Память дерева
– Что случилось, папа?
– Давай-ка сначала проверим домашнее задание.
– Не надо. Что происходит? Зачем ты закрыл дверь? Почему у вас с мамой такие лица?
– Какие лица?
– Грустно-серые.
– Жан, сынок, мы просто устали, вот и все.
– Папа!
Папа взглянул на меня, и я понял, что сейчас он мне все расскажет, что ему будет нелегко, но наконец он объяснит мне, что происходит, и ответит на все мои вопросы: зачем дедушка с бабушкой переехали к нам жить, почему бабушка и мама так волнуются всякий раз, когда дедушка что-нибудь путает или забывает, из-за чего их глаза ни с того ни с сего стекленеют, а сами они становятся грустно-серыми; как так вышло, что никто, кроме меня, не обрадовался, когда дедушка и бабушка к нам переехали. А еще я понял, что как только получу ответы на все эти вопросы, я сам стану грустно-серым и мои глаза остекленеют.
Что забывает дедушка
Дедушка понемногу забывает все, из его памяти стирается все, что он пережил, и все, что он умел. Оказывается, есть такая болезнь, и она неизлечима. Он уже несколько лет болеет и принимает лекарство, чтобы ее приостановить, но все равно было решено, что пусть лучше они переедут жить к нам в Барселону, потому что бабушка одна со всем с этим справиться не может.
– А я ничего не заметил.
– Ну и хорошо, мой королевич.
– Нет, я тебе говорю, все не так плохо. Он не изменился! Он не изменился!
Папа слушал меня, сидя на краю постели, а я кричал, и ныл, и повторял, что он ошибся, что все они ошиблись, что дедушка здоров.
Когда я умолк, он мне сказал, что первыми забываются мелочи, почти незаметные, но понемногу память будет ухудшаться до тех пор, пока не наступит тот день, когда он уже почти ничего не будет помнить, и именно поэтому он переехал жить к нам уже сейчас, чтобы мы успели побыть вместе, пока он обо всем не забыл.
Грустно-серый, с остекленевшим взглядом, задыхаясь от злости, я бросился к папе, сам не знаю, для того ли, чтобы поколотить его или обнять, но он схватил меня в объятия и долго не отпускал.
– Жан, сынок, я знаю, что это трудно принять. Мы тебе раньше ничего не говорили, потому что до сегодняшнего дня ты не хотел об этом знать.
А теперь перестать это знать я уже не могу. Есть имя тому, что забывает дедушка: имя ему болезнь.
Один на всех
Это еще не все. В столовой мама садится рядом с родителями, и еще не известно, сможем ли мы когда-нибудь снова сыграть в домино, если дедушке не удастся убрать все фишки до тех пор, пока дочь ничего не сказала.
– Теперь мы будем жить все вместе, в одном доме, – говорит отец.
– Я знаю, папа. Мы уже месяца два как живем впятером в одном доме.
– Я хотел сказать, что так будет всегда.
– Да, конечно.
– Что у нас теперь будет только один дом, один на всех.
– Один дом? Как? Какой дом? Эта… квартира? Почему?..
– Дом в Вилаверде придется продать. Мы уже условились об этом с дедушкой и бабушкой, когда они к нам переехали.
Я предпочел бы запереться в комнате, лишь бы не видеть лица бабушки и дедушки. В столовой мама убеждает их, что настало время вывезти вещи из дома в Вилаверде и выставить его на продажу.
Горький запах
В столовой было прогоркло, когда я все-таки туда вышел. Дедушка сидел в кресле и глядел в потолок, и когда я зашел, он мельком взглянул на меня и тут же отвел глаза, как будто стыдясь. Бабушка все еще сидела у стола, возле неубранного домино, разглядывая какую-то фишку, и не заметила меня. Прогорклый запах шел от ее духов, казалось, теперь они пахли увядшими цветами. Родители, наверное, ушли к себе в спальню поговорить. Между нами стена, и мне кажется, что по ту сторону раздаются их приглушенные голоса.
Пуговицы
Я бросился к дедушке и крепко его обнял, прижавшись носом к его шее, вдыхая запах хозяйственного мыла и пены для бритья. Мне бросилось в глаза, что, как всегда, его рубашка была аккуратно застегнута на все пуговицы, и я подумал, что придет день, когда он, наверное, не сможет их застегнуть. Я потрогал одну пуговицу и решил, что тогда я сам буду их застегивать, что дедушка всегда будет застегнут как полагается. При этой мысли мне захотелось плакать. Я спрятал голову у него на плече и услышал, как на пол падает костяшка домино.
Домино
Все еще обнимая дедушку, я повернулся и увидел, что бабушка грустно смотрит на нас счастливыми глазами. Я сделал несколько шагов и уткнулся в мягкую горечь бабушкиных объятий. От моих слез на ее блузке осталось пятно, круглое, как медаль.
– Бабушка, давай вместе соберем фишки?
Она кивнула, как маленькая девочка, которая набедокурила и слушает, как ее отчитывают родители. Я присел на корточки, чтобы поднять фишку с пола: она была пустая, голый дубль. Тогда я опять поглядел на бабушку и не узнал ее, как будто все черты ее лица: глаза, и нос, и рот, и щеки – сдвинулись на несколько миллиметров, и она стала совсем другим человеком.
Я протянул ей костяшку, и, убрав ее в коробку, она снова превратилась в бабушку, такую же, как и всегда, поцеловала меня, и мы вместе пошли на кухню.
– Что бы нам сегодня приготовить на ужин?
Если мы когда-нибудь снова сядем играть с бабушкой и дедушкой в домино, я изловчусь, чтобы мне всегда попадался голый дубль.
Дочиста
С тех пор как мне рассказали о том, что происходит с дедушкой, и о том, что скоро мы все вместе будем жить в одном доме, все разговоры взрослых ведутся только о том, как бы все дочиста убрать из дома в Вилаверде. Теперь я все знаю, и от меня нечего скрывать. И мне известно до мельчайших подробностей, как оттуда все вывозят: какую мебель можно будет пожертвовать благотворительным организациям, какую придется выбросить, а какую перевезти к нам в Барселону. Дедушкина мастерская будет ютиться в чулане, где раньше гладили белье, и там же будут храниться картины и безделушки, которые бабушке не хочется выбрасывать: фотографии, бижутерия, ваза и старинная швейная машинка.
Переезд организует грузовое такси отца Антонио, Начо: в выходные он помогает папе освободить помещение, а когда там уже больше ничего не останется, мы поедем туда всей компанией, потому что дедушка сказал, что хочет попрощаться со старым домом, пока не потерял память. При этих словах мы все съеживаемся, как будто нам в живот вонзают штырь. Но папа говорит, что надо держать себя в руках и делать так, как хочет дедушка, чтобы потом не пожалеть. И при слове «потом» я делаю вид, что не расслышал, что я не понимаю, о чем тут речь.
Доверху
В то время как дом в Вилаверде освобождают от мебели, барселонская квартира доверху наполняется вилавердскими вещами, не только тот чулан, где гладили белье, но и прихожая, где мама приладила подкову с большим количеством крючков, чтобы подвесить на них ключи, которые смастерил дедушка, и кухня, где на столе, за которым мы завтракаем, вместо вазы для фруктов теперь стоят бабушкины медные кастрюли.
Я унес к себе в комнату сломанные часы с кукушкой, и папа обещал повесить их над компьютерным столиком, а дедушка сказал, что постарается их починить, когда у него будут все необходимые инструменты.
Часы с кукушкой
Всякий раз как мама или бабушка заходят ко мне в комнату, они обе начинают волноваться, особенно мама.
– Жан, ты уверен, что им здесь место? Тебе не будет мешать эта кукушка?
– Конечно, не будет! Она же не кукует, дедушка их еще даже не починил.
– А может, не нужно их чинить? Любуйся ими, да и все!
– Но, мама, я хочу послушать, как они бьют!
Дедушка сказал мне, что ему еще не хватает каких-то принадлежностей, необходимых для того, чтобы начать их ремонтировать, но как только мы все перевезем, он тут же этим займется, потому что уже понял, как их починить.
– Столько лет эти часы лежали сломанные, а теперь ты их чинить собираешься? Может, не нужно?
– А что тут такого? Ты думаешь, я не смогу их починить, Катерина?
– Ну что ты, Жоан, что ты такое говоришь.
И вот наступили выходные, и папа привез к дедушке в мастерскую все, что он просил. И вместе они сняли со стены часы с кукушкой и унесли их в чулан. Бабушка перекрестилась. Папа с дедушкой долго-долго не выходили из каморки, где раньше гладили белье, а мама с бабушкой сидели на диване, уставившись на запертую дверь. Не выдержав их пристального взгляда, дверь отворилась.
– Нет-нет, пока что не идут. Послезавтра займусь ими всерьез! – говорит дедушка, и глаза его сияют такой радостью, какую я уже не чаял в нем увидеть.
– Послезавтра? А почему не завтра, деда?
– Потому что завтра мы весь день проведем в Вилаверде.
Я чуть не запрыгал от радости, но по глазам родителей и бабушки понял, что завтра мы повезем туда дедушку в последний раз, и улыбнулся кривой улыбкой.
Пришел тот день
Отправиться куда-то с бабушкой и дедушкой на целый день – это значит встать затемно и выехать из дома не позавтракав. «По дороге перекусим!» – и папа жалобно мычит, поскольку по воскресеньям он любит завтракать как следует, неторопливо орудуя вилкой и ножом.
– А ну-ка подъем, сегодня я главный!
Дедушка носится по квартире, прихлопывая в ладоши, и эта необычная радость передается бабушке, которая выходит из спальни в густейшем облаке сладкого аромата.
– Жоан, не кричи, соседей разбудишь!
Но шума от бабушки вовсе не меньше, и мама заливается смехом, видя, как они приободрились, а я смотрю на всех троих и думаю: а может, этот день и не будет таким несчастным, если не считать кислой мины голодного и заспанного папы.
– В машине выспишься, королевич. – Мама целует его, и мы выходим.
От Барселоны до Вилаверда полтора часа езды, но с бабушкой и дедушкой мы будем ехать дольше, потому что бабушка всю дорогу увещевает того, кто за рулем, «не гони», а дедушке постоянно хочется остановиться где-нибудь по дороге, чтобы размять ноги и перекусить.
Отведав в кафетерии на автостраде резиновых рогаликов – так назвал их дедушка – и залив бензина в Монблане, мы прибыли в Вилаверд в одиннадцатом часу. И как только мы вышли из машины, вся накопившаяся в Барселоне радость улетучилась. Дедушка вышел первым и затих, глядя на каменную скамейку, на которой в тот час еще никого не было. Бабушка взяла его под руку.
– Пойдем домой, Жоан.
Папа и мама последовали за ними, и на этот раз никто даже и не вспомнил о палящем солнце, никто не бросился со всех ног к балкону дома Колбасницы.
– С добрым утром, Манела!
– Жоан! Как поживаешь?
– Превосходно, превосходно! Домой приехал.
Дедушке не хотелось останавливаться, и никто из нас не замедлил шаг. В поселке, скорее всего, только и разговоров было, что о дедушкиной болезни и о том, как все уже вывезли из того дома, куда мы направляемся.
Настала ночь
Мы все утро ходили по дедушкиному и бабушкиному дому, открывая и закрывая ящики шкафов и тумбочек, которые не повезем в Барселону, чтобы убедиться, что ничего в них не забыли, и стараясь запомнить каждый уголок. Папа еще раз все сфотографировал: оказалось, что уже несколько недель он все фотографирует. А еще Антонио, который вместе со своим отцом пришел помочь нам в последний раз, сфотографировал нас всей семьей на террасе на крыше, на память. Дедушка сказал, что хочет вставить эту фотографию в рамку и повесить на стене у себя в спальне, и я не понял, что за комнату он имел в виду: ту, где он теперь живет в Барселоне, или же ту, что осталась в Вилаверде; а может, он и сам не знал.
В полдень мы отнесли ключи сеньору Батету из агентства недвижимости, который займется продажей дома. И как только мы вышли из агентства, настала черная ночь. Для всех пятерых всюду стало темным-темно, и мы внезапно заторопились уехать; поэтому папа предложил пообедать в Монблане, и все мы с радостью согласились.
Когда мы сели за стол, день снова засиял. С виду мы казались счастливой семьей за воскресным обедом. А то, что происходило на самом деле, я изо всех сил старался не замечать, пока мы не вернулись к себе домой, то есть в единственный дом, оставшийся теперь у всех пятерых.
8. В недрах буквы О
Завещание
Когда мы возвращаемся из школы и я уплетаю бутерброд, а дедушка внимательно разглядывает деревья и названия улиц, самое время задавать вопросы, которые я не умею выразить словами, когда он смотрит мне в глаза.
– Когда ты что-то забываешь, ты знаешь, о чем ты забыл?
Тут наступает тишина, и дедушка глядит себе под ноги, машинально идущие вперед.
– А ты? Когда ты ошибаешься, ты знаешь, что ошибся?
Хорошо, что мы остановились и посмотрели друг на друга, потому что, услышав ответ, я было подумал, что дедушка рассердился и пора перестать задавать ему все эти вопросы, ответы на которые мне так нужны. Он снова повторил:
– То есть, когда ты ошибаешься, ты сразу понимаешь, что ошибся, или потом? Ты сам это понимаешь или только тогда, когда кто-нибудь тебя поправит?
– Значит, ты даже и не догадываешься, что о чем-то забыл?
– А может быть, это дерево тоже не догадывается, что с него падают листья? И это знаем только мы?
– Опять ты про деревья…
– Да, деревья. Деревья помогают мне найти ответы на твои вопросы и на те вопросы, которые я сам себе задаю. Я смотрю на них, и они подсказывают мне почти все решения.
– А я их не понимаю.
– Мне самому они иногда неясны, но я храню их в сердце на случай, если мне когда-нибудь удастся их разгадать.
Я знаю, что дедушка говорит мне это для того, чтобы я запоминал все то, о чем мы беседуем. Как будто заранее готовит завещание к тому времени, когда его не станет.
Наши разговоры
Если бы родители точно знали, о чем я спрашиваю деда по дороге из школы, меня бы, конечно, отругали. Но я не понимаю, как развивается его болезнь, как теряется память, куда девается из головы все то, чем ты раньше жил, и мне необходимо, чтобы кто-нибудь мне это объяснил.
– Никогда не стесняйся задать вопрос.
Папа всегда говорит, что нужно быть любознательным и искать пути для разрешения любых сомнений. Мы с дедушкой так и делаем, оба, я и он.
Мне кажется, что дедушке так же нужны мои вопросы, как и мне – его ответы, и что, отвечая мне, он чувствует себя спокойнее, потому что видит, что может мне помочь.
– Я люблю возвращаться с тобой из школы, дедушка.
– Я тоже, Жан.
– И задавать тебе вопросы я тоже люблю. Я рад, что ты разрешаешь мне их задавать.
– А что в этом такого?
– Может быть, мама и папа…
– Мама и папа тут ни при чем. Эти разговоры только для нас двоих.
– Ты их… тоже забудешь?
– Я не знаю, о чем я забуду, как я это забуду или когда. Но знаешь, как я поступаю, когда не хочу что-либо забыть?
– Как, дедушка?
– Я не храню это в голове, а доверяю памяти сердца: она никогда не сотрется.
– А что еще ты ей доверяешь?
– Все, что я когда-либо любил, Жан.
– Ясно… Бабушку, маму, меня…
– И вас тоже. Но и те дни, когда я впервые починил часы, когда родилась твоя мама, когда я познакомился с бабушкой, когда срубили мою вербу…
– Твою вербу. Ты обещал мне когда-нибудь о ней рассказать.
– Мы уже дома, Жан. Может быть, завтра.
Две памяти
Мне стало гораздо спокойнее с тех пор, как я знаю, что памяти у нас две.
Пока мы проверяем только что решенные задачки, я пишу в тетрадке по математике: «голова» и «сердце», рисую две колонки и пытаюсь сообразить, как поделить между ними воспоминания. Вдруг в колонке для сердца я вижу дедушкину букву «О», которой нет в моем имени, и мне кажется, что она вмещает все то, что дедушка завещает мне не забыть. И все встает на места. Потому что буква О круглая, как часы, а сердце тикает, когда бьется.
– Буква О хранит все те воспоминания, которые ты не хочешь потерять, правда, дедушка?
Я откусываю от бутерброда и жду ответа. Но мимо нас проплывают улицы и деревья, а дедушка молча глядит себе под ноги, машинально идущие вперед.
Когда до дома остается два подъезда, дедушка останавливается и садится на скамейку на бульваре Ронда.
– Моя буква О станет твоей, когда меня не будет, Жан.
– Но дедушка!
– Жан…
– Тогда расскажи мне все то, что у нее внутри. Про твою вербу…
– Расскажу.
Математика
Я всем сказал, что мне нужно делать домашнее задание, и закрылся в комнате. Открыл тетрадь по математике, и то, что я написал раньше, показалось мне смехотворным. Я вырвал лист, смял его в комок, и снова получилась буква О. Такой же формы был ободок мусорной корзины. Буква О была в моей комнате повсюду, та буква О, которой нет в моем имени, и пусть ее не будет никогда.
Дедушкина буква мне не нужна, мне нужен он сам, собственной персоной, он и две его памяти. Я хочу, чтобы наши разговоры не кончались. Хочу, чтобы маме с бабушкой не приходилось запираться на кухне, когда он пытается починить часы с кукушкой. Чтобы сладкое облако бабушкиных духов всегда было свежим и ясным. И чтобы папа с мамой навсегда оставались королем и королевой, а мы сияли теплым светом.
Я пишу список всего, что мне нужно. Перечитываю его, и мне приходят в голову новые идеи. На клетчатом листочке возникают новые столбцы.
Потом я складываю их все, и получается Жоан.
Опять эта буква О. Я обвожу ее ручкой жирно-жирно, бумага не выдерживает и рвется, и силуэт буквы О остается на нескольких листах тетради подряд. Теперь это моя буква О, пусть в ней не будет дырки.
Сердце не забудет
Я вышел из комнаты, и дома все было как обычно. Так, как у нас все устроено в последнее время. Бабушка стояла у плиты и методично готовила ужин на медленном огне, а дедушка сидел в кресле. Я подошел к нему и увидел, что он дремлет, положив руку на грудь. Наверное, для того, чтобы сердце лучше помнило. Он открыл глаза. Нет, он не спал.
– Дедушка, что ты делаешь?
– Пытался составить список.
– Список чего?
– Список того, что мне хотелось бы тебе сказать, пока я обо всем не забыл.
– Но мы же договорились, что самое важное ты сохранишь в сердце навсегда!
С незнакомой улыбкой, от которой у меня сжалось горло, дед ответил:
– А может быть, ты уже все обо мне знаешь?
Я не сразу понял, что речь не о том, что он не хочет мне больше ни о чем рассказывать, не о том, что пришел конец нашим разговорам, и что дедушка просто рад видеть, что я не забыл его слова.
– Нет, не все… Ты мне еще должен рассказать…
– Про вербу. Да, я знаю, что обещал. Мне просто грустно о ней вспоминать, но если я не хочу, чтобы она исчезла вместе со мной…
– Ты никуда не ис…
– Жан!
Мы молчим до тех пор, пока шум тишины не утихает, и дедушка продолжает:
– Моя верба тоже оставила мне букву О на прощание.
– Букву О?
– Да: от нее осталась буква О, а потом и той не стало.
– Как?
– Ее срубили и оставили пенек. Всего лишь на несколько дней. Потом выкорчевали его, и площадь залили цементным покрытием.
– А маме ты рассказывал про вербу?
– Да, рассказывал в детстве, а она рисовала ее мелом на площади, чтобы мне было не так тоскливо.
– Я это видел на фотографии!
– Да, фотографии помогают не забывать…
– Но фотографий вербы у тебя нет?
– И хорошо, что нет.
– Почему?
– Потому что я помню ее такой, какой хочу.
А вслед за ней уйду и я
Когда я ни о чем не спрашиваю, вопросы задает сам дедушка. Так вышло и сегодня.
– А ты не хочешь знать, что будет дальше?
– Когда дальше?
– Когда я потеряю память.
Он сообщил мне об этом на ходу, как бы невзначай, глядя вперед и совсем не волнуясь. Я пытался ему подражать, относиться ко всему спокойно и ждать, пока он мне все расскажет. Но не вышло.
– А сам ты хочешь об этом знать?
– Не очень хочу. Но знаю. Врачи постоянно все объясняют, особенно то, чего знать совершенно не хочется. – При этих словах он-таки останавливается и глядит на меня. – Когда я ничего не буду помнить, я перестану быть самим собой.
Я поглядел на него с полным ртом и жевал до бесконечности, лишь бы никогда больше ничего не говорить.
– В первую очередь память, а вслед за ней уйду и я.
– Я же тебя не спрашивал!
Я бросился бежать, а он остался там стоять как вкопанный, словно дерево. Пускай он превратится в дерево, пусть станет улицей, чем хочет, тем пусть и будет, но пусть только будет всегда. Или пускай исчезает прямо сейчас. Пусть он не возвращается, пускай он забудет дорогу домой, выбросит ее из головы и из сердца и не приходит. Я его не спрашивал.
Отсутствие на букву О
Когда дедушка зашел в подъезд, я сидел на диванчике в вестибюле.
– Ты что надулся? Может, лучше я рассержусь? Это же ты от меня удрал и не дал договорить.
Я молча зашел с ним в лифт.
– Если бы нам говорили только то, что мы желаем знать, Жан…
Мы вошли в квартиру, и, прежде чем убежать к себе в комнату, я сказал ему:
– С буквы О начнется твое Отсутствие.
Прежде чем закрыть дверь, я мельком увидел дедушкино лицо: он не обиделся, напротив, казалось, что у него отлегло от сердца. Но в глубине коридора, на кухне, оцепенела бабушкина тень. Она отразилась у меня в глазах, и дед бросился ее жалеть.
Когда дедушка обнимает бабушку, мне всегда хочется присоединиться к ним сбоку или пролезть в серединку, чтобы получился «бутерброд с Жаном». Но в тот день я смотрел на то, как они обнимаются, из-за двери своей комнаты, мучаясь угрызениями совести. Мне было ясно, что бабушка содрогается от рыданий на плече деда из-за того, что я только что сморозил. Я никак не ожидал, что меня так ранит ее горе. О ней я даже и не подумал.
Все дедушкины ответы на то, о чем я уже успел его спросить, касались болезни или его самого, или того, куда исчезают воспоминания. Прижавшись носом к дверному косяку, мне пришла в голову уйма вопросов про бабушку Катерину, и я захотел, чтобы дед на них ответил, хоть на примере деревьев, хоть как угодно. Но нужно было подождать до завтра, а пока мне ничего не оставалось, как только нырнуть в прогорклое облако бабушкиных духов, чтобы помочь ей подсластить их аромат, если еще не поздно.
Кого винить
У входа в кухню дед преградил мне путь словами, как шлагбаумом:
– Не вини себя. Вини болезнь.
Я замер и поглядел на завязанный бантиком пояс бабушкиного фартука. Она опять отошла к плите, но по ее движениям было понятно, что ей все еще грустно.
– Во всем виновата болезнь, Жан. Никто другой не виноват: ни ты, ни я, ни родители. Заруби это себе на носу.
Дедушка сидел за обеденным столом и держал в руках коробку с домино. Мы не брали фишки в руки с тех пор, как в тот день нам не удалось доиграть партию.
– Давай поиграем чуть-чуть, и сядешь за уроки?
Я сел рядом с ним, спиной к кухне. Услышал, как бабушка выключает вентилятор и кухонный свет, и представил, как она развязывает узел на фартуке, подходя к столу. Бабушка поцеловала меня в лоб и снова повторила слова, из которых был сооружен дедушкин шлагбаум:
– Не виноват никто, кроме болезни.
Зернышки счастья
Бабушка Катерина взяла игральную кость с двумя шестерками и показала мне.
– Мы с дедом познакомились за партией домино. Ты знаешь, как он ухитрился меня покорить? – Ее глаза блестели, и воздух дышал сладким и тягучим ароматом. – Он сказал, что черные точечки на костяшках домино – это зернышки счастья, а я – его двойное шесть.
Она протянула мне фишку, и я погладил по ней пальцем. Точки были похожи на маленькие черные дыры, как миниатюрные буквы О. Я взглянул на дедушку с бабушкой: они держались за руки и улыбались мне.
– Из-за болезни всем нам выпал «дубль пять», и ставки сделаны, скажи-ка, Катерина?
Они поцеловались и стали похожи на воробьев, сидящих на верхушке дерева, взъерошенных и пушистых.
Дубль два
– Жан, – спросил дед, по-прежнему напоминавший мне нахохленного воробья, – скажи, кто научил тебя игре в домино?
Ход был бабушкин, и она не торопилась с выбором, в отличие от меня, вечно готового сходить любой подходящей фишкой, не подсчитывая очков.
– Ты, дедушка.
– А знаешь, кто научил меня?
– Не знаю. Твой папа?
– А вот и нет. Мой дед.
Я представил себе бесконечный лабиринт. Я научу внука забивать козла, а папа будет учить моего сына. Передо мной образовалось фамильное древо, унизанное фишками; скопленье занятых игрой дедов и внуков.