Гений жанра

Он не знал, кто она, откуда приехала, кто её родители. И ему неловко было спросить об этом. Её белокурые волосы, голубые глаза, звонкий, прозрачный смех, непринуждённость – нет, с тех пор он ничего подобного не видел, или ему это казалось, потому что подобное сильное чувство больше не посещало его. И, может быть, он уже не полюбит.

Горы Кавказские казались ему тогда священными… Так рано! В десять лет. О, это загадка, этот потерянный рай, казалось, будет до могилы терзать его ум! Иногда ему делалось странно, и он готов был смеяться над этой страстью, над своей первой любовью, но чаще – плакать…

С осени, по возвращении в Тарханы, начались более-менее постоянные занятия Мишеля. Выбор учителей, по мнению его бабушки, оказался неудачным. Француз Капе, очевидно, не внушал более особого интереса к французскому языку и литературе: в ученических тетрадях Мишеля всё больше появлялось стихов русских, нежели французских – в библиотеке бабушки и так было предостаточно книг на французском языке. Бежавший из Турции грек тоже оказался неспособным заменить француза, вскоре совсем забросил занятия и открыл своё скорняжное дело. Теперь Мишель под руководством новых учителей и с помощью самообразования овладевал не только языками, но и изучал европейское искусство в целом и литературу в частности. Он уже сожалел, что не слыхал в детстве русских народных сказок: в них, верно, больше поэзии, чем во всей французской словесности. Его пленяли загадочные, мужественные, но отверженные обществом корсары, преступники, пленники, узники…

Тем временем до Тархан донеслись эхом первые известия о восставших на Сенатской площади декабристах, что привело юного поэта в небывалое волнение. А чуть позже уже говорили о восстании Черниговского полка на Украине. Всё проходило где-то далеко, но тревожило ум Мишеля, заставляло всё больше думать о том, что в мире так много несправедливости.

А спустя два года после возвращения с Кавказа двенадцатилетний Михаил уехал с бабушкой в Москву. Перед этим он всё-таки встретился с отцом и даже навестил отцовское имение в Тульской губернии, но особой радости от встречи с ним не испытал.

В Москве он присматривался к родственникам, которых раньше не знал, знакомился с дальними родственниками Мещеряковыми, со своими дальними братьями. Мишеля начинали готовить к поступлению в университетский благородный пансион. Первыми учителями здесь ему стали Зиновьев – преподаватель латинского и русского языка в пансионе и француз Гондро – бывший полковник Наполеоновской гвардии, которого скоро сменил англичанин Виндсон, познакомивший его с современной английской литературой. Занятия в пансионе должны были продлиться два года, чтобы потом, сдав экзамен, можно было бы поступить в Московский императорский университет.

В пансионе процветал вкус к искусству и литературе. Здесь проходили занятия по словесности, молодые люди пробовали себя в самостоятельном творчестве, и Мишель смог здесь открыть даже свой небольшой журнал, куда товарищи по учёбе писали свои заметки, статьи и стихи. Юный поэт горячо принялся за чтение. Сначала он залпом поглощал Шиллера, особенно его юношеские трагедии. Потом взялся за Шекспира – в письме к бабушке он вступался за его честь, цитировал «Гамлета».

По-прежнему его мечущаяся душа искала родственную душу. Последний год пребывания в пансионе давался ему очень нелегко.

Его мрачные разочарования усиливались и личной драмой, самой что ни есть реальной драмой в его жизни. Срок его воспитания под руководством бабушки подходил к концу. Отец всё чаще и чаще навещал сына в пансионе и отношения его с тёщей обострились до крайнего предела. Вся эта борьба развивалась на глазах Михаила Юрьевича. Бабушка, ссылаясь на свою одинокую старость, взывая внука к чувству благодарности, отвоёвывала его у зятя, пригрозив, что лишит внука всего наследства и переведёт своё имущество в род Столыпиных, если внук по настоянию отца уедет от неё. Под таким давлением Юрию Петровичу пришлось вновь отступить, хотя отец и сын уже сильно привязались друг к другу. Отец, наверное, теперь как никто другой понимал, насколько одарён его сын. Во всяком случае об этом свидетельствовало его предсмертное письмо к сыну – несколько позже всех этих событий.

И стихотворения Михаила того времени ярко отражали его состояние. У него проявилась склонность к воспоминаниям: в настоящем, очевидно, ему было мало отрады. Чувство одиночества переходило в невыносимую депрессию. Он уже готов был порвать с внешним миром, создать в уме своём «иной мир и образов иных существованье», считая себя «отмеченным судьбою», сыном природы. Земной мир казался ему тесным, порывы его души «удручено ношей обманов», и уже стоял перед его глазами призрак преждевременной старости. В этих его излияниях, конечно, было немало юношеской игры и чувств героического настроения, но в их основе, безусловно, лежали его искренние огорчения и несомненный его духовный разлад с окружающей действительностью. Юный поэт отказывался от своих вдохновений, сравнивая свою жизнь с осенним днём, рисуя измученную душу «Демона», живущего без веры, с презрением и равнодушием ко всему на свете. Немного спустя, оплакивая отца, он себя и его называл «жертвами жребия земного»:

– «Ты дал мне жизнь, но счастья не дано!..»

Михаил Юрьевич уходил из детства, которое уже давно само ушло от него…

5

Спустя два года после возвращения с Кавказа бабушка повезла Лермонтова в Москву, где сняла для проживания небольшой деревянный одноэтажный (с мезонином) особняк на Малой Молчановке. Она стала готовить внука к поступлению в университетский благородный пансион сразу в четвёртый класс. Учителями его были Зиновьев (преподаватель латинского и русского языка в пансионе) и француз Гондро, бывший полковник наполеоновской гвардии, которого скоро сменил англичанин Виндсон, познакомивший Лермонтова с английской литературой. В пансионе будущий поэт обучился грамотности и математике. После обучения он овладел четырьмя языками, играл на четырёх музыкальных инструментах: семиструнной гитаре, скрипке, виолончели и фортепиано, увлекался живописью и даже владел техникой рукоделия. В пансионе Лермонтов оставался около двух лет. Здесь под руководством преподавателей Мерзлякова и Зиновьева прививался вкус к литературе: происходили «заседания по словесности», молодые люди пробовали свои силы в самостоятельном творчестве, существовал даже какой-то журнал при главном участии Лермонтова.

Поэт горячо принялся за чтение. Сначала он увлёкся Шиллером, особенно его юношескими трагедиями, затем он принялся за Шекспира, в письме к родственнице даже «вступался за честь его», цитировал сцены из «Гамлета». По-прежнему искал он и родную душу, увлекаясь дружбой то с одним, то с другим товарищем, испытывая после разочарования, негодуя на легкомыслие и измену друзей.

Последнее время его пребывания в пансионе в 1629 году отмечалось в его произведениях необыкновенно мрачным разочарованием, источником которого была совершенно реальная драма в личной жизни Лермонтова.

Срок воспитания его под руководством бабушки приходил к концу; отец часто навещал сына в пансионе, и отношения его к тёще обострились до крайней степени. Борьба развивалась на глазах Михаила Юрьевича, она подробно была изображена в его юношеской драме.

Во всяком случае именно об этом свидетельствовало его предсмертное письмо сыну, в котором он с любовью обращался к нему: «…Ты одарен способностями ума, не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные на что-либо вредное и бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчёт Богу! Ты имеешь, любезнейший сын мой, доброе сердце… Благодарю тебя, бесценный друг мой. За любовь твою ко мне и нежное твоё ко мне внимание…»

Стихотворения того времени – яркое отражение пережитого поэтом. У него появилась склонность к воспоминаниям: в настоящем, очевидно, было немного отрады. «Мой дух погас и состарился», – писал он, и только «смутный памятник прошедших милых лет» ему оставался «любезен». Чувство одиночества переходило в беспомощную жалобу – депрессию. Юноша готов был окончательно порвать с внешним миром, создавая в уме своём «мир иной и образов иных существованье», считая себя «отмеченным судьбой», «жертвой посреди степей», «сыном природы». Ему казался «мир земной тесен», порывы его «удручены ношей обманов», перед ним то и дело возникал бледный призрак преждевременной старости… В этих излияниях, конечно, было много юношеской игры в страшные чувства и героические настроения, но в их основе лежали безусловно искренние огорчения юноши, несомненный духовный разлад его с окружающей действительностью.

К 1829 году относились его первый очерк «Демона» и стихотворение «Монолог», предвещающее «Думу». Юный поэт отказывался от своих вдохновений, сравнивая свою жизнь с осенним днём и рисуя «измученную душу» Демона, живущего без веры, с презрением и равнодушием ко «всему на свете». Немного спустя, оплакивая отца, он себя и его называл «жертвами жребия земного»: «ты дал мне жизнь, но счастья не дано!..».

Весной 1830 года Благородный пансион был переименован в гимназию, и Лермонтов оставил его. Лето он провёл в Середниково подмосковном поместье брата бабушки Столыпина. Неподалёку от Середникова жили другие родственники Лермонтова – Верещагины. Там случилась небольшая история: кузина Сашенька Верещагина познакомила его со своей подружкой Катей Сушковой, соседкой по имению. По своей влюбчивой натуре, Михаил тут же влюбился в неё, но та лишь подсмеивалась над ним, называя его «отроком с сентиментальными суждениями» и угощала булочками с начинкой из опилок. Этого уже юный Лермонтов стерпеть не мог и подложил ей в сумочку лягушку.

Боже, сколько было потом крику! Сушкова позже назвала эти шалости романом о двух частях: в первой была торжествующая и насмешливая героиня Сушкова, во второй – холодный и даже жестоко мстительный герой Лермонтов. На самом же деле влюблён юноша был тогда в свою соседку по московской квартире на Малой Молчановке – Вареньку Лопухину, которая также была влюблена в юного поэта и даже позировала ему, когда он писал её портрет акварельными красками. Они подружились с первых дней пребывания Лермонтова в Москве – сразу же, как познакомились. Восемнадцатилетний поэт посвящал ей свои стихи, писал ей письма и записки, но родители Вареньки, особенно её отец, были категорически против их отношений, готовя своей дочери более выгодную партию. Много чего ещё потом произошло разного, но любовь к Вареньке Лопухиной Лермонтов хранил до конца своей жизни, как и она, впрочем, хотя и несколькими годами позже была выдана за действительного статского советника Бахметева, который был старше неё почти на двадцать лет.

В то же лето внимание юного поэта сосредоточилось на личности и поэзии Байрона. Он впервые сравнивал себя с английским поэтом, сознавал сходство своего нравственного мира с бунтарским байроновским. На фоне всего этого вряд ли увлечение черноокой красавицей Сушковой можно было признать столь поглощающим и трагическим, как его рисовала позже сама героиня. Тем не менее это не мешало «роману» внести новую горечь в сердце поэта, и он действительно отомстит ей немного позже жестоко и хладнокровно – уже без помощи лягушки. Но всему своё время…

Вряд ли ввиду всего этого увлечение поэта красоткой Сушковой, можно признавать столь значимым. Это доказывала впоследствии его действительно жестокая месть – один из его ответов на людское бессердечие, легкомысленно отравлявшее его «ребяческие дни», гасившее в его душе «огонь божественный».

В том же году произошло знакомство поэта с Натальей Фёдоровной Ивановой – таинственной незнакомкой, чьи инициалы он указал в так называемом «ивановском цикле» из приблизительно тридцати стихов. Отношения с Ивановой первоначально развивались иначе, чем с Сушковой, – юноша впервые почувствовал взаимное чувство. Однако вскоре в их отношениях наступила непонятная перемена – пылкому молодому поэту предпочли более опытного и состоятельного соперника.

К лету 1831 года в творчестве Лермонтова стала ключевой тема измены, неверности. Из «ивановского цикла» стихов было ясно, насколько мучительно переживал поэт это чувство. В стихах, обращённых к Н. Ф. Ивановой, не содержалось никаких прямых указаний на причины сердечной драмы двух людей, на первом месте лишь само чувство неразделённой любви, перемежающееся раздумьями о горькой судьбе поэта. Это чувство усложнялось по сравнению с чувством, описанным в цикле к Сушковой: поэта угнетало не столько отсутствие взаимности, сколько нежелание оценить насыщенный духовный мир поэта.

Вместе с тем отверженный герой был благодарен своей возлюбленной за ту возвышающую любовь, которая помогла ему полнее осознать своё призвание поэта. Сердечные муки сопровождались упрёками к своей неверной избраннице за то, что она крала его у Поэзии. В то же время именно поэтическое творчество способно обессмертить чувство любви:

Но для небесного могилы нет.
Когда я буду прах, мои мечты,
Хоть не поймёт их, удивлённый свет
Благословит; и ты, мой ангел, ты
Со мною не умрёшь: моя любовь
Тебя отдаст бессмертной жизни вновь;
С моим названьем станут повторять
Твоё: на что им мёртвых разлучать?

Любовь поэта невольно стала помехой его поэтическому вдохновению и творческой свободе. Лирического героя переполняла противоречивая гамма чувств: нежность и страстность боролись в нём с врождённой гордостью и вольнолюбием.

6

В сентябре 1830 года по решению правления Московского Императорского университета Лермонтова после сдачи необходимых экзаменов зачислили на нравственно-политическое отделение, а вскоре перевели на словесное отделение. За стенами института в кружках развивалась серьёзная студенческая жизнь, но Лермонтов не сходился ни с одним из студентов: несомненно, у него было больше склонности к обществу, чем к отвлечённым товарищеским беседам. По своей природе он был наблюдатель жизни. У него уже давно исчезло чувство юной, ничем не удручённой доверчивости, охладела способность отзываться на чувства дружбы, на малейшие проблески симпатии. Нравственный мир его был иной, чем у его товарищей гегельянцев и эстетиков – любителей философии Гегеля и эстетики литературных форм. Его мир совсем другого склада. Да, он не менее их уважал университет. Храм науки он называл «святым местом», описывая пренебрежительное отношение студентов к жрецам храма. Знал он о философско-заносчивых спорах студентов, хотя сам не принимал в тех спорах участия, вероятно, даже был знаком с самыми горячими спорщиками, но ни с кем не сближался…

Для поэтической деятельности университетские годы становились для поэта весьма плодотворными. Талант его зрел быстрее на благодатной почве, духовный мир определялся резче. Лермонтов всё чаще посещал модные московские салоны, балы, маскарады. Он знал цену этим развлечениям, но умел быть весёлым, получать от жизни наслаждения, разделять удовольствия других. Поверхностным наблюдателям казалась совершенно неестественной его бурная и гордая поэзия при всех его светских талантах…

Тем временем в Москве началась эпидемия холеры. Город оцепили военными кордонами, запрещая покидать его и прибывать в него посторонним. Москва варилась в собственном соку со всеми вытекающими последствиями. Однако на этом безрадостном фоне в журнале «Антей» было опубликовано стихотворение Лермонтова «Весна» первое стихотворение поэта в печати. Следом за ним журнал напечатал ещё несколько стихов молодого поэта. Лермонтову едва исполнилось семнадцать, а его имя уже было на слуху московской публики.

Неожиданно часть стихов юного дарования подверглась критике. Его бунтарский демонизм и разочарование посчитали некой «драпировкой», весёлый и непринуждённый вид – чисто юношеским свойством, а «тоску» и «злость» – притворством и условным маскарадом. Поэт проглотил всё это с видимым спокойствием, но в душе его скребли кошки. Вдохновение всего лишь спасало его от мелочных сует. Он просто писал, отдавался творчеству как единственному чистому и высокому наслаждению. А «свет», по его мнению, всё нивелировал и опошлял, сглаживал оттенки, вытравлял всякую оригинальность, приводил всех к одушевлённому уровню манекена. Принизив человека, «свет» приучал его быть счастливым именно в состоянии безличия и приниженности, наполнял чувством самодовольства, убивал всякую возможность нравственного развития.

Лермонтов не желал подвергать себя подобной участи. Более чем когда-либо он стал теперь прятать свои думы от людей, вооружаться насмешкой и презрением, подчас разыгрывая роль доброго малого или отчаянного искателя приключений. Вспомнились ему и кавказские впечатления – могучие и благородные, ни единой чертой не похожие на мелочи немощи утончённого общества. Ему казалось, что он повторял мечты поэтов прошлого столетия о естественном состоянии, свободном от «приличия цепей», от золота и почестей, от взаимной вражды людей.

Под впечатлением посещения и богомолья вместе с бабушкой и кузинами Троице-Сергиевой лавры Лермонтов написал стихотворение «Нищий», заканчивал драму «Странный человек», поэму «Ангел смерти». Под впечатлением от романа Лажечникова «Последний Новик» он написал стихотворение «Из Паткуля». Его печатали, о нём говорили… В Московском университете проходил разбор по классу английского языка лектором английской словесности Эдуардом Гарве на отрывки из лорда Байрона, Вальтера Скотта и Томаса Мура – Лермонтов получил по английской литературе высший балл.

Серьёзная умственная жизнь развивалась и за стенами университета в студенческих кружках, но Лермонтов не сходился ни с одним из них. Куда-то исчезло чувство юной, ничем не омрачённой доверчивости, охладела способность отзываться на чувство дружбы, на малейшие проблески симпатии. Его нравственный мир был другого склада, чем у его товарищей. Он, вероятно, даже не был знаком с самым горячим спорщиком – знаменитым впоследствии критиком, хотя один из героев его студенческой драмы «Странный человек» носил фамилию Белинский, что косвенно свидетельствовало о непростом отношении Лермонтова к идеалам, проповедуемым восторженной молодёжью, среди которой ему пришлось учиться…

На фоне успехов Михаила Юрьевича в 1831 году в Тульской губернии в своём имении умер от чахотки отец поэта Юрий Петрович, сорока четырёх лет от роду. Лермонтов тяжело переживал утрату и погрузился на некоторое время в тяжёлую депрессию. В это непростое для него время в университете произошла неприятная история с бунтом студентов против реакционного профессора Малова, которые свистом и криками изгнали его из аудитории. Среди зачинщиков этой акции оказался и студент Лермонтов. Поэт получил свидетельство об увольнении из университета «по прошению». Всё понятно, чего стоило это прошение.

Лермонтов не пробыл в университете и двух лет. С июля 1832 года он больше не числился студентом университета. При этом из четырёх семестров его пребывания первый не состоялся из-за карантина по случаю эпидемии холеры, во втором семестре занятия опять незаладились, отчасти из-за «маловской истории», а отчасти из-за его перевода на словесное отделение. Там на репетициях экзаменов по риторике, а также по геральдике и нумизматике Лермонтов обнаружил начитанность сверх программы и одновременно незнание лекционного материала, а также вступил в пререкания с преподавателями. После объяснения с администрацией университета возле его фамилии в списке студентов появилась пометка: «Consilium abeundi» («Посоветовано уйти»). Прошение было принято Правлением Московского университета. На оборотной стороне прошения было помечено: «Приказали означенного студента Лермонтова, уволив из Университета, снабдить надлежащим о учении его свидетельством». Свидетельство было выдано лично в руки.

7

В Москве стало скучно и совершенно пусто. Будто каждый заглядывал ему в глаза и задавал немой вопрос: «И что ты теперь будешь делать?» Лермонтов вместе с бабушкой Елизаветой Алексеевной немедля выехал в Петербург с намерением поступить в университет снова. Однако ему отказали там засчитать два года, проведённых в Московском университете, предложив поступать снова на первый курс. Лермонтова такое долгое студенчество не устроило, и он под влиянием петербургских родственников наперекор собственным планам поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Подобная перемена отвечала и желаниям бабушки.

Первое время он посвятил знакомству с городом. Гулял по Невскому проспекту, по набережным Невы пешком, на экипаже, в лодке по Неве и по заливу – искал новых впечатлений. Преглупое состояние человека, когда он принуждал занимать себя, чтобы жить, как занимали некогда придворных старых королей, быть шутом. Как после этого не презирать себя, не потерять доверенность, которую имел к душе своей?

Лермонтов вдруг пришёл к неожиданной мысли: он просто не годился для общества, он в нём был лишний, чуждый ему, и теперь больше, чем когда-либо. Вот просидел он прошлым днём в доме одного из этих самых дальних родственников четыре часа и не сказал ни одного путного слова – просто не нашлось ключа для их умов…

Дом, в котором они поселились с бабушкой, был прекрасен, но со всем тем душа к нему совсем не лежала. Он казался ему пустым, как и он сам. Странная вещь! Ещё только месяц назад он писал:

Я жить хочу! Хочу печали
Любви и счастию назло;
Они мой ум избаловали
И слишком сгладили чело.
Пора, пора насмешкам света