Доминион. История об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение

Каким именно образом палачи закрепили Артаикта на вертикальном столбе? В Афинах людей, признанных виновными в совершении самых отвратительных преступлений, казнили методом «апотимпанизма»: шею, запястья и локти прикрепляли к доске при помощи кандалов. Но у нас нет оснований предполагать, что для казни Артаикта использовалось именно такое пыточное орудие. В единственном дошедшем до нас описании его казни сказано, что он был прибит к столбу при помощи гвоздей (passaloi) [37 - Геродот использует слово prospassaleusantes – «прибившие гвоздями». – Примеч. авт.]. Уложив жертву на спину, палачи должны были пронзить этими гвоздями живую плоть, а затем вбить их глубоко в дерево. Когда столб поднимали, чтобы установить вертикально, железо гвоздей стачивало и разрушало кости. Артаикт мог смотреть на то, как его сын превращался в кровавое месиво, а мог поднять взор в небеса – и увидеть кружащихся птиц, готовых выклевать ему глаза. В конце концов, смерть должна была показаться ему избавлением.

Превратив казнь Артаикта в долгое и душераздирающее зрелище, устроенное там, где Ксеркс впервые вступил на европейскую землю, враги царя сделали однозначное заявление. Унизить слугу Великого царя означало унизить его самого. Издавна жившие в тени Персии, греки считали Персию родиной изощрённых пыток, и у них были на то основания. Они верили, что именно персы ввели обычай публично казнить преступников на столбах или на крестах, чтобы к смертельным мукам прибавилось унижение. Наказывать тех, кто посягнул на царское достоинство, нужно было не просто мучительно, но и показательно. Лет за сорок до похода Ксеркса в Грецию его отец Дарий расправился с теми, кто оспаривал его права на престол, самым наглядным из всех возможных способов. Были воздвигнуты целые леса колов, посаженные на них люди кричали и корчились, когда дерево пронзало их внутренности. «Я отрезал ему нос, уши и язык и выколол ему один глаз. Его связанным держали у моих ворот, [и] весь народ видел его» [38 - Бехистунская надпись, столбец 2, 70–78. Пер. М. А. Дандамаева. Здесь и далее цит. по: Рак И. В. Мифы Древнего и раннесредневекового Ирана (зороастризм). Журнал «Нева» – «Летний сад». СПб. – М., 1998.]. Так хвастался Дарий, описывая в подробностях казнь особенно злостного мятежника. «Затем я посадил его на кол» [39 - Там же, 78–91. Вторая строка описывает тот же способ казни, применённый к другому мятежнику. – Примеч. авт.].

И всё же не каждая жертва Великого царя умирала у всех на виду. С плохо скрываемым отвращением греки описывали один особенно отвратительный вид казни – скафизм (от греческого scaphe – лодка). Поместив жертву внутрь лодки или выдолбленного ствола, её накрывали такой же лодкой или стволом, так, что снаружи оставались только руки, стопы и голова. После этого преступника начинали насильно кормить жирной пищей. Он вынужден был лежать в собственных экскрементах и не мог отогнать жужжащих мух (чтобы привлечь их, жертву специально мазали мёдом). «В гниющих нечистотах скоро заводятся черви, которые заползают в кишки и принимаются грызть живое тело» [40 - Плутарх. Артаксеркс, 16. Пер. С. П. Маркиша. Цит. по: Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. 2. М.: Наука, 1994.]. К моменту смерти от плоти и внутренних органов жертвы почти ничего не оставалось. Существует достоверное свидетельство, что один человек, казнённый методом скафизма, мучился семнадцать дней, прежде чем испустить дух.

Жестокость этой казни, однако, отнюдь не была бессмысленной. Греки, обвинявшие Великого царя в деспотическом самодурстве, принимали за варварство его ответственное отношение к правосудию. С точки зрения персидского двора, варварами были как раз греки. Хотя Великий царь милостиво позволял подвластным народам жить по их собственным законам – разумеется, при условии, что они оставались ему покорны, – он никому не давал усомниться во вселенском характере его полномочий и обязанностей. «Говорит Дарий-царь: Милостью Аурамазды я – царь. Аурамазда дал мне царство» [41 - Бехистунская надпись, столбец 1, 11–12.]. Величайший из богов, Мудрый господь, сотворивший небо и землю и пребывающий в кристально чистых небесах над песками и заснеженными вершинами Ирана. Его одного почитал Дарий как своего покровителя. Право судить подданных было присуждено Великому царю не смертными, но Владыкой Света. «…человека, который [был] верен мне, я вознаграждал, человека, который был вероломен, я строго наказывал. Милостью Аурамазды эти страны следовали моим законам…» [42 - Там же, 20–24.]

Дарий не был первым, кто уподобил власть царя власти милостивого бога. Эта идея принадлежит к числу самых древних. К западу от Ирана простирались илистые поймы двух великих рек. Эту страну греки называли Месопотамией – Междуречьем. Здесь правители городов, основанных прежде, чем возник персидский народ, привыкли благодарить богов за помощь в отправлении правосудия. За тысячу лет до Дария царь по имени Хаммурапи объявил, что боги призвали его «для водворения в стране справедливости и истребления беззаконных и злых, чтобы сильный не притеснял слабого» [43 - Законы царя Хаммурапи. Введение. Пер. И. М. Волкова. Цит. по: Культурно-исторические памятники Древнего Востока. Вып. 1. Т-во скоропеч. А. А. Левенсон. М., 1914.]. Мысли о том, что служение царя народу заключается в обеспечении справедливости, суждена была долгая жизнь. Город, которым управлял Хаммурапи, Вавилон, считал себя столицей мира. Вавилоняне не просто выдавали желаемое за действительное. Хотя с течением веков его могущество ослабевало, величие и древность вавилонских традиций признавала, пусть и нехотя, вся Месопотамия. Даже цари Ассирии, страны к северу от Вавилона, регулярно предпринимавшей против него карательные походы вплоть до падения воинственной ассирийской державы в 612 г. до н. э., притязали на то же, на что некогда Хаммурапи. Их решения тоже окружались великолепным и устрашающим ореолом. «Слово царя, – провозглашал один из них, – столь же совершенно, как слово бога» [44 - См. письмо Ашшурбанапала (Assyrian and Babylonian Letters 1221r12).].

Когда в 539 г. до н. э. персы завоевали Вавилон, как семьюдесятью годами ранее вавилоняне завоевали Ассирию, боги древней столицы не замедлили приветствовать нового властелина как своего избранника. Кир, обеспечивший своему народу величие и украсивший длинный список своих побед захватом крупнейшего в мире города, благосклонно принял их покровительство. Персидский царь похвалялся, что вступил в Вавилон в ответ на их недвусмысленный зов; что восстановил храмы; что ежедневно заботился о богослужениях. Кир, искусный военачальник и столь же искусный пропагандист, поступал так вполне осознанно. Из царя никому не известного народа он превратился в правителя пёстрой державы, размером превосходившей все существовавшие до неё; ни о чём подобном монархи Ассирии и Вавилона не могли и мечтать. Но едва ли он мог претендовать на статус владыки мира, не обратившись к наследию Месопотамии. В его обширных владениях не было другой столь же древней и прославленной традиции царской власти. «…Царь Вселенной, великий царь, могучий царь, царь Вавилона…» [45 - Цилиндр Кира. Пер. М. А. Дандамаева. Цит. по: Хрестоматия по истории международных отношений. Сост. В. Д. Кузнецов. В 5 т. Т. 1. Благовещенск, изд-во БГПУ, 2013.]: все эти титулы персидский завоеватель рад был принять.

И всё же в долгосрочной перспективе традиция Месопотамии не подходила для нужд наследников Кира. Вавилонцы, как ни льстил Кир их самомнению, неохотно смирились с потерей независимости.

Один из мятежников, восставших против Дария, который захватил власть в Персии спустя семнадцать лет после падения Вавилона, называл себя сыном последнего вавилонского царя. Потерпев поражение в битве, этот жалкий человек и его соратники были, как и ожидалось, посажены на кол. Дарий, однако, постарался уничтожить не только самого соперника, но и его репутацию. Монументальные надписи сообщали миру о масштабах притязаний претендента. Все должны были знать, что он был самозванцем и даже вовсе не вавилонцем, а армянином по имени Араха; он «обманывал народ» [46 - Бехистунская надпись, столбец 3, 76–83.]. Из всех обвинений, которые мог предъявить перс врагу, это, безусловно, было самое страшное. Ложь, в которой обвиняли Араху, оскорбляла не только Дария, но и весь вселенский порядок. Персы верили, что творениям благого и премудрого господа Аурамазды угрожала тьма, которую они именовали drauga – «ложь». Сражаясь с Арахой и его приспешниками, Дарий не просто отстаивал собственные интересы. На кону стояло нечто несравненно более важное. Не истреби Дарий мерзость лжи, сияние всего доброго в мире померкло бы, отравленное её нечистотами. Восстававшие против царской власти восставали и против Мудрого господа. Они «не почитали Аурамазду» [47 - Там же, столбец 5, 14–17. В этом обвинял Дарий людей из страны Элам. – Примеч. авт.], а значит, выступали против мирового порядка и самой Истины. Не случайно оба эти понятия персы обозначали одним и тем же словом Arta. Объявив себя защитником Истины, Дарий подал пример всем, кому суждено было унаследовать его трон: «…ты, который будешь царём впоследствии, берегись крепко от лжи. Человека, который будет лжив, наказывай сурово…» [48 - Там же, столбец 4, 36–40.]

Так его наследники и поступали. Как и Дарий, они считали себя участниками борьбы, старой как мир и охватывающей всю вселенную. В борьбе света и тени каждому приходилось выбирать, на чьей он стороне. Не было ничего, на что можно было бы закрыть глаза; самые ничтожные и незначительные существа могли оказаться слугами Лжи. Черви, питавшиеся плотью преступника, приговорённого к скафизму, демонстрировали, что и он, и они в равной степени являются служителями обмана и тьмы. По той же логике варвары, обитавшие за пределами персидской державы, там, где не соблюдались законы Великого царя, служили не богам, но демонам. Это не означало, конечно, что осуждения заслуживали все иноземцы, виноватые лишь в том, что они не родились персами и ничего не знали об Аурамазде. Такой подход сочли бы абсурдным, нарушающим все общепринятые обычаи. Взяв под свою защиту вавилонские храмы, Кир указал путь, которым осознанно следовали его наследники. Разве имел смертный, даже Великий царь, право смеяться над богами других народов? И всё же как человек, которому Аурамазда поручил защищать мир от Лжи, он обязан был очищать беспокойные чужие земли от демонов так же, как свои – от мятежников. Как Араха соблазнил вавилонцев, назвавшись сыном их покойного царя, так демоны обманывали другие народы, прикидываясь богами. И перед лицом такой опасности Великому царю ничего не оставалось, кроме как покарать их.

Поэтому Дарий, взирая на земли к северу от границ его державы и зная о буйном нраве их обитателей, саков (скифов), разглядел в их дикости нечто зловещее: уязвимость для соблазнителей-демонов. «…эти саки были вероломны…» [49 - Там же, столбец 5, 20–30.] – и Дарий, верный слуга Аурамазды, предпринял усилия, чтобы усмирить их. Точно так же, захватив Афины, Ксеркс приказал поджечь храмы Акрополя; и лишь затем, убедившись, что они были очищены от демонов огнём, царь разрешил возобновить жертвоприношения богам города. Могущество Великого царя было ни с чем не сравнимо. Уже благодаря громадным размерам его державы у него было больше оснований верить во вселенский характер возложенной на него миссии, чем у любого из правивших прежде монархов. Он называл свою империю тем же словом (bumi), что и весь мир. Афиняне распяли слугу царя близ Геллеспонта, чтобы бросить вызов притязаниям персов на земли Европы, и тем лишь подтвердили, что сами являются слугами Лжи.

Над всей материальной мощью огромной империи Великого царя, над дворцами, казармами и путевыми столбами, выставленными вдоль пыльных дорог, сияло грандиозное, исключительное тщеславие. Царство, созданное Киром и укреплённое Дарием, было отражением небесного порядка. Сопротивляться ему значило сопротивляться самой Истине. Никогда прежде держава, жаждавшая править всем миром, не приписывала своему натиску столь ярко выраженный этический характер. Власть Великого царя простиралась до границ Востока и Запада; казалось, что она проникала даже в потусторонний мир. «Говорит Дарий-царь: пусть будет счастье и в жизни и после смерти тому, кто почитает Аурамазду» [50 - Там же, столбец 5, 33–36.]. Возможно, умиравший в муках Артаикт находил утешение в этой мысли.

Вне всякого сомнения, узнав о его казни, Великий царь лишь сильнее проникся презрением к афинянам. Для царя они были кем-то вроде террористов. Истина или ложь, свет или тьма, порядок или хаос – всюду людям приходилось выбирать одно из двух.

Этот взгляд на мир был обречён на бессмертие.

Обмани меня

В Афинах, разумеется, на мир смотрели несколько иначе. В 425 г. до н. э. драматург Аристофан написал комедию, демонстрирующую, какая глубокая пропасть разделяла афинян и персов. С тех пор как Ксеркс сжёг Акрополь, прошло пятьдесят четыре года. Вершину холма, очищенную от руин, теперь украшали «вечные памятники» [51 - Фукидид. История, 2. 41. Пер. Ф. Мищенко. Цит. по: Фукидид. История. СПб.: Наука, Ювента, 1999.], свидетельствовавшие о расцвете возрождённого города. Склон холма у подножия Парфенона, самого большого и красивого из храмов, преобразивших облик Афин, каждую зиму заполняли граждане. Они спешили занять места в театре, чтобы посмотреть ежегодное драматическое представление [52 - Это место начали использовать для постановки пьес в честь праздника Ленеи лет за двадцать – тридцать до дебюта Аристофана. – Примеч. авт.]. От других ежегодных праздников Ленеи отличало то, что они были посвящены комедии, а Аристофан, несмотря на то что его карьера только начиналась, уже успел заявить о себе как о мастере этого жанра. Его дебют на Ленеях состоялся в 425 г. до н. э. Он поставил комедию «Ахарняне», высмеивая всё, чего бы ни коснулся, включая высокомерие персидского царя.

«У царя много ушей и много очей» [53 - Ксенофонт. Киропедия, 8. 2. 12. Пер. В. Г. Боруховича и Э. Д. Фролова. Цит. по: Ксенофонт. Киропедия. М.: Наука, 1976.]. Грекам претензии их извечного врага на абсолютную власть не могли не показаться в высшей степени зловещими. По слухам, в Персидской империи посланные царём соглядатаи непрерывно следили, и «…каждый всегда держал себя среди присутствующих так, как если бы все они были царскими очами и ушами». Для насмешек Аристофана это была идеальная мишень. Актёр, игравший в «Ахарнянах» роль персидского посла, выходил на сцену в маске в виде огромного глаза. Под видом послания Великого царя он зачитывал бессмысленный набор слов. Даже имя ему дали издевательски смешное – Псевдартаб: если arta по-персидски значило «истина», то pseudes по-гречески – «ложный» [54 - По другой версии, имя Псевдартаб означает «ложная мера», но эта интерпретация не кажется правдоподобной. – Примеч. авт.]. Шутки Аристофана всегда оказывались исключительно меткими. Самые глубокие убеждения Дария и его наследников он открыто и безжалостно поднял на смех, чтобы повеселить афинскую толпу.

Обманчивость истины: этот парадокс был хорошо знаком грекам. В горах к северо-западу от Афин в городе Дельфы располагался знаменитый оракул, но его прорицания были столь дразнящими, а его откровения столь двусмысленными и загадочными, что посылавшего их бога Аполлона прозвали Локсием – «кривым». Трудно было даже представить бога, менее похожего на Аурамазду. Узнав, что жители дальних стран интерпретируют советы своих оракулов буквально, греки-путешественники поражались: ведь пророчества Аполлона были двусмысленными по определению. В Дельфах божественное обладало исключительным правом на двусмысленность. Аполлон, бог света, которого со временем стали почитать как солнечного бога-возницу, насиловал и ослеплял смертных. Люди прославляли его целительную силу и чудесный дар музыканта – и страшились его серебряного лука и стрел, сеющих чуму. Свет, который персы считали животворной основой мира, абсолютным благом и абсолютной истиной, ассоциировался и с Аполлоном; но у греческого бога была и тёмная сторона. Как и его сестра Артемида, девственная охотница, чей лук был не менее смертоносен, Аполлон очень чувствительно относился к оскорблениям. Когда царевна Ниоба похвасталась, что сыновей и дочерей у неё гораздо больше, чем у Лето, матери Артемиды и Аполлона, у которой других детей не было, боги-близнецы страшно ей отомстили. На детей Ниобы обрушился огненный дождь золотых стрел; окровавленные тела девять дней пролежали во дворце матери, прежде чем их предали земле. Сама убитая горем царевна скрылась в горах. «Там, от богов превращённая в камень, страдает Ниоба» [55 - Гомер. Илиада, 24. 617. Пер. Н. И. Гнедича. Здесь и далее цит. по: Гомер. Илиада. Л.: Наука, 1990.].

Как следовало вести себя смертным, чтобы ненароком не оскорбить этих гордых и капризных божеств? Просто держать язык за зубами, когда речь шла о матери небожителя, было, увы, недостаточно. Надлежало приносить богам жертвы и воздавать должное почтение. Бессмертным предназначались кости животных, заколотых перед белоснежными алтарями, покрытые сверкающим жиром и обожжённые благовонным пламенем. Подобные подношения не гарантировали милости богов; но пренебрежение ими неминуемо вызывало их гнев. И обрушиться он мог как на каждого в отдельности, так и на всех сразу. Неудивительно, что именно ритуалы жертвоприношения сплачивали общины. Мужчины и женщины, мальчики и девочки, свободные и рабы: каждому была в них уготована роль. Празднества освящались традицией и окружались тайной. Одни алтари были целиком сделаны из крови, а над другими никогда не кружили мухи. Боги были настолько ветрены, что в разных местах требовали разных подношений. В Патрах, на юге Греции, в жертву Артемиде приносили множество живых существ, от птиц до кабанов и медведей; в Бравроне, к востоку от Афин, – одежду женщин, умерших в родах; в Спарте – кровь юношей, выпоротых плетью. Конечно, когда богов было так много, а различных способов удовлетворить их требования – ещё больше, всегда сохранялся риск ненароком о чём-то запамятовать. Афинянин, которому было поручено систематизировать и зафиксировать в письменном виде все традиции города, обнаружил, к своему ужасу, очень много традиционных поводов для жертвоприношения, о которых забыли все. Для исправления этих ошибок, по его подсчётам, не хватило бы всей городской казны.

Горькая правда состояла для греков в том, что когда-то боги пребывали среди людей, но затем удалились; так золотой век стал железным. В глубокой древности даже Зевс, царь богов, восседающий на вершине Олимпа, радостно пировал вместе со смертными. Но всё чаще и чаще он скрывался от их взоров, принимая чужой облик, и спускался на землю лишь затем, чтобы кого-нибудь изнасиловать. То в виде золотого дождя, то в виде белого быка, то в обличье лебедя он атаковал одну женщину за другой; а они рожали героев. Те вырастали исключительно могучими воинами, истребляли чудовищ в горах и в болотах, доходили до края света и, в свою очередь, становились предками целых народов: «…справедливее прежних и лучше славных героев божественный род» [56 - Гесиод. Труды и дни, 158–159. Пер. В. В. Вересаева. Цит. по: Эллинские поэты VIII–III вв. до н. э. Эпос. Элегия. Ямбы. Мелика. М.: Ладомир, 1999.]. Гибель, настигшая в конце концов род героев, была под стать его мощи: герои полегли в самой славной и страшной войне. Она длилась десять лет; когда же она закончилась и от Трои, величайшего города Азии, остались лишь дымящиеся руины, большинство победителей сами стали жертвами кораблекрушений, убийств или иных горестей. Справедливым был упрёк Зевсу: «Меж всеми богами ты самый жестокий!» [57 - Гомер. Одиссея, 24. 210. Пер. В. В. Вересаева. Цит. по: Гомер. Одиссея. М.: Государственное изд-во художественной литературы, 1953.]

Судьба Трои во все времена ужасала греков. Даже Ксеркс, дойдя до Геллеспонта, приказал показать ему место, на котором когда-то стоял этот город. Поэма «Илиада» была для греков не только напоминанием о героях, сражавшихся под Троей, но и окном в мир богов, популярным объяснением их деяний и взаимоотношений со смертными. О дате и месте рождения её автора велись бесконечные споры, но многие соглашались, что и в нём самом было что-то божественное. Некоторые доходили до того, что объявляли отцом Гомера речного бога, а матерью – морскую нимфу; но даже те, кто считали автора «Илиады» простым смертным, преклонялись перед его талантом. Его называли «самым лучшим и божественным из поэтов» [58 - Платон. Ион, 503 с. Пер. Я. М. Боровского. Цит. по: Платон. Избранные диалоги. М.: Художественная литература, 1965.]. Ни одна поэма не пронизана светом так, как «Илиада». Свет играет в каждой из её строк. Даже самую незначительную женщину поэт мог назвать «лилейнораменной»; даже упомянутый мимоходом мужчина становился «меднодоспешным». Царица облачалась в ослепительно сияющие одежды. Воин выходил на бой со щитом, «как ясное солнце, сияя» [59 - Гомер. Илиада, 6. 510.]. Красота была повсюду – но всюду она напоминала о насилии.

Гореть, словно золотое пламя, уподобляться богам силой и доблестью – так, согласно «Илиаде», должен был жить человек, стремящийся к совершенству. Предполагалось, что моральное превосходство от физического неотделимо. Из сражавшихся под Троей некрасивы были только ничтожные; такие люди порой заслуживали насмешек или тумаков, но не были противниками, достойными героев. Самой надёжной мерой величия оказывалось состязание, гордо именовавшееся «агон». Поэтому, когда бились греки и троянцы, сами боги порой спускались с небес на поле боя: не только затем, чтобы увидеть сомкнутые шеренги воинов, блеск щитов и доспехов людей, готовых убить, но и для того, чтобы самим принять участие в сражении на стороне своих любимцев, – спускались и дрожали от нетерпения, «голубицам подобные робким» [60 - Там же, 5. 778.]. По той же причине, восседая в золотых залах, боги без колебаний приносили целые города и народы в жертву своей вражде. Когда царица богов, пылая неутолимой яростью, потребовала у своего супруга отдать ей на растерзание Трою, его любимый город, Зевс отказал, и тогда Гера предложила:

Три для меня наипаче любезны ахейские града:
Аргос, холмистая Спарта и град многолюдный Микена.
Их истреби ты, когда для тебя ненавистными будут… [61 - Там же, 4. 51–53.]

Целью была победа, и цель эта оправдывала средства.

Дух яростной борьбы за первенство был одинаково присущ всем. В поэмах Гомера одно и то же слово – euchomai – означает и «молиться», и «хвастаться». Боги по определению благосклонно относились к агону. Редко какой храм не использовался для проведения состязаний, в которых могли принимать участие танцоры, поэты или даже ткачи. Свои небесные покровители были и у спортивных соревнований, и у конкурсов красоты. И Аристофан написал «Ахарнян», чтобы участвовать в агоне. Ленеи были праздником в честь Диониса, бога, любившего пьяные кутежи и весёлых женщин, что делало его подходящим покровителем для комедий в стиле Аристофана. Цари и вожди вроде тех, что сражались под Троей даже с богами, уже не правили в Афинах во времена знаменитого драматурга. Веком ранее в городе установилась радикально новая форма правления, предполагавшая, что власть принадлежит народу. При демократии право соревноваться на равных уже не было исключительной привилегией аристократов. Но образ жизни богов и героев в век равенства и впрямь трансформировался в нечто довольно-таки комичное. Аристофан, сам обожавший соревнования, изображал своих современников олухами, трусами и лжецами. В одной из своих комедий он осмелился даже вывести на сцену самого Диониса, переодетого рабом, который сначала обделался, испугавшись пытки, а потом подвергся бичеванию. Комедии с его участием, как в своё время и «Ахарнянам», присудили первое место.

И всё же контраст между древними песнями о богах и героях и ценностями людей, далёких от героизма, не был безобидной темой для шуток. «В жизни бессмертными нам ничего не указано точно, и неизвестен нам путь, как божеству угодить» [62 - Феогнид. Элегии, 381–382. Пер. В. В. Вересаева. Цит. по: Античная лирика (Библиотека всемирной литературы. Серия первая; т. 4). М.: Художественная литература, 1968.]. Это упрёк, который не мог не звучать из уст больных, скорбящих или угнетённых. Непостижимые и эксцентричные боги и впрямь не удостаивали их ответов на вопросы. Они редко объясняли смертным свои поступки и никогда не пытались даровать им моральный закон. Дельфийский оракул давал советы, но не инструкции по решению этических проблем: «…бог начальствует не повелительно…» [63 - Аристотель. Евдемова этика, 1249b. Пер. Т. В. Васильевой, Т. А. Миллер, М. А. Солоповой. Цит. по: Аристотель. Евдемова этика. В восьми книгах. М.: ИФ РАН, 2005.]. Правила, по которым жили смертные, опирались на традицию, а не на откровение. Закон зависел от обычая до такой степени, что был от него неотличим. С приходом демократии, однако, ситуация начала меняться. Право народа принимать законы стало восприниматься как основа народовластия. «Можно ли назвать что-либо иное, кроме законов, на которых прежде всего основаны благосостояние нашего государства, его демократическое устройство и свобода?» [64 - Демосфен. Против Тимократа, 5. Пер. В. Г. Боруховича. Цит. по: Демосфен. Речи: В 3 т. Т. 1. M.: Памятники исторической мысли, 1994.] Лишь народные собрания, во время которых граждане обсуждали проблемы и голосовали как равные, считались в демократических Афинах источником легитимной власти. Какой иначе смысл в свободе?

И всё же афинян кое-что беспокоило. Подчинившись законам, созданным людьми, они рисковали однажды попасть под власть тирана: что помешало бы чересчур амбициозному гражданину изменить законодательство, чтобы положить демократии конец? Неудивительно, что афинян больше устраивали законы, будто выросшие из родной для них афинской почвы, подобно оливковым деревьям на пригородных полях, корни которых цеплялись за камни. По этой причине у афинян вошло в привычку придавать законам успокаивающий налёт старины, приписывая их авторство легендарным мудрецам. Многие, однако, верили, что закон может быть чем-то несравненно более древним, точнее настолько не принадлежащим этому миру, что его создателем нельзя назвать никого. Лет за пять до первой постановки «Ахарнян» в театре Диониса ставилась другая пьеса, мощно выразившая подобный взгляд на мир [65 - Если верно предположение, что описание чумы, опустошающей Фивы в пьесе, вдохновлено чумой, вспыхнувшей в Афинах в 430 г. до н. э. Точная дата создания пьесы ни в одном источнике не упоминается.]. Её автор Софокл, в отличие от Аристофана, не был комедиографом. В «Царе Эдипе» нет ничего шутливого. Софокл был мастером трагедии; пьесы в этом жанре основывались на древних историях о богах и героях и нередко обескураживали зрителей, но отнюдь не смешили. Падение Эдипа много раз показывали на сцене и до Софокла, но никому прежде не удавалось произвести столь мрачный эффект. Эдип был царём Фив – города, расположенного к северо-западу от Афин и афинянам ненавистного. Он убил родного отца и женился на родной матери. Брошенный ими в младенчестве и воспитанный в приёмной семье, преступления эти он совершил по неведению; но вины его это не уменьшало. Он преступил вневременные, вечные, священные законы. «Их край родной – ясный свет эфира; Олимп им отец; родил не смертного разум их» [66 - Софокл. Царь Эдип, 867–869. Пер. Ф. Ф. Зелинского. Цит. по: Софокл. Драмы (Литературные памятники). М.: Наука, 1990.].

Эти законы, в отличие от законов, установленных смертными, не записывались: священным такой закон делало как раз то, что у него не было автора.

«Живёт он вечно, и никто не знает,
С каких он пор явился меж людей» [67 - Софокл. Антигона, 459–460. Пер. Ф. Ф. Зелинского. Цит. по: Софокл. Драмы (Литературные памятники). М.: Наука, 1990.].

Откуда люди узнавали о существовании таких законов, если их никто не записывал, и по каким признакам отличали их от человеческих – это среднестатистического гражданина не интересовало; большинство греков привыкли придерживаться двух противоположных точек зрения одновременно, и подобные сложности их не слишком смущали. Но некоторых они тяготили, в том числе и Софокла. «Царь Эдип» – не единственная пьеса о проклятии Фив в его творчестве. В трагедии «Антигона», написанной раньше «Эдипа», он изобразил окончательное падение фиванской династии. Действие начинается сразу после завершения гражданской войны. Оба сына Эдипа, сражавшиеся за власть, мертвы, их тела лежат перед стенами Фив. Но лишь одного, Этеокла, собираются похоронить надлежащим образом: на второго, Полиника, их дядя Креонт, унаследовавший трон, возложил вину за начало войны. В качестве наказания его тело оставили на растерзание собакам. Даже оплакивать предателя было запрещено под страхом смерти. Так решил новый царь; но, хотя указы царя имели силу закона, законным такое решение сочли не все. Антигона, дочь Эдипа, решилась пойти против дяди и устроила Полинику символические похороны, посыпав его тело песком. Когда её привели к Креонту, она презрительно объявила:

«А твой приказ – уж не такую силу
За ним я признавала, чтобы он,
Созданье человека, мог низвергнуть
Неписаный, незыблемый закон…» [68 - Там же, 453–456.]

Креонт приказал замуровать Антигону в склепе; там она и повесилась. Помолвленный с ней сын Креонта совершил самоубийство, а вслед за ним – и его мать, царица. История закончилась полным крахом. Наблюдавший за трагедией хор, казалось, подвёл итог:

«Человеку сознание долга всегда —
Благоденствия первый и высший залог.
Не дерзайте ж заветы богов преступать!» [69 - Там же, 1348–1350.]

На фоне краха дома Эдипа этот вывод едва ли соответствовал чудовищности утверждаемого им божественного порядка. Вряд ли, однако, когда актёры ушли со сцены, а зрители встали со своих мест, многие принялись рассуждать о явных противоречиях в ключевых представлениях греков о богах. Большинство афинян не смущало, что богов считали одновременно капризными и непреклонными, аморальными и благочестивыми, пристрастными и справедливыми. Над людьми, покидавшими театр Диониса, возвышались прекрасные памятники, украшавшие скалистый холм, среди которых был главный храм Афины – богини, давшей городу имя. Её образ – ярчайший пример парадоксальности, греческое восприятие божественного. Войдя в её храм, можно было узреть колоссальную статую богини, выполненную из золота и слоновой кости, великолепную, властную и возвышенную, символизирующую могущество афинского народа. Как и её народ, Афина славилась и мудростью, и непостоянством; как и её городу, ей милы были и ремёсла, и «войны и грохот сражений» [70 - Гесиод. Теогония, 926. Пер. В. В. Вересаева. Цит. по: Эллинские поэты VIII–III вв. до н. э. Эпос. Элегия. Ямбы. Мелика. М.: Ладомир, 1999.]. Каждый год афиняне собирались в театре под её храмом, и новые постановки, вдохновлённые старыми историями о богах, вызывали у большинства из них смех или слёзы, но не побуждали попытаться сгладить противоречия в понимании божественного. Большинство предпочитало не беспокоиться о таких вещах. Большинство в лучшем случае могло признать – и тут же забыть, – что оно немного непоследовательно в своих верованиях.

Большинство – но не все.

Любители мудрости

С тех пор как Аристофан высмеял притязания персидского царя в своих «Ахарнянах», прошло чуть больше века, а все Афины заполонили бронзовые статуи. К 307 г. до н. э. в городе их насчитывалось уже больше трёхсот: некоторые были конные, к некоторым прилагалась колесница, но все они изображали одного и того же человека. Деметрий Фалерский родился в Фалере, древнем порту Афин, и был человеком самого что ни на есть простого происхождения, а если верить его врагам – и вовсе происходил из рабов [71 - Но это, как было справедливо замечено, почти наверняка «злостная сплетня». – Примеч. авт.; см.: Fortenbaugh, William W. and Eckart Sch?trumpf (eds): Demetrius of Phalerum: Text, Translation and Discussion (New Brunswick, 2000) – p. 315.]. Несмотря на это, когда ему было немногим более тридцати лет, он сосредоточил в своих руках такую власть над городом, какой не обладал ни один афинянин со времён установления демократии. В юности Деметрий славился исключительной красотой, на которую афинские государственные деятели были особенно падки, и не замедлил воспользоваться этим преимуществом. Даже в зрелые годы он красил волосы в светлый цвет и обильно пользовался тушью; при этом из него вышел искусный правитель и умелый законодатель. Политика, однако, была не единственным призванием Деметрия: он считал себя представителем афинской интеллектуальной элиты, философом.

В переводе с греческого это слово буквально означает «любитель мудрости». В профессию философия превратилась лишь за несколько десятилетий до Деметрия, но корни у неё были древние [72 - Традиционно считалось, что это слово впервые употребил Пифагор; в действительности оно, по всей видимости, придумано Платоном. – Примеч. авт.]. Уже более двухсот лет находились греки, которых, в отличие от большинства, не удовлетворяли представления о богах, основанные на поэмах Гомера, на местных традициях или на обычаях, связанных с жертвоприношениями. Этим мыслителям противоречия между вечными законами, предписывавшими определённые нормы поведения, и готовностью, с которой эти нормы нарушали бессмертные в «Илиаде», казались неприемлемыми. Философ Ксенофан жаловался на Гомера и прочих поэтов: «Множество дел беззаконных они богам приписали: и воровство, и прелюбодеянье, обман обоюдный» [73 - Ксенофан. Приводится у Секста Эмпирика, «Против учёных», 1. 289. Пер. А. Ф. Лосева. Цит. по: Секст Эмпирик. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1976.]. Если бы быки умели рисовать, усмехался он, они изобразили бы богов в виде быков и коров. Но следствием подобного скептицизма, который позднее многих подтолкнёт к атеизму, тогда редко становился безбожный материализм. Совсем наоборот: философы отказывались верить в склочных и невоздержанных богов, предпочитая созерцать то поистине божественное, что находили они в мире и в себе самих. Для них постичь лежащее в основе материального мира означало в то же время понять, как должен вести себя человек. «Ибо питаются все человеческие законы единым – божественным» [74 - Гераклит. Фрагмент 114. Приводится у Стобея, «Антология» III. 1. 179. Пер. В. Нилиндера. Цит. по: Гераклит Эфесский. Фрагменты. М.: Мусагет, 1910.].

Над мухами, жужжащими у липкого алтаря, над статуями богов, улыбающимися или хмурящимися в холодных затенённых храмах, над многообразием и путаницей человеческих обычаев царил единый образец, вечный и совершенный. Его нужно было только найти. Искать его следовало не в выдумках поэтов, а в самом устройстве Вселенной. И нигде поиски, вдохновлённые этим убеждением, не принесли больше плодов, чем в Афинах. К середине IV в. до н. э., когда Деметрий Фалерский только родился, среди наиболее прославленных афинских философов утвердилось представление, что движения звёзд, кажущиеся на первый взгляд хаотичными, на самом деле подчинены неизменным геометрическим законам. Устройство мироздания было провозглашено рациональным – а значит, божественным. Прошло уже полтора столетия с тех пор, как Ксенофан заявил о существовании единого божества, никем не сотворённого и морально безупречного, управляющего всем сущим исключительно силой своего разума – «нуса». Возможно, юный Деметрий, обучаясь наукам, находил в движениях звёзд свидетельство в пользу более сложного, но не менее завораживающего представления о божестве. «Имеется нечто, что движет, не будучи приведено в движение; оно вечно…» [75 - Аристотель. Метафизика, 12. 7 (1072a). Пер. А. В. Кубицкого под ред. В. Ф. Асмуса. Цит. по: Аристотель. Сочинения: В 4 т. Т. 1. М., 1976.] – так писал Аристотель, философ родом из Северной Греции, поселившийся в Афинах и основавший школу столь влиятельную, что она продолжала процветать даже после того, как в 322 г. до н. э. он умер. Аристотель учил, что в небесах, за пределами подлунного мира, доступного смертным, существуют вечные тела, послушно двигающиеся по неизменным круговым орбитам; но движения их, даже будучи совершенными, зависят, в свою очередь, от перводвигателя, который сам вечно остаётся неподвижным. «Так вот, от такого начала зависят небеса и [вся] природа» [76 - Там же, 12. 7(1072b).]. Такое божество – каким бы отвлечённо-метафизическим ни казалось оно тем, кто не учился философии, – и должен был, по Аристотелю, полюбить каждый смертный. Но то, что ответит взаимностью, представлялось крайне маловероятным. Аристотель, во всяком случае, предпочёл даже не упоминать о такой возможности. Подлунный мир, не похожий на звёзды с их безукоризненной упорядоченностью и очень от них далёкий, вряд ли мог рассчитывать на внимание неподвижного перводвигателя.

Но всё же и земля, подобно небесам, управлялась его нусом, и тому обнаруживалось немало свидетельств. Аристотель как никто из философов старался разобраться в деятельности этого мирового разума, препарируя всё, до чего мог добраться. В буквальном смысле, если речь шла о моллюске-каракатице или о желудке слона: ведь даже внутренности мёртвого существа служили доказательством вечной упорядоченности мироздания. Любить мудрость, учил Аристотель, означает тренировать разум и развивать навыки, требующиеся, чтобы устанавливать законы разума. Поэтому, изучив как можно больше видов живых существ, философ не остановился на этом и принялся изучать виды устройства человеческих обществ – ведь «способен рассуждать из всех животных только человек» [77 - Аристотель. История животных, 1. 1. 18. Пер. В. П. Карпова. Цит. по: Аристотель. История животных. М.: РГГУ, 1996.]. Как всегда, Аристотель ставил перед собой задачу не просто составить каталог, но наметить контуры вселенского порядка. Это, очевидно, было необходимо. Лишь закон, пронизывающий Вселенную, равный божественному нусу, может управлять городом подобающим образом. «…А кто требует, чтобы властвовал человек, привносит в это и животное начало, ибо страсть есть нечто животное и гнев совращает с истинного пути правителей, хотя бы они были и наилучшими людьми» [78 - Аристотель. Политика, 3. XI (1287a). Пер. С. А. Жебелева. Цит. по: Аристотель. Сочинения: В 4 т. Т. 4. М., 1983.].

Но каждый философ, готовый взять эту идею на вооружение, сталкивался со знакомой проблемой. Как наилучшим образом организовать управление городом, если жизнь так не похожа на размеренное движение звёзд? Существовал, конечно, ряд аксиом, с которыми все готовы были согласиться. Не нужно было препарировать мир подобно Аристотелю, чтобы обнаружить то, в чём общество очевидным образом должно было подчиниться законам природы. «Он утверждал, что за три вещи благодарен судьбе: во-первых, что он человек, а не животное; во-вторых, что он мужчина, а не женщина; в-третьих, что он эллин, а не варвар» [79 - Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов, 1. 33. Пер. М. Л. Гаспарова. Цит. по: Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М.: Мысль, 1979.]. Это анекдотическое высказывание было столь широко известно, что его приписывали сразу нескольким философам; и едва ли Аристотель стал бы с ним спорить. Его абсолютно устраивало, что человек превосходил все остальные описанные им 494 вида животных, что мужчина господствовал над женщиной, что варвары самой природой были предназначены для того, чтобы быть рабами греков, и он сделал логичный – пожалуй, единственно возможный – вывод: «Властвование и подчинение не только необходимы, но и полезны» [80 - Аристотель. Политика, 1. II (1254a). Пер. С. А. Жебелева. Цит. по: Аристотель. Сочинения: В 4 т. Т. 4. М., 1983.].

И вот со дня смерти Аристотеля не прошло и десяти лет, уже правил Деметрий, следуя предписаниям своего учителя, не церемонился с народными массами. Аристотель мечтал, чтобы бразды правления попадали лишь в руки тех, кому хватило денег и времени, чтобы получить хорошее образование и вникнуть в природу вещей; его раздражала сама мысль о том, что матросы, привыкшие орудовать вёслами, а не философствовать, могут оказывать влияние на государственные дела. Морская чернь, писал он, «никоим образом не должна быть причастна к гражданским правам» [81 - Там же, 7. V. 7 (1327a).]. И Деметрий, хотя он и сам вырос в порту, охотно следовал этому предписанию. При нём был введён имущественный ценз, и бедняки лишились права голосовать. Созывать народные собрания прекратили, в законы внесли поправки, государственные расходы урезали. Перестав подчиняться велениям ветреной толпы, государство вступило на новый путь. Успешно завершив реформы, Деметрий отошёл от дел и переключил своё внимание на проституток и мальчиков. Чем ещё ему было заниматься? Как настоящий философ, он разработал для Афин новое государственное устройство. И отныне город, словно звёзды, не покидающие своих орбит и спокойно вращающиеся вокруг Земли, должен был жить, подчиняясь вечным и неизменным законам мироздания.

Философам этот образ наверняка понравился бы, но народным массам, не располагавшим досугом для праздных размышлений, божество Аристотеля, безразличное к нуждам людей, по-прежнему казалось безликим и бездушным. Люди, чей ум будоражили строки «Илиады», всё ещё ждали от небес чего-то чарующего. Тем временем далеко за стенами Афин вершились дела, многим представлявшиеся достойными богов. В 334 г. до н. э. Александр, правитель Македонии, царства на самом севере Греции, сам когда-то учившийся у Аристотеля, во главе большой армии переправился через Геллеспонт. Жить ему оставалось всего одиннадцать лет, но за это время он посрамил гордыню персидских царей, покорив их владения, простиравшиеся до самого Инда. Притязания, провозглашённые Дарием полтора века назад, оказались пустыми словами. Величию его династии всё же пришёл конец. Владения её после смерти Александра поделили между собой жадные македонские полководцы; богатствами её пользовались авантюристы, не испытывавшие к Аурамазде никакого почтения. «Сильный делает то, что может, а слабый уступает» [82 - Фукидид. История, 5. 89. Пер. Ф. Г. Мищенко. Цит. по: Фукидид. История. СПб.: Наука, Ювента, 1999.]. Эту истину, издевательски пародировавшую закон, который в устройстве Вселенной обнаруживали философы, сформулировал веком ранее один из афинян – и Деметрий в глубине души тоже вынужден был с ней соглашаться. Его власть в конечном счёте держалась не на одобрении его сограждан, а на чужих копьях. Настоящим хозяином Афин был отнюдь не Деметрий, а его могущественный покровитель Кассандр, македонский аристократ, захвативший власть в Македонии вскоре после смерти Александра Великого и тем самым ставший владыкой всей Греции. Стоило позициям Кассандра ослабнуть, и побочным эффектом стало бы падение Деметрия.

Так в конце концов и случилось. Весной 307 г. до н.  э. к Афинам приблизился большой флот; на власть в Греции предъявил претензии ещё один воинственный македонец. Вместо того чтобы принять бой, Деметрий поспешно бежал в Фивы. В порыве восторга афиняне принялись свергать его статуи и переплавлять их в ночные горшки. Но произошедшее едва ли можно было считать освобождением. Просто на смену одному Деметрию пришёл другой. Новый Деметрий, впрочем, был хотя бы героическим воином. Удалой, молодой и красивый, он даже походил чем-то на Александра. У него не было времени задерживаться в Афинах; едва покорив город, он сразу же отправился навстречу грандиозным сражениям. В историю он вошёл под славным прозвищем Полиоркет – Осаждающий; пережив Кассандра и прикончив сына своего противника, он со временем сам стал царём Македонии. Вернувшись в Афины в 295 г. до н.  э., Осаждающий царь собрал горожан в театре Диониса и выступил перед ними со сцены, словно драматический актёр – или бог. Ещё через пять лет Деметрий снова посетил город, и на этот раз его претензии на статус божества приняли исключительно яркую форму. Он явился в образе Солнца, в украшенном звёздами плаще. Его приветствовали танцоры с ритуальными гигантскими фаллосами, как самого Диониса. Хор пел гимн, в котором царь провозглашался богом и спасителем:

«Иные боги далеко находятся,
К ним мольбы напрасны,
И нет их здесь, не внемлет ни один из них,
Ты – стоишь пред нами
Не каменный, не деревянный, но живой!» [83 - Гермокл. На возвращение Деметрия Полиоркета, 15–19. Пер. Ю. Голубца. Цит. по: Эллинские поэты VII–III вв. до н. э. Эпос. Элегия. Ямбы. Мелика. М.: Ладомир, 1999.]