Две Елисаветы, или Соната ля минор. Судьба твоя решится при Бородине. Две исторические пьесы

Ждёт он гибели неизбежныя,

Но быстр млад Орёл – чужд отмщения,

Не хотел убить хоть врага – птицу,

Притупил лишь ей когти острые,

Но оставил жизнь – для разскаянья.

Не летать было чёрну ворону

В леса мирные возмущать покой,

Не ходить было гаду подлому

На святую Русь с злобным помыслом.

Орёл Севера соколов пустил,

И без крыльев стал вражий чёрный вран.

Закончив петь, матросы выбегают, другие вбегают с огромными плетёными корзинами с цветами, которые ставят вкруг трона. С рейда раздаются оглушительные залпы, и в открытые окна врываются густые клубы порохового дыма. Среди орудийной пальбы слышны громовые крики «Ура!», «За матушку цесаревну Елисавету!», «Виват графу Орлову!» и «Да здравствует российский флот!»

Занавес падает.

ЯВЛЕНИЕ ШЕСТОЕ

Занавес опущен. Тревожная тёмная ночь. Справа выходит Рибас в длинном чёрном плаще, в шляпе с большими полями и с чёрной повязкой, закрывающей лицо ниже глаз. Он внимательно осматривается, осторожно ступая, доходит до середины сцены, затем прислушивается и внезапно исчезает в складках занавеса.

Мгновение спустя слева появляется Иезуит, тоже закутанный в длинный плащ и в широкополой шляпе, осматривается и прислушивается. Пройдя сцену, он скрывается в правой кулисе, затем появляется снова и начинает внимательно исследовать складки занавеса. Наконец, он успокаивается.

Иезуит: Проклятая Алина! Проклятая любовь… Пагубная страсть… О, как я страдаю. Страдаю и люблю с самого того сладкого и проклятого мига, как я увидел её.

Он снимает с шеи медальон, открывает и любуется портретом, периодически прикладываясь к нему губами.

Она божественно прекрасна. Она дьявол. О, ради неё стоило жить. И умереть. Ради неё покинул я родину, дом, родителей, службу, я позабыл свой долг. Лишь только она взглянула на меня своими зелёно-изумрудными глазами. Её глаза это смертельный омут, в котором так сладко тонуть… И лживые слова, которым веришь всей душой.

Достаёт из-за пазухи письмо, разворачивает и читает, временами разражаясь дьявольским смехом.

Ведь знаю, что ложь, но так хочется верить. Лишь четыре слова. «Приходи… Я твоя… Алина». Ах, как я бросился к ней, сломя голову. Ведь оказалось, что письмо было не мне, что пишет она такие же дюжинами, и это попало мне по ошибке. И ведь она даже глазом не моргнула, а сразу же уложила меня в постель. А затем, написав новое письмо, всё те же четыре заветных слова, послала меня исправить ошибку. Сколько раз я проклинал себя за то малодушие! Сделав раз, затем я повторил тысячу раз. Я стал её посыльным, безропотно разнося тайные послания знати, лицам духовным, банкирам, военным, зачастую совсем не умным господам, но всегда – богатым и влиятельным. Франция, Германия, Италия…

Он снова всматривается в медальон, затем поёт.

Ты ль сумненьем укоряешь

Сердце страстное тобой?

Ты ль себя не уверяешь,

Что тобою жив одной?

Жив, питая душу страстью,

Кою ты вселила в ней,

Положа предел ей к счастью

В взгляде красоты твоей.

В взгляде, в коем обретая

Мира прелесть для себя,

Ощущаю сладость рая,

Преселя мой дух в тебя.

Нет, не верю, чтоб не знала

Сил своей ты красоты,

Что владычицею стала

Навсегда моею ты.

Всё в тебе – ах! – всё являет:

Вздох мой, слово, каждый взор,

Что восторг мне составляет,

Прелестей твоих собор!..

И ведь безразлично ей, оказывает ли она милости католику, лютеранину, безбожнику еретику или даже магометанину. Ведь как ловко она вытряхнула огромный баул индийских изумрудов из турецкого адмирала Гассан-бея. Мурлыкала ему головокружительные слова, красила ему хной бороду, пела сладчайшим голосом, извивалась перед ним в танце живота, а я, её верный раб, на коленях униженно прислуживал им. Я на коленях перед Гассан-беем, самолично отрезавшим головы у сотен христиан!..

Что вселенная не может

Потушить мой жар в крови,

В цель себе хотя положит

Быть врагом моей любви.

Пременить к тебе мне чувства

Неспособен целый свет –

Мудрым нет на то искусства,