Куросиво

– Но ведь я уже просила вас простить меня… Я действительно совершила большое упущение, не посоветовавшись с вами…

– Слышал я эти речи! Я ушам своим не поверил, когда сегодня мне рассказали об этом… Приезжаю, спрашиваю – и что же? Оказывается, все правда! Чистая правда! Давно известно, что ты добродетельная, святая женщина… Но где же эта твоя святость? В чем твоя хваленая добродетель? Какая наглость, какое бесстыдство – отважиться на такой поступок! Я не ничтожный червяк, имей в виду. Я не идиот! Какая невероятная дерзость! Поставить меня в такое дурацкое положение!.. Знаешь ли, всему надо знать меру! – шагая по комнате, тяжело дыша, со вздувшимися на лбу венами, граф искоса взглянул на жену. Она сидела опустив глаза.

– Брат – аферист, сестра – любовница Фудзисава… – он громко фыркнул. – Добродетельная женщина, имеющая чудесного родственничка! Хороша, хороша, ничего не скажешь! – он разразился насмешливым хохотом, широко раскрывая сверкающий золотыми зубами рот, так что видны стали даже красные десны.

Голос графини дрожал, но черты лица и осанка не изменились, когда она проговорила:

– Господин! Осмелюсь сказать, ваши упреки слишком несправедливы. Ведь я только что так подробно вам все объяснила… Я решилась обратиться к Фудзисава, не спросясь у вас, – в этом, признаю, моя большая, тяжкая вина… Да, я виновата, но… называть меня грязным словом… будто я… будто Фудзисава… Я прожила рядом с вами двенадцать лет, так неужели вы не знаете, что я не способна на такие бесчестные поступки? Вы зашли далеко! Говорю вам, вы зашли слишком далеко! Пусть я не разумна, пусть глупа, но оскорблять мою женскую честь… Это низко! – графиня опустила голову, заглушив черным шелковым рукавом рыдания, рвущиеся сквозь крепко стиснутые зубы.

На лице графа, злобно глядевшего на белоснежный затылок и склоненную шею жены, которая, отвернувшись, стояла у задрапированного белыми занавесками окна, появилось смешанное выражение любопытства, беспокойства и удовольствия, какое бывает у озорника-мальчишки, наблюдающего за страданиями пойманного животного.

– Плачь, плачь… Может быть, какой-нибудь дурак попадется на эту удочку… Подумать только, я поселил ее в отдельном доме, а ей, оказывается, это на руку… Ни словечком не обмолвившись законному мужу, сама, по собственному своему усмотрению, отправляется к такому субъекту, как Фудзисава… Или за двенадцать лет, что ты прожила со мной, ты никогда не слыхала, что все они – Фудзисава, Киносита – самые ненавистные мне люди? К этому негодяю, к этому выскочке… И кто? Кто?!. Подумать только – графиня Китагава смиренно является с прошением… И хотя бы поехала вдвоем с кем-нибудь – нет, одна! Да разве этому можно найти оправдание?!

Гнев нарастал с каждой минутой, усиливался с каждым шагом. Граф, словно ткацкий челнок, сновал взад и вперед по комнате, сплетая вокруг жены непроницаемую ткань обвинений.

– Твой брат марает мою честь, теперь ты позоришь меня. О каком бы важном вопросе ни шло дело – разве слыхано такое?! И к кому?! К кому?.. К Фудзисава! Ты нанесла мне самое тяжкое оскорбление, какое только можно представить! Ты, верно, принимаешь меня за дурака. Не мудрено, что даже Мити насмехается надо мной. Все это твоих рук дело!

4

– Значит, сколько бы я ни просила у вас прощения, вы не хотите выслушать и понять меня?

– По-твоему, можно позволять себе что угодно, лишь бы потом просить прощения?

– О нет, поверьте я далека от подобных мыслей… Я молю вас, снова и снова молю простить меня за то, в чем я действительно виновата… Но ваши обвинения слишком несправедливы… Кто скажите, представил вам все это в таком свете?

– От кого бы я ни услышал, тебя это не должно интересовать… Хочешь знать, кто? Изволь, скажу. Слышал сегодня в одном доме ст Китадзима.

– От Китадзима? От этой… Киёко?

– Ну да, разумеется. Что тут удивительного?

– Слова такой женщины…

– Замолчи! Может быть, ты воображаешь, что оправдаешь себя, если станешь чернить других? Да, Китадзима не такая старомодная женщина, как ты. О ней говорят? В обществе всегда о чем-нибудь говорят… Обо мне тоже злословят, будто я неподобающе веду себя… Знаю, все знаю… Люди – глупцы, они глухи и слепы. Безмозглые невежды! Да, у Китадзима есть кое-какие недостатки, но она умная женщина, с ней можно поговорить, такие женщины нужны в нынешние времена. И уж во всяком случае ты ей не чета… Разве ты женщина? Ходячая святоша, вот ты кто такая!

Графиня молчала опустив голову.

– Да, ты старомодна! Ты старомодна так, что дальше некуда! Вечно мрачная, глядеть противно, воображаешь о себе невесть что, строишь из себя ходячую святость… А я терпеть не могу таких святых женщин! Вот потому-то… Потому-то я и заявляю тебе напрямик, что предпочитаю О-Суми. Конечно, она не получила образования и не родилась в семье нищего аристократа, зато душа у нее открытая, честная, не то что у некоторых – с двойным дном. Да, она не из той породы, что строят из себя воплощенную добродетель, а за спиной исподтишка позорят мужа!

Госпожа Китагава продолжала молчать, она стояла с опущенной головой, только мочки ушей у нее пылали, словно огонь.

Граф достал сигару, попытался прикурить ее от настольного хибати, но только разворошил золу и, так и не прикурив, в конце концов с досадой смял сигару и швырнул за окно. Он опять принялся ходить взад и вперед по комнате, потом остановился возле окна, за которым угасал бледный вечерний свет, широко зевнул и прошептал, словно ни к кому не обращаясь:

– Да, нелепо, нелепо… Кажется, я сделал все, что мог, начиная с приданого… Устроил достойные похороны матери… Определил в училище брата… А теперь со мной не находят нужным даже посоветоваться… И после всего этого с добродетельной миной распространяют слухи о том, что муж – распутник, бегают с жалобами к такому типу, как Фудзисава, жалуются ему, что муж – ничтожество… И это называется добродетельная женщина? Да что же это на самом деле! Какой абсурд!.. Несчастный я человек, честное слово!..

– Значит, вы не хотите принять во внимание мои извинения?

– А если не хочу, что тогда?

– Тогда, прошу вас, отпустите меня! – госпожа Китагава подняла голову и решительно взглянула на мужа. Глаза у нее были заплаканы, но голос звучал твердо.

В первый момент граф не поверил своим ушам. Но в следующее мгновенье жилы на его лбу вздулись, губы и подбородок затряслись, и он с ненавистью уставился на все еще прекрасное лицо жены, на пряди волос, выбившиеся из прически и упавшие ей на щеки.

– Дать тебе свободу? Прекрасно, с удовольствием! А получив свободу, пойдешь, наверное, куда-нибудь в хорошее место содержанкой, да? – он захихикал.

– Что вы говорите! – глаза госпожи Китагава метнули молнии сквозь застилавшие их слезы. Губы у нее пересохли, щеки вспыхнули ярким румянцем.

– Я говорю – тебе нужна свобода, потому что есть уже, наверное, подходящее местечко на примете?

– Да, есть.

– И где же это, позвольте узнать?

– В могиле.

Граф расхохотался.

– Вот уж это ваша полная воля!.. Негодяйка! Что ж, топись в речке, туда тебе и дорога!

5

Как раз в эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошла горничная, держа в руке конверт, завернутый в кусок лилового шелка; заметив напряженную атмосферу в комнате, она опустила глаза и замялась.

– Что такое? – и голос и взгляд графа не сулил ничего доброго.

– Я принесла письмо…

– Письмо? Дай сюда! – граф протянул руку. Горничная, бросив взгляд на хозяйку, медлила в замешательстве.

– Прошу прощения… Это госпоже…

– Неважно. Дай сюда, говорят тебе!

Испуганная громким голосом графа, у которого был такой вид, словно он готов был наброситься на нее, горничная робко протянула руку со свертком, но все еще не уходила.

– Ну, что там еще?

– Посыльный ждет ответа…

Граф развернул шелковый лоскут. Там оказался большой конверт, надписанный мужским почерком. Повернув конверт обратной стороной, где значился адрес отправителя, граф изменился в лице.

– Хорошо, скажи посыльному, что письмо получено… Да, постой, забери это… Дура! – граф отшвырнул носком туфли шелковый лоскут. Лоскут отлетел к двери. Проворно подхватив его, горничная поспешно удалилась.

Трясущейся рукой граф взял письмо, и, так как толстый конверт не поддавался, он с усилием надорвал его, скрипнув от злости зубами.

Граф развернул письмо, а конверт, перевернувшись в воздухе, упал к ногам по-прежнему стоявшей с опущенной, головой госпожи Китагава. Перед ее глазами мелькнули; выведенные черной тушью иероглифы «Сигэмицу Фудзисава». Кровь волной прихлынула к ее щекам.

На лице графа, в одну секунду пробежавшего письмо глазами, появилось своеобразное выражение не то разочарования, не то успокоения, не то подозрения. Он порвал письмо в клочки, бросил их на пол и снова большими шагами зашагал по комнате.