Война с Ганнибалом

Если же вы намерены проявить непреклонность и чрезмерную суровость, тогда задумайтесь о том, какому врагу вы нас оставляете. Варвару-пунийцу, неслыханно жадному и жестокому! Доведись вам увидеть наши цепи, грязь, убожество – я уверен, вы были бы потрясены не меньше, чем если бы собственными глазами увидели ваши легионы, которые полегли на поле у Канн.

Предположим на миг невозможное: предположим, что Ганнибал, изменив собственной природе, сжалился над нами и отпустил нас даром, – клянусь богами, мы бы отказались и от такой свободы, и от самой жизни! На что нам жизнь, раз вы сочли нас недостойными выкупа! Зачем возвращаться мне на родину, для которой я не стою и трехсот денариев!

Едва он закончил, как толпа на площади подняла жалобный крик; простирая руки к курии, все умоляли вернуть им их детей, братьев, родных. Удалив посторонних, сенаторы один за другим стали высказывать свое мнение. Кто говорил, что государство должно взять все расходы на себя, кто – что казну обременять не надо, но не надо и мешать тем, кто пожелает выкупить своих близких, напротив – им надо помочь. Наконец очередь дошла до Тита Манлия Торквата, человека старинных и, как полагали многие, слишком строгих правил, и он сказал:

– Если бы посланцы только просили за себя и за своих товарищей, и ничего более, я был бы краток: я призвал бы вас крепко держаться обычая наших предков и еще раз подать пример строгости, столь необходимой в делах войны. Но они чуть ли не похваляются тем, что сдались в плен, и потому, господа сенаторы, мой долг – открыть вам всю правду о них. Когда должно было стоять в строю и сражаться, они бежали в лагерь, но и за лагерным валом обнаружили не больше мужества, чем в строю. Разве враг осаждал их долго и упорно, разве вышли все припасы, притупились мечи, иссякла сила в руках – разве так было дело? Нет! Враг подступил к лагерю с восходом, и не прошло и часа, как все было кончено.

Как бы я хотел, чтобы рядом со мною стоял сейчас Публий Семпроний Тудитан, лучший свидетель вашей низости и малодушия! Он звал вас взяться за оружие и следовать за ним – и вы не послушались, зато немного спустя послушались Ганнибала, который приказал вам сдать лагерь и сложить оружие. И ведь не к славе звал вас Семпроний, не к подвигу, а к спасению; и было вас много, а врагов мало – и все-таки вам не достало отваги. Смеете ли вы после этого вообще произносить слово «храбрость»?

Тосковать по отечеству надо, пока оно есть у тебя, пока ты его гражданин, пока ты свободен. А теперь – поздно: вы больше не римские граждане, вы рабы карфагенян! Вы не нужны отечеству! Выкупать вас так же нелепо и несправедливо, как выдать Ганнибалу тех ваших товарищей, которые вырвались из лагеря и сами вернули себя родине!

Большинство сенаторов было связано с пленными узами родства – и, однако ж, возразить Манлию никто не решился. Сообщается решение сената, что пленным в выкупе отказано, и посланцев, – рыдая, захлебываясь слезами и жалобами, – провожают до ворот. Один из них, тот, что с дороги возвращался в лагерь пунийцев, отправился было домой, но коварство не пошло ему впрок: узнав о его поступке, сенаторы единодушно постановили арестовать негодяя и под стражею отправить назад к Ганнибалу.

Поражение при Каннах было для Рима страшнее всех предыдущих не только размерами потерь, но, главное, тем, что после него впервые заколебалась преданность союзников: прежде они верили в несокрушимость Римской державы, теперь эта вера рассеялась. Сторону пунийцев приняли север, весь юг и многие племена и народы серединной Италии. Но никто в Риме даже и не думал о том, чтобы просить у врага мира. Так велика была в тяжелую эту пору сила духа, что, когда возвращался консул Варрон, главный, если не единственный виновник случившегося, ему навстречу вышли граждане всех сословий и состояний, и все благодарили его за то, что он не отчаялся, не отказался от надежды спасти государство. Будь он карфагенским полководцем, ничто не спасло бы его от самой мучительной и позорной казни.

Измена Капуи.

Оставив наконец лагерь под Каннами, Ганнибал через Самний прошел в Кампанию, чтобы захватить Неаполь – ему был необходим морской порт, – но затем отказался от этой мысли, испуганный внушительным видом городских укреплений, и повернул к Капуе, где уже стоял карфагенский караульный отряд.

В Капуе давно пользовался чрезмерным влиянием простой народ. Его главарь, Пакувий Калавий (сам, кстати сказать, человек знатный), сумел и сенат подчинить власти народа, и вот как он этого достигнул. В год Тразименской битвы Пакувий занимал высшую в городе должность. Он опасался, как бы народ, воспользовавшись поражением римлян, не устроил бунт и не перерезал всех сенаторов, а государство, вовсе лишенное сената, уже и государством считаться не вправе. И вот, созвавши сенаторов, он объявляет:

– Простолюдины замыслили вас перебить, чтобы беспрепятственно передать город Ганнибалу и пунийцам. Но я готов вас спасти, если вы готовы мне поверить.

Все закричали, что верят, а Пакувий продолжал:

– Я закрою вас пока здесь, в курии, словно и сам разделяю замыслы народа, и клянусь, что отыщу средство сохранить вашу жизнь.

Приставив к дверям караул и приказав никого не впускать и не выпускать, он собирает народ и приносит ему поздравления со славной победой.

– Сенат, – говорит он, – давно ненавистный простому люду, в наших руках! Каждый потерпит кару, которой он заслуживает, но не будем забывать и об общей пользе. Без сената невозможно свободное государство, поэтому, казня одного сенатора, мы должны тут же избрать другого, человека достойного и деятельного.

Взяли навощенные таблички, надписали имена тех, кто сидел в курии, таблички сложили в урну, и Пакувий принялся тянуть жребий. Вывели того, чье имя выпало первым. Все закричали, что он мерзавец и заслуживает смерти.

– Прекрасно, – сказал Пакувий, – ваш приговор мне понятен. Теперь назовите мужа справедливого и честного, который займет его место.

Все примолкли в растерянности, а когда один из собравшихся, преодолев робость, выкликнул какое-то имя, поднялся шум и крик пуще прежнего. Кто вообще не знал этого человека, кто отзывался о нем с величайшим презрением. То же повторилось, когда Пакувий вынул вторую табличку, третью, четвертую… Среди прежних сенаторов не оказалось ни одного, которым народ был бы доволен, но и взамен предложить никого не смогли. И Собрание разошлось, решив, что самое лучшее из зол – это то, которое уже известно, и распорядившись освободить сенат из-под стражи.

С того времени знать всячески заискивала перед народом, а народ утратил всякое уважение к властям, и единственный, кого в городе слушались и почитали, был Пакувий Калавий.

Сразу после битвы при Каннах капуанцы заговорили, что пора расторгнуть союз с Римом. Но на службе в римском войске было довольно много кампанцев, и больше всего опасений вызывала судьба трехсот юношей из самых лучших семей: римляне разослали их по караульным отрядам, охранявшим разные города Сицилии, а по сути вещей – держали заложниками. Родители этих юношей и убедили сограждан отправить посольство к римскому консулу.

Консула Варрона послы нашли в Венусии. Вид его людей, еще не опомнившихся поел» разгрома и почти безоружных, в истинных союзниках пробудил бы горячее сострадание, в кампанцах же не вызвал ничего, кроме презрения. А тут еще сам консул пустился в совершенно неуместную откровенность и, когда послы от имени сената и народа Кампании обещали помочь римлянам всем необходимым, воскликнул:

– Нам необходимо все подряд, потому что нет у нас ничего – ни пехоты, ни конницы, ни знамен, ни припасов, ни денег! Не помогать вы нам должны, а взять на себя все бремя войны целиком. Поймите, кампанцы, что поражение, которое мы потерпели, – это и ваше поражение и что мы вместе защищаем одну общую отчизну от чужеземца и варвара. Воины его, и без того дикие и свирепые, одичали еще сильнее под началом у своего полководца, который строит мосты и плотины из человеческих трупов и – страшно вымолвить! – кормит солдат человечиной! Какая прекрасная цель перед вами, кампанцы: своими силами и своею верностью вы вновь поставите на ноги Римскую державу!

Послы молча переглянулись и отправились восвояси. Дождавшись, пока исчезнет из глаз Венусия, один из них, по имени Вибий Виррий, промолвил:

– Наш час настал! Мы вступим в договор с Ганнибалом, и, когда он, завершив войну, вернется в Африку, верховная власть над Италией будет принадлежать кампанцам.

В Капуе это суждение встречают с восторгом и тех же послов отряжают к Ганнибалу. Заключается союз на следующих условиях: Капуя будет управляться по собственным законам; ни военные, ни гражданские власти карфагенян не должны распоряжаться жизнью, свободой или имуществом кампанского гражданина; Ганнибал передает кампанцам триста римских пленных для обмена на тех юношей, что служат у римлян в Сицилии; в свою очередь, капуанцы согласны принять и разместить в городе карфагенский караульный отряд. А помимо и сверх этих условий простой люд Капуи внезапно схватил всех римских граждан и запер их под стражею в банях, где они и погибли, задохнувшись от жара.

Лишь один человек, по имени Деций Магий, громко осуждал измену старым союзникам и советовал согражданам одуматься, пока не поздно. Смелые его речи дошли до Ганнибала, и пуниец пригласил Деция к себе в лагерь. Деций отвечал категорическим отказом, сославшись на то, что у Ганнибала нет и не может быть никакой власти над кампанским гражданином. Пуниец приказал было доставить ослушника в оковах, но потом, опасаясь волнений в городе, отменил приказ и послал известить, что на другой день будет в Капуе сам.

Вот по какому делу явился Ганнибал в Капую.

Неустрашимость капуанца Деция Магия

Было издано распоряжение, чтобы все, с женами и детьми, вышли навстречу карфагенскому главнокомандующему, и все охотно подчинились – кроме Деция Магия. Он и навстречу не вышел, и дома не остался, чтобы никто не подумал, будто его мучит страх или раскаяние, но спокойно прогуливался по форуму в обществе сына и нескольких клиентов.

Назавтра собрался сенат в полном составе, и Ганнибал произнес речь, ласковую и даже вкрадчивую. Он благодарил капуанцев за то, что карфагенскую дружбу они предпочли римской, и заверял, что Капуе суждено быть столицею всей Италии. Но Деций Магий не должен ни зваться, ни считаться кампанцем, а потому не имеет права на дружбу с Ганнибалом, и действие договора на него не распространяется. Если ceHaf Капуи с этим согласен, пусть он тут же примет соответствующее постановление. И сенаторы послушно – хотя и с испугом – проголосовали, лишив Деция гражданских прав и выдав его Ганнибалу.

Пуниец вышел из курии и велел привести Магия. Тот, по-прежнему неустрашимый, отказывался повиноваться; тогда его заковали в цепи и силою потащили в карфагенский лагерь, а он кричал, обращаясь к сбежавшейся отовсюду толпе.

– Глядите, кампанцы, на вашу свободу, которой вы так усердно домогались! Средь бела дня, прямо на форуме, у вас на глазах не последнего в Капуе человека вяжут и тащат на смерть! Так украшайте же город, встречайте Ганнибала, праздником отмечайте день его прихода – и будьте свидетелями его триумфа над вашим согражданином!

Толпа начала волноваться, и конвойные обмотали Децию голову плащом и поскорее выволокли его вон, за ворота. Из лагеря его тотчас отправили к морю, посадили на корабль и повезли в Карфаген – на случай, если бы капуанцы переменили образ мыслей и потребовали у Ганнибала вернуть бунтовщика.

Буря занесла корабль в египетский город Кирёну, и Деций умолил тамошних начальников, чтобы его доставили в Александрию, к царю. Узнав его историю, царь Птолемей распорядился снять с него оковы и разрешил возвратиться в Италию – в Капую или же в Рим, куда сам пожелает. Но Магий объяснил, что в Капуе его жизни грозит опасность, а в Риме он будет скорее перебежчиком, чем гостем: ведь у кампанцев с римлянами война. И с изволения царя он остался в Египте.

Любопытно заметить: единомышленником Деция Магия был родной сын Пакувия, того самого, что возглавлял карфагенскую партию в Капуе. Этот юноша едва не совершил покушение на Ганнибала, и только ужас и отчаяние отца, с которым он поделился своим планом, остановили его в последний миг.

Спор в карфагенском сенате.

Тем временем в Карфаген прибыл брат Ганнибала, Магон, чтобы известить сенат о победах, одержанных в Италии. Успехи карфагенян, и без того поразительные, он счел нужным еще приукрасить и объявил, что убитыми враг потерял двести тысяч человек, а ранеными – пятьдесят тысяч. В подтверждение своих слов он насыпал у входа в курию целую гору золотых перстней и сказал:

– Эти перстни у римлян носят только всадники, да и то не все, а лишь самые знатные среди них.

Но не ради этого прислал Магона Ганнибал – Магон приехал просить подкреплений и денег, потому что, сказал он, чем ближе решительная и завершающая победа, тем больше сил требуется, чтобы ее достигнуть.

Баркиды ликовали и поздравляли друг друга, и один из них насмешливо обратился к Г аннону:

– Ну что, Ганнон, ты по-прежнему не советуешь нам начинать войну с Римом? По-прежнему требуешь выдать Ганнибала врагу?

– Да, – отвечал Ганнон, – я до тех пор не перестану тосковать о прежнем мире, пока не будет заключен новый, и до тех пор не перестану нападать на вашего неодолимого полководца, пока не обнаружится, что новый мир справедливее и выгоднее прежнего. Но о мире, сколько я понимаю, нет и речи. Вдумайтесь в то, что говорит вам Ганнибал. «Я разбил вражеские войска – присылайте еще солдат!» Не того же ли самого ты просил бы, если бы сам был разбит? «Я захватил два вражеских лагеря – дайте мне хлеба и денег!» А куда же делась добыча, которую ты взял в двух лагерях?.. Скажи, Магон, хоть один латинский город перешел на нашу сторону после Канн, хоть один перебежчик из римских граждан появился у Ганнибала?

– Нет, – сказал Магон.

– Значит, врагов у нас еще достаточно. А как они настроены? На что надеются?

– Не знаю.

– Так ведь узнать проще простого! Засылали они к Ганнибалу послов с мирными предложениями? Или хотя бы доходили до вас слухи из Рима, что там устали от войны?

– Нет.

– Значит, мы так же далеки от победы, как в день, когда Ганнибал перевалил через Альпы!.. Вот мое мнение: истинным победителям помощь не нужна, а если нас обманывают и тешат лживыми надеждами – тем более неразумно помогать обманщикам.

Нетрудно догадаться, что Ганнона поддержали очень немногие. Решено было послать в Италию из Африки четыре тысячи нумидийцев и сорок слонов, а из Испании – десять тысяч пехоты и две тысячи конницы.