по волнам Фрези из романа о несбывшемся Александра Грина.
У него тогда не было денег. Он смог осилить только покупку бутылки шипучего вина, разбавленного эссенцией пластмассовых на вкус фруктов, и плитку соевого шоколада в цветастой упаковке, которая, скорее всего, стоила больше, чем ее содержимое.
Она пришла и осталась в его жизни на целый год. Потом перевернула ее. Сначала он думал, что разрушила до самой глубины хлипкого фундамента, и только многим позже понял, что без такого переворота он не стал бы тем, кем сейчас являлся, не построил бы себя и свой дивный новый мир.
Сейчас же тех чувств не было, иначе Исай не отвлекся бы на воспоминания. Были похожие. Потому Исай знал, что эти чувства пытаются его обмануть. Одурманить и его, и голос внутри. Они занавешивают всевидящее око объективности, и поэтому в девушке напротив, которую звали Кира, Исай не находил несчастья, но он точно знал, что оно там, внутри нее, есть. И разглядеть его значит выйти на новый уровень понимания мира.
Сегодня он увидит его обязательно. Сегодня воспоминания не будут ему мешать. Он даже не будет смотреть на Киру, разве что мимолетно, потому что она очень похожа на его прошлое, то, когда он действительно был счастлив.
На последней мысли он осекся. Ему не понравилось слово «был». Оно почему-то разрушительно на него воздействовало, потому он резко сказал себе «стоп». Он порой его использовал, когда мысли вдруг начинали взмахивать плетью и хлестать его по сердцу. Он не любил этого. Может быть, раньше, когда он попал в психушку, они были для него всем, но теперь ему не нравился душевный мазохизм.
– Привет, – сказала она звонко журчащим голосом, стоя перед столиком.
Он кивнул и искусственно улыбнулся, слегка растянув губы. Смотрел ей в область живота, на ее бежевое платье в черный крупный горох.
– Привет.
– Ты заказал что-нибудь или уже закончил? Знаю, я немного опоздала. Извини. Подружка позвонила. Ее парень бросил. Нужно было утешить, а на ходу такое плохо получается.
Он снова кивнул.
– Ты еще и психолог? Хочешь мороженое? Или салат с травой? Ну, чтобы думать, как будто ты ешь, если голодная.
– Нет, Владимир, я просто хорошая подруга. А это часто больше, чем психолог, быстрее и бесплатно. – Она хмыкнула, предлагая понять, что это шутка. Для нее, наверное, было бы хорошо, если бы он тоже улыбнулся, но Исай смотрел на нее с прежним выражением лица. – Мороженое не хочу, салат с рукколой вообще не мое. Так что, если ты не связан обязательствами заказа, мы можем ехать на выставку.
Когда они ехали в машине, он спросил, почему она с ним, ведь у них разница в возрасте тридцать лет. Он ведь рассказал ей, что женат и не уйдет из семьи. Она пожала плечами – то ли с удивлением, то ли с извинением – и ответила, что, несмотря на все перечисленные обстоятельства, он тоже с ней. Назначает свидания. Ждет. Проводит время. Еще он очень умный, мудрый по жизни, и у него классная машина, которая похожа на автомобиль из старых американских фильмов и точно стоит очень дорого.
Услышав про тачку, он посмотрел на капот «Плимута», который использовал сегодня как авто для встречи, потом на Кирин профиль: нос, полянка, горбик, ямка. Она была милой в своей непосредственности и откровенности.
Еще он спросил, зачем ей авангардисты. Она ответила, что, если выставка есть, на нее нужно сходить, ведь там должно быть интересно. У нее все подруги ходили. Сказали, что это просто отпад. На мир по-новому смотришь после тех картин. Их, конечно, можно и в интернете посмотреть, но это для девочек с периферии, а она в Москве.
– Просто нужно взять хорошего экскурсовода, тогда он расскажет, как по всем правилам искусства нужно воспринимать эти картины и что думать, когда на них смотришь. Я же, в конце концов, у дизайнера работаю, – пояснила она.
Да, нужно взять экскурсовода, подумал Исай. Ведь никто не сочинит так лето, как Вивальди, и никто так не расскажет, как экскурсовод. Пока она что-то щебетала, в голове у него был и Вивальди, и русские авангардисты, и Любовь Попова с ее «Балдой». Он считал, что это ее лучшее произведение, остальной кубизм – подражание Пикассо периода его личного кубизма. Хоть он и не попал в немногие издания мемуаристов русской художницы, но явно оставлял большой след в ее картинах, пока не впал в алкогольный маразм и не стал просто размахивать кистью или чем придется по холсту.
Дальше Исай терпеливо ждал, пока они долго ходили по выставке. Проходя мимо Малевича, Кира махнула рукой и сказала, что им поскорее нужно дальше и экскурсовод уже утомил. Уточнила, что она знает о «Черном квадрате» больше, чем Малевич мог себе представить, а все остальные инсинуации – цветная пыль. В этом Исай был полностью с ней согласен.
Ближе к ночи он спросил Киру, хочет ли та прокатиться за рулем. Она ответила радостью, расцеловав его с глубоким проникновением языка в рот. Он отвез ее на Воробьевы горы, на улицу Косыгина, за пятьдесят метров до легкого искривления улицы, там, где был пешеходный переход и один из входов в парк. Было поздно, в этом месте города Москва спала и улица была почти пуста от пешеходов. Здесь можно было разогнаться.
Когда Кира уже представляла себя пилотом гоночного кара, Исай сказал, что хочет убедиться, все ли хорошо под капотом, попросил открыть его и порычать двигателем. Пока она с удовольствием выжимала педаль газа на холостом ходу, он расшатал трубки подачи тормозной жидкости. Понимал, что она, разогнавшись, не справится с поворотом, потому что в этой модели «Плимута» был заложен один конструктивный недостаток: система не имела гидроусиления руля. Кира подмигнула ему и отправила губами поцелуй, он сделал отмашку, и Кира рванула. Исай думал, что она врежется в остановку, но она ее миновала в начинающемся заносе, а потом совсем не справилась с управлением и врезалась в опорную колонну столба на скорости где-то километров сто в час. Столб выгнулся, но не рухнул, лишь его фонарь перестал светить ровным светом. Замигал. Провода натянулись как струны и изменили тишину вокруг, перейдя на другую, низкочастотную мелодию под порывами летнего ветра.