Александр Солженицын. Портрет без ретуши

Ольховский и Северцев, по замыслу Солженицына, – перспективные фигуры. Это, по его мнению, истинные «русские в авангарде». Хочется отметить такой характерный штрих: Солженицын ищет свой идеал в царских временах. Не рабочий, не большевистский организатор, не солдат, крестьянин или моряк – люди, которые перевели революцию из области теоретических рассуждений в сферу реальной действительности, – а царские офицеры являются для Солженицына настоящими «революционерами».

И невольно бросается в глаза еще вот что: Ольховский – Болконский, Северцев – Безухов. Не смешно ли такое чисто внешнее созвучие имен героев солженицынской эпопеи с именами главных героев знаменитого романа Льва Николаевича Толстого «Война и мир»?

Ясно, что офицеры царской армии Ольховский и Северцев внутренне являются для Солженицына очень значительными образами. Неслучайно даже еще в начале 1945 года, в период, когда Красная Армия начинает операцию в Восточной Пруссии, капитан Солженицын пишет с фронта своей жене Наталии Алексеевне Решетовской: «Сижу недалеко от леса, где попали в окружение Северцев и Ольховский».

Образы этих царских офицеров незримо сопровождают его даже в прифронтовой полосе, подобно тому как в самые счастливые часы его жизни в его ростовской комнатке незримо присутствовал отец в такой же форме царского офицера.

И тут встает еще один вопрос: чем с ранних лет и до зрелого возраста притягивает Солженицына как литератора Восточная Пруссия?

Легко понять, почему он написал «поэму» «Прусские ночи», где красноармейцы изображаются как кучка выродков. В Восточной Пруссии Солженицын был арестован. Согласно его меркам, с ним обошлись несправедливо, а Александр Исаевич не может этого вынести. Поэтому он решил отомстить Красной Армии, так сказать, «на месте преступления».

А откуда незатухающий интерес к событиям 1914 года?

Вот что мне об этом рассказали знающие люди.

Наталия Алексеевна Решетовская: «Роман „Август Четырнадцатого“ исторически абсолютно точен. Саня уже с юношеских лет в совершенстве овладел фактографией, а тема его влекла потому, что в Восточной Пруссии в первую [мировую] войну воевал его отец».

Александр Моисеевич Каган: «Насколько мне известно, Солженицын много думал над этой темой. В Восточной Пруссии, как он мне говорил, воевал его отец».

Николай Виткевич: «Это совершенно ясно. В Восточной Пруссии воевал Санин отец».

Кирилл Семенович Симонян высказался несколько осторожнее. Он сказал мне: «Я полагаю, что там воевал его отец, но не знаю этого наверняка».

А теперь отвлечемся от того, что солженицынский роман «Август Четырнадцатого» – это, как доказывают историки на Востоке и на Западе, все, что угодно, но только не исторически достоверная книга. Забудем, что Александр Моисеевич Каган черпал свою информацию прямо от Солженицына, ибо ничему, что когда-либо сказал или скажет Солженицын, нельзя верить, если его слова не подтвердят несколько свидетелей независимо друг от друга… Любопытно другое: почему так неопределенно выразился профессор Симонян? Ведь сколько раз он провожал мать Солженицына по вечернему Ростову с курсов английского языка и английской стенографии! Таисия Захаровна – ему одному – поведала, что Исай Семенович Солженицын во время гражданской войны был приговорен к смертной казни. Если уж она сообщила ему столь страшную семейную тайну, то разве поколебалась бы она сказать ему, где в первую войну воевал ее муж? Вряд ли. И разве забыл бы этот способный человек, наделенный памятью ученого, столь важное обстоятельство? Этому тоже не хочется верить.

Рассмотрим же еще раз и сравним все ответы. В них содержится лишь голословное утверждение, что отец Солженицына воевал в Восточной Пруссии: ведь только в одном случае (А. М. Каган) оно подкреплено ссылкой на высказывание Александра Исаевича.

Если же изучать жизнь Исая Семеновича Солженицына на основе доступных источников, то вся история примет неожиданный оборот.

В сентябре 1913 года Исай Семенович Солженицын, как уже было сказано ранее, перешел с историко-философского факультета Харьковского университета на аналогичный факультет Московского университета. Когда вспыхнула первая мировая война, он прервал учебу и добровольцем записался в действующую армию. Как мы помним, он вскоре из вольноопределяющегося превратился в офицера. Однако в действующую армию Исай Семенович Солженицын, отец Александра Исаевича Солженицына, записался только в октябре 1914-го. То есть через два месяца после поражения армий генералов Самсонова и Ренненкампфа.

Это простое уточнение дат вскрывает любопытный факт: отец Солженицына не мог воевать в Восточной Пруссии уже потому, что, когда он попал в действующую армию, русские войска были уже за пределами Восточной Пруссии.

Какие же узы связывают Александра Исаевича с Восточной Пруссией и трагедией 1914 года? Вероятно, нам уже никогда не узнать правды.

Но как бы то ни было, для литературной судьбы Солженицына характерно, что правда начинается с тайны, завесу над которой автор стыдится даже чуточку приподнять. Задуманная Солженицыным эпопея о русской революции содержит ложку дегтя: сомнительную концепцию и нечестный подход к делу.

С таких позиций невозможно, разумеется, писать о революции.

Через много лет Наталия Алексеевна Решетовская со вздохом признает, какая пропасть лежит между задуманным романом «Люби революцию» и книгой «Архипелаг ГУЛаг». Изучая внутренние побудительные мотивы и импульсы Солженицына-писателя, мы тем не менее приходим к выводу, что никакой пропасти здесь нет. И в начале, и в конце, и на всех промежуточных этапах литературного пути Александра Солженицына неизменным остается одно: приспособленчество. Марксизм или православие, антисемитизм, русская старина или общегуманистический подход – безразлично.

Л. К. скажет, что нет разницы между «Солженицыным-62» и «Солженицыным-75», есть лишь различие между «маской-62» и «маской-75». А Л. К. – умный и образованный человек! Он близко познакомился с Солженицыным в тюрьме. Тем не менее и Л. К. не заметит существенного момента. Под самыми различными масками разных лет Солженицын остается semper idem, всегда одним и тем же, и его единственной внутренней правдой является подчиненная собственному самолюбию и жажде славы, приспособленная к обстоятельствам ложь.

Уже было сказано, что Александр Исаевич Солженицын никогда не был и не будет праздным мечтателем. Вот почему, едва уверовав, что ему удастся «наголову разбить» советских писателей своим исчерпывающим изображением русской революции, он начинает осуществлять свой план. В то время ему не было еще и тридцати.

Как писатель, Солженицын не наделен умением ждать. Или, говоря языком его второй профессии – математика, он хочет интегрировать уравнения, не усвоив тройного правила; не знает, сколько будет дважды два, а берется за теорию больших чисел.

Казалось бы, что у литературы есть еще одно преимущество: она прощает промахи, непростительные в других областях знания. Но это не так. Образно говоря, литература – мстительная дама. Она беспощадна к тем, кто стремится проникнуть к ней через черный ход.

Не простит она этого и Солженицыну. Нежелание Александра Исаевича изучить формы, которые казались ему «мелкими» или неважными, станет для него авторской катастрофой. Солженицын никогда не овладеет литературной композицией, не научится точному видению, не постигнет искусства замечать деталь и вплетать ее в ткань повествования. Нет, Солженицын «не разлагает форму», как сегодня модно говорить, потому что любое разложение означает точное знание предшествующей ступени и, более того, владение ею, – Солженицын же никогда не освоит форму. Его книги были и останутся неорганичным и неупорядоченным нагромождением материала, о котором тем не менее Солженицын в данный момент думает, что оно само по себе вознесет его на вершину мировой литературной славы.

Короче говоря, самолюбие и мания величия, побудившие Солженицына взяться за тему, на которую у него не хватало сил, привели его как писателя к полному краху… Солженицын обладает достаточным умом, чтобы понять это. Поэтому, решив спустя годы получить Нобелевскую премию, он вынужден был обойти литературу окольными тропами.

Пока же Саня Солженицын, по прозвищу Морж, живет в Ростове-на-Дону и трудится над книгой «Люби революцию». «Открыв» большую и серьезную тему, он ни на миг не сомневается в успехе. Он убежден, что войдет в историю литературы как крупнейший писатель. И заранее готовится к такому повороту событий, снова подтверждая, что его тщеславие и педантизм способны приобретать карикатурные масштабы…

Николай Виткевич говорит: «Саня уже в Ростове собирал материалы для своей биографии. Он собирал и классифицировал свои фотографии и письма». И совершенно естественно, что, как «исключительная личность», он пишет письма не друзьям, матери или любимой, а – через их посредство – своему будущему биографу. Разве можно найти в истории литературы другого, столь же лишенного скромности претендента на лавры, нежели Александр Солженицын?

Различие между Львом Толстым и Солженицыным заключается не только в недосягаемой силе дарования одного и бездарности другого, но и в самом подходе к литературному творчеству.

Десятки вариантов одной страницы «Анны Карениной» или «Войны и мира», которые хранятся в музее в Ясной Поляне, являются монументальным памятником в борьбе за точное постижение действительности.

Тысячи страниц, которые Александр Солженицын исписал своим характерным мелким почерком, – это лишь истерический вопль, призванный показать миру, кто, собственно, такой Солженицын.

В минуты прояснения сознания Солженицыну этот творческий замысел начинает казаться слишком грандиозным, чтобы осилить его, но и тогда он станет реагировать по-своему. Решетовская рассказывает, что как-то он сказал ей: «Не знаю, справлюсь ли я один с этой задачей, возможно, работу над менее значительными главами мне придется поручить Виткевичу».

– Вряд ли Саня отважился бы обратиться ко мне, – говорит Николай Виткевич. – И вот почему. Писателю, как правило, всегда нужен читатель, слушатель. И Солженицын не исключение.

Со времен первых посиделок на лестничной площадке дома на улице Шаумяна постоянными слушателями его литературных опытов стали Виткевич и Симонян. Далеко не всегда с одобрением и удовлетворением они встречали услышанное от Солженицына. В общем-то, они щадили болезненное самолюбие своего друга. Но когда они ознакомились с черновыми набросками задуманного романа «Люби революцию», они совершенно независимо один от другого, словно сговорившись, откровенно и прямо сказали Солженицыну:

– Слушай, Саня, брось! Это пустая трата времени. Сумбурно как-то!.. Не хватает у тебя таланта.

(А позже, также независимо один от другого, в тех же выражениях они расскажут об этом мне.)

Двое ближайших друзей, чье суждение было для него столь важно, оценили его талант и нашли его более чем легковесным. Это смертельно ранит Солженицына. Он замыкается еще больше, с невероятным усердием исписывая новые горы бумаги. Он доводит себя до полного физического изнеможения. Напрасно! Зловредная дама, имя которой – литература, выскочек не любит.

Но Солженицын хорошо запомнит слова своих друзей. И как всегда, вознамерится отомстить им.

И снова во всей красе предстает непоследовательная и противоречивая натура Солженицына. В своем литературном творчестве он с самого начала был нетерпелив и необуздан, не умел ждать, не хотел взвешивать, не желал переделывать – был непреклонен и уверен в своей неотразимости. Но зато Солженицын в силу своей врожденной, почти гениальной способности к интриганству на редкость терпелив, когда дело касается мести.

Николая Виткевича Солженицын оставит в покое до 1945 года. Тогда-то Виткевич за свое суждение и нелестную оценку, быть может, и получит самый высокий и самый необычный «гонорар», который когда-либо выпадал на долю литературному критику: десять лет пребывания в исправительно-трудовых лагерях, куда его хладнокровно и продуманно пошлет Александр Исаевич Солженицын. А чтобы его друг Кока Виткевич не чувствовал себя там одиноко, Морж сделает все возможное, чтобы другой его друг, Симонян, последовал за Виткевичем.

К Кириллу Александр питал бессильную злобу и почти животный страх с того момента, как тот произнес свой окончательный приговор литературным способностям Солженицына.

Страх!.. Он по-настоящему стал бояться открытого и проницательного взгляда Кирилла Симоняна…

Да, жизненный опыт кое-чему научил Солженицына: учителя, в случае надобности, можно было обмануть, артистически вызвав внезапный обморок; от смертельной опасности можно спастись бегством. Можно снискать сочувствие у следователей и расположить к себе трибунал, если прикинуться кающимся грешником. Можно испытать и заключение в лагере: не так страшен черт, как его малюют!..

Но как ему спрятаться от мудрого взгляда по-южному темных и горящих глаз Кирилла Семеновича Симоняна? Они всегда будут напоминать ему о его собственном ничтожестве, и от этого его не избавят никакие рекламные трюки. И для взрослого Солженицына невысокое мнение о его литературных способностях, которое высказал в свое время молодой Симонян, послужит как бы стимулом, подстегивающим Александра Исаевича доказать обратное и самому себе, и прежде всего профессору Симоняну.

Позже, после читательского успеха повести «Один день Ивана Денисовича», Солженицын еще раз попытается заставить Симоняна изменить свое суждение о нем. Но безуспешно. Вероятно, и поныне он готов пожертвовать половиной Нобелевской премии («А он хорошо знает, что одна копейка и одна копейка – это две копейки», – смеется Николай Виткевич), чтобы услышать положительный отзыв из уст понимающего толк в литературе Кирилла Семеновича. Однако профессор Симонян и в зрелые годы не изменил своего мнения о нем: «Солженицын – не художник и никогда настоящим художником не будет. У него нет дара воображения и самодисциплины. Он пренебрегает деталями. Его работы – это нагромождение сырого материала. Если бы Солженицын не занимался самолюбованием и не упивался бы каждой сочиненной им строкой, возможно, из него и вышел бы писатель. Но он на это не способен, и я полагаю, он начинает осознавать это».

Сказанное о сегодняшнем Солженицыне справедливо и по отношению к Солженицыну студенческих времен.

Глава III. Война

Музы не умолкли

Через месяц после того, как неизвестный фотограф запечатлел юных ростовских студентов, началась Великая Отечественная война.