Россия и современный мир №1/2011

4. Lang O. Die polnisch-russischen Beziehungen nach der Trag?die von Smolensk // Russland-Analysen. – 23.04.2010, N 199.

5. Lebahn A. Modernisierer statt Marionette – Wie Dmitri Medwedew Russlands Politik sanft revolutioniert // Internationale Politik. – Bonn, 2010, September / Oktober. – S. 60–65.

6. Leonhard M., Popescu N. A Power Audit of EU-Russia Relations. – European Council on Foreign Relations, London, November 2007.

7. Mangold K. Europa muss Russland mehr Zeit lassen // S?ddeutsche Zeitung, 15.10.2008.

8. Nye J. Soft Power: The Means to Success in World Politics. – N.Y., 2004.

9. Pleines H. Russland in wirtschaftsbezogenen L?nderrankings, Russland-Analysen. – 30.10.2009. – N 190.

10. Putin V. F?r freien Handel von Lissabon bis Wladiwostok // S?ddeutsche Zeitung, 25.11.2010.

11. Ryabov A. A Turn to West (Commentary) // Gazeta.ru, November 13, 2010.

12. Romney M. Obama’s Worst Foreign-policy Mistake // The Washington Post, July 6, 2010.

13. Ryshkow W. Systemerhalt durch «Modernisierung» // Russland-Analysen. – 16.07.2010. – N 205.

14. Schroedel L. Europ?ische Sicherheit: Reaktionen im Westen auf Russlands Initiative // SWP-Zeitschriftenschau. – B., 2010. – 4 Juli.

15. Schr?der H. – H. Elitekonstellationen in Medwedews Russland // Russland-Analysen. – 04.06.2010. – N 202.

16. Solovev E. Der Faktor «Soft Power» in der Politik der Russischen F?deration gegen?ber dem postsowjetischen Raum (russisch) // Rossija i novye gosudarstva, September 2009.

    (Статья завершена 01.12.10)

СОТРУДНИЧЕСТВО «ПОВЕРХ ГРАНИЦ»: ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ВЫГОДЫ И ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ

    Л.Е. Бляхер

Бляхер Леонид Ефимович – доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой философии и культурологии Тихоокеанского государственного университета, г. Хабаровск

Анализ регионального политического дискурса – одна из наиболее актуальных тем отечественной политологии. Сегодня (последние четыре-пять лет) Дальний Восток внезапно стал осознаваться, как наиболее проблемный федеральный округ. Коммуникация между центральным и местным политическим сообществом превратилась в серию уголовных дел в отношении региональных и федеральных чиновников высокого уровня. Местные газеты запестрели статьями о «гибели» региональной экономики, а уровень миграционной и протестной готовности населения постоянно возрастает.

Для того чтобы обнаружить причины нарушения «понимания» между населением региона и действиями руководства страны, объяснить некоторые видимые черты политической жизни региона, попытаемся описать мифы о Дальнем Востоке в системе социальных представлений жителей западной (европейской) части страны в сопоставлении с «мифами» самих дальне-восточников.

В нашем понимании политический миф, как и миф вообще, есть не ложное или ошибочное знание, но знание, не нуждающееся в проверке и потому не подвергающееся ей. Миф предстает истиной просто потому, что он миф. В этом своем качестве он не нуждается в подтверждении чем-либо, кроме себя самого. Его наличие детерминирует отбор фактов, концепций и т.д. в научном и политическом дискурсе. Точнее, любая наличная реалия интерпретируется в мифологических формах.

Иными словами, миф – это организующее коммуникацию коллективное знание, которое обеспечивает совмещение «когнитивных горизонтов» членов группы. Индивидуальные «возможные миры» соединяются в мифе в единую интерсубъективную реальность. Миф представляет собой сложный и целостный смысловой комплекс. Появление одного (демонстрируемого) элемента активизирует в сознании членов группы весь комплекс. Происходит предвосхищение целого через часть. Существование такой целостности создает базу для отделения «своего» пространства от «чужого», объединяет разнородные элементы в общую сверхсхему, на базе которой и конструируется реальность.

Политический миф выступает в роли «несущей конструкции», задающей параметры отграничения «своего» пространства от чужого, друга от врага. Выйдя «за миф», человек попадает в другое мифологическое пространство. Его действия перестают коррелировать с действиями членов прежней группы. Он оказывается в положении чужака. Более того, осмысленные прежде коллективные действия лишаются для него всякой логики, ибо логика этих действий основана на мифе. В результате он утрачивает возможность не только «управлять» (как политик), но и понимать происходящее (как ученый). Наличие же общей или сводимой к некоторому общему знаменателю системы представлений автоматически делает коммуниканта «своим», а транслируемую им информацию наделяет изначально высоким доверием. Для того чтобы, находясь в рамках иной мифологической системы, организовать коммуникацию с данной, необходима «сверхсистема», снимающая межсистемные противоречия. Однако само ее наличие далеко не всегда оказывается фактом. Особенно остро переживается ситуация, когда отсутствие общей системы мифологических представлений обнаруживается у частей одного политического целого.

Что же происходит, когда действия управляющих базируется на ином мифологическом основании, нежели действия управляемых? В этом случае они, не встречая понимания управляемых, теряют доверие. Действия центра, исходящие из «внешних» представлений о регионе и не стремящихся включить (или подавить) внутренние представления, не могут быть адекватно осмысленны социальным сообществом региона, а значит – отторгаются. «Мы» управляемых локализуется в регионе (дальневосточники). Государство же начинает восприниматься как «они» («Москва», «запад»). Этому никак не противоречит непременное осознание себя дальневосточником как гражданина России прежде всего[2 - . В ходе опроса в более чем 90 % случаев самоидентификация «гражданин России» была первой, а региональная идентификация (дальневосточник) – второй.Опрос проведен под руководством автора в 2008 г. в Хабаровском крае (выборка квотно-территориальная, генеральная совокупность – население Хабаровского края старше 18 лет, n = 879). Результаты сравнивались с результатами мониторинга социального самочувствия населения 1999–2009 гг., проводимого DBR – центром под руководством И.Ф. Ярулина.]. В этом контексте действия «их», «Москвы», «Запада» оказываются «внешними» по отношению не только к Дальнему Востоку, но и к России. Эти действия, направленные на «настоящих граждан России» – дальневосточников, начинают восприниматься в сознании управляемых (жителей региона) как немотивированное структурное насилие, систематическое вторжение государства в приватную, а потому номинально недоступную для государства сферу жизни человека.

Осуществляемое государством вторжение в приватную сферу начинает осознаваться как нелегитимное. Формируется то, что М. Олсон называет «негативным социальным капиталом» (12, с. 127). Государство перестает быть инструментом социальной интеграции, во всяком случае перестает осознаваться в таком качестве. Напротив, как показал А.Ф. Филиппов на материале анализа концепции К. Шмитта, политическое вторжение в этом случае разрушает социальную ткань общества, выступает сильнейшим дезинтегратором (19, с. 129).

Начиная со второй половины 90-х годов ХХ в. связь между Дальним Востоком и европейской частью России становится все более призрачной. В ходе опросов, проводимых в 1997–1999 гг. менее 5 % респондентов указали, что в последние годы бывали в столице, менее 15 % респондентов отметили, что регулярно следят за общероссийскими новостями. Существенно и то, что в тот период доступ к сети Интернет, несколько компенсирующий удаленность, имели 5,6 % респондентов. Но примерно таков же был уровень информированности и интереса столичного населения и центральной власти к региону. В сложных политических процессах конца ХХ столетия места Дальнему Востоку просто не находилось, поскольку его электоральный вес был ничтожен, а «работа» с ним затруднена удаленностью и разорванностью коммуникаций. От местной власти требовалось лишь внешнее выражение лояльности и самостоятельное решение внутрирегиональных проблем (проблем субъекта Федерации).

Система политических мифов в этих условиях явно разделялась на мифы «для внутреннего» и «для внешнего» применения. К первым относились мифы, связанные с ограблением региона, противопоставлением «Москве» и «китайцам». За счет них создавалась региональная идентичность и возможность мобилизации населения, обозначенная нами как «катастрофическая мобилизация». Они же давали губернаторскому корпусу безусловную поддержку электората в качестве защитников и посредников между Дальним Востоком и «Москвой». Для «внешнего применения» использовались образы «богатого региона», «форпоста», связанного с сохранением территориальной целостности страны.

Понятно, что такое «разделение» достаточно условно. В сознании носителя данных мифологем они составляют единство. В зависимости от коммуникации одни аспекты проговаривались, а другие подразумевались. При этом демонизация и «центра», и «Китая» никоим образом не препятствовала приграничной торговле с южным соседом или «выбиванию» трансфертов из федерального бюджета. А слабая заинтересованность в судьбе региона федеральной политической элиты, занятой борьбой за власть и разделом «советского трофея», не мешала декларациям о важности сохранения дальневосточных рубежей и выделению не особенно щедрых трансфертов для сохранения этих рубежей. Возникала некоторая «третья» реальность, не сводимая ни к дальневосточной, ни к «московской», но устраивающая и одну, и другую стороны. В рамках этой реальности и были сформулированы «правила игры» 90-х годов. «Москва» оказывалась для региона Другим. Но далеким Другим, таким, с которым выработаны вполне приемлемые формы взаимодействия.

Экономический подъем, начавшийся после троекратной девальвации рубля в 1998 г. и совместившийся с началом роста цен на энергоносители, привел к тому, что интерес к Дальнему Востоку из сугубо теоретического превратился в «прикладной». Федеральный центр «вернулся» на Дальний Восток. Из далекого Другого он внезапно оказался «близким» при этом не перестав для большей части населения быть Другим. Но Другим для центра внезапно оказывался и сам регион. Здесь-то и возник конфликт. Дать описание и предложить интерпретацию этой нетривиальной ситуации мы и попытаемся ниже. Начать логично с экспликации представлений о Дальнем Востоке, позволяющих зафиксировать сам факт когнитивного диссонанса.

Для выделения ключевых мифологем, которые предполагается подвергнуть анализу, мы воспользовались материалом статей центральных газет и интернет-изданий за 1999–2009 гг.[3 - . По результатам анализа контента пяти общероссийских газет («Известия», «Российская газета», «КоммерсантЪ», «Аргументы и факты», «Независимая газета») и четырех интернет-изданий («Новый регион», REGNUM, Газета.Ru, Грани.ру).], посвященных Дальнему Востоку России, концепции стратегии социально-экономического развития ДВФО и Байкальского региона, возникшей в недрах Минрегиона в 2007–2008 гг. В ходе контент-анализа отбирались концепты, наиболее часто используемые для характеристики Дальнего Востока (они в 5,7 раза «опережали» все остальные по частоте употребления). Такая частотность позволяет нам считать их репрезентантами глубинных коллективных представлений, мифов, а не «личным мнением» журналиста или издания. Показательно и то, что вне зависимости от «генеральной линии» издания сам перечень ключевых концептов сохраняется, допуская лишь незначительное частотное варьирование.

Выделенные концепты можно разделить на «позитивные» и «негативные». Позитивный образ региона характеризуется так (по убывающей): «выход в АТР», «природные богатства», «форпост России», «ресурс будущих поколений». Негативный образ региона описывается более широким кругом определений: «удаленность», «безлюдье» («сокращение населения», «бегство» и т.д.), «миграция», «демографическое давление на границы» (более политкорректный вариант – «китайская угроза», «желтая угроза», «тихая экспансия», «сложные природно-климатические условия», «тяжелый социально-экономический кризис», «преступность», «тотальная коррупция». Постоянно присутствующей в информационном пространстве темой стала тема «правого руля», «подержанных иномарок» и «протестов автомобилистов». Однако самым «популярным» концептом, характеризующим регион, является концепт «угроза». При «суммировании» этих представлений возникает довольно грустная картина. Богатому региону, являющемуся воротами России в Азиатско-Тихоокеанский регион, ее форпостом и залогом ее будущего угрожает захват, сокращение населения, экономический кризис, преступность и коррупция.

Но Дальний Восток – не просто богатый регион. Это богатый регион, в котором остро заинтересовано государство. И не только из-за наличия природных ресурсов, но прежде всего в силу его транзитных возможностей – «выхода в АТР». Хотя эти два фактора, пожалуй, исчерпывают позитивные характеристики региона в экономической сфере. Идея же «форпоста» России, ключевая в XIX–XX столетиях, сегодня важнее для самих дальневосточников, нежели для «внешнего наблюдателя» (7, с. 114).

Гораздо обширнее перечень угроз для региона, ставший столь же неотъемлемой его характеристикой, как и представления о его богатстве. «Угрозы» можно разделить на три группы: «объективные», «внешнеполитические» и «внутриполитические». «Объективных угрозы» – это суровый климат, удаленность от центра страны и Центра вообще, слабая заселенность. Казалось бы, эти параметры не подлежат обсуждению. Они просто есть. Однако это не совсем так. В Концепции стратегии социально-экономического развития Дальнего Востока и Байкальского региона территория региона была разделена на три зоны: абсолютно дискомфортная, экстремально дискомфортная и просто дискомфортная. Если за достаточный уровень комфортности принять климат Гавайских островов, то классификация эта выглядит вполне оправданной. В то же время температурный режим южной части Дальнего Востока, где и находится основное население региона, существенно более благоприятен для проживания, чем климат, к примеру, Ленинградской или Вологодской областей. Отчего же возникло это представление?

Здесь можно говорить о двух смысловых переносах, свершившихся на заре освоения региона. Первый – перенесение образа «холодной Сибири» на еще более удаленные, а значит – еще более холодные земли (1, с. 236). Второй перенос связан со спецификой освоения региона. Опорным пунктом первоначального освоения Дальнего Востока в XVII столетии оказался не относительно «южный» Иркутск, а «северный» Якутск (8, с. 87). Само же освоение шло вверх по Лене и далее до Охотска и Анадыря. Эти районы (богатые «мягкой рухлядью» и «рыбьим зубом», за которыми, собственно, и шли) действительно были климатически не особенно гостеприимны.

Позже «суровость» географо-климатических условий региона активно использовалась дальневосточными политиками для обоснования «особого» отношения к региону, была способом прикрыть собственные хозяйственные просчеты. В советский период «трудными климатическими условиями» объяснялся катастрофический уровень бытового обеспечения строителей Комсомольска-на-Амуре и БАМа (5, с. 39), слабое развитие социальной инфраструктуры в регионе. Кроме того, «суровость» климата и связанные с ним «районные» и «северные» надбавки стали важным элементом региональной самоидентификации. Следующие две «объективные угрозы» (удаленность и редкое население) тесно смыкаются с понятием «внешнеполитические угрозы» региону, а значит – России. Их разумно будет рассмотреть в этом «блоке».

В числе «внешнеполитических угроз» лидирует «китайская угроза», опережая, скажем «японскую» по числу упоминаний почти в 3,4 раза. Эта угроза разъясняется мифологемами более низкого уровня: «превращение в сырьевой придаток», «заселение Дальнего Востока китайцами» («тихая экспансия»), «демографическое давление на границы» и некоторые другие. Сам состав мифологем выступает как достаточно четкое видение ситуации.

Удаленность Дальнего Востока в XVIII–XIX вв. имела абсолютный характер. Центр страны и центр мира (Европа) были бесконечно далеко. Только из них крайне медленно в регион притекали люди и инновации. Причем каждый раз – в «пустоту». Местное (стабильное) население было слишком незначительно по сравнению с людским потоком извне. Местные ресурсы не шли ни в какое сравнение с ресурсами централизованными. Сокращение «входящих» ресурсов в связи с временной утратой интереса к региону (истощение запасов пушного зверя, открытие более легкодоступных месторождений серебра и т.д.) вело к немедленной деградации большей части поселений, оттоку населения «на запад».

Соответственно, формируется и образ форпоста. ВПК становится основой экономики Дальнего Востока. Показательно, что принятый в 30-е годы первый советский план освоения региона имел ярко выраженный военный характер. Да, здесь развивалось океаническое рыболовство, но гораздо активнее строились базы для военных кораблей и подводных лодок. Да, здесь формировался агропромышленный и природопользовательский комплекс, но куда более значимыми были заводы по производству танков («Дальдизель»), двигателей для подводных лодок («Дальэнергомаш»), самолетов (КнААПО) и т.д. Эта ситуация сохранялась до последних лет существования СССР. Конечно, и здесь были свои «приливы» и «отливы». Так, отмечался некоторый спад интереса к региону в послевоенное десятилетие. Однако в целом «приливная» тенденция сохранялась. Более того, строительство БАМа способствовало и возрождению образа «богатого региона», необходимости хозяйственного (не военного) освоения этих богатств (9, с. 215).

Новое столетие внесло в эту тему свои коррективы. Дальний Восток оказался «дальним» только для собственной столицы. По соседству с ДВФО появляются многочисленные «глобальные города» (Токио, Осака, Шанхай, Гонконг и т.д.) (16, с. 18–30) с качественно более активной экономикой, втягивающей в себя хозяйственные системы окружающей их периферии. Неизбежная ориентация периферийного региона на города – «ворота в глобальный мир» – вступает в противоречие с идеей форпоста. А образ окружающей («враждебной») внешнеполитической среды трансформируется в идею «демографического давления» на границы, которое способно «поглотить» регион.

Понятно, что этот миф начинает определять и «объективное», «научное» описание ситуации в регионе.

В самом деле сокращается население с одной стороны Амура и растет население с массой свободных рабочих рук – с другой. Представляется, что в реальности все не так плохо. 1 млн. 200 тыс. человек, которых лишился Дальний Восток, в основном, уехали в начале 90-х годов, в эпоху катастрофического распада империи. Позднее сокращение населения не прекращалось, но по численности не превосходило общероссийские показатели. При этом «естественная убыль», до того существенно не влияющая на картину, становится значимой. Конечно, эти цифры тоже не радуют, но и в область катастрофического не попадают. Существенно и то, что во многих дальневосточных субъектах Федерации сохранилась вполне благоприятная возрастная структура с преобладанием молодых людей.

Отсутствие четкой методики контроля и сколько-нибудь достоверных сведений о длительности пребывания приезжающих создают возможность для самых разнообразных спекуляций.

Действительно, жители сопредельных районов Китая активно участвуют в экономических процессах в регионе. Это обстоятельство отрицать бессмысленно. Гораздо труднее понять, почему это вызывает столь эмоциональную реакцию. Именно китайские рабочие обеспечивают потребности в трудовых ресурсах дальневосточного строительного комплекса, служб ЖКХ. Именно китайские коммерсанты организуют мелкооптовую торговлю товарами народного потребления, создают предприятия общепита, инвестируют средства в сельское хозяйство региона, индустрию досуга и гостеприимства. По экспертным оценкам, приводимым Г.Р. Осиповым (13, с. 17) и Н.Н. Дидух (4, с. 14), до 60 % работников дальневосточного строительного комплекса – граждане КНР, примерно такое же количество граждан КНР заняты в мелкооптовой торговле на территории ДВФО. Иными словами, именно китайцы создают то, что способствует декларируемой цели развития Дальнего Востока, – социальную инфраструктуру, «повышают уровень жизни населения». В чем же опасность?

Вполне понятно, что часть ответственности за создание дальневосточных страшилок «для центра» лежит на самих дальневосточниках. Благодаря им внимание государства было привлечено к региону и не позволило ему окончательно «выпасть» из политического пространства страны.

Но если бы эти «страшилки» не находили отклика в сознании ключевых политических акторов, да и в массовом сознании, они навряд ли имели бы успех. Скажем, идея воссоздания ДВР, популярная в 90-е годы у части дальневосточной интеллигенции, благополучно канула в лету, не найдя отклика ни у дальневосточников, ни у «западников». Зато представление о суровом и «пустом», но богатом регионе, которому угрожает захват со стороны сильного соседа, оказалось востребованным, слилось с образом Дальнего Востока, отторгая все, что не вписывается в этот образ.

Подобные представления и составляли основу государственных программ развития региона в течение более чем столетия. Они предусматривали: «1. Эффективное использование природных ресурсов региона (ископаемых, рыбных, лесных). 2. Создание транспортно-логистического коридора как для российских, так и для европейских хозяйственных связей со странами АТР. 3. Модернизацию хозяйственной структуры Дальнего Востока за счет частичной переработки транзитного сырья и полуфабрикатов и достройки «верхних» этажей народнохозяйственного комплекса» (17).

Но практически эти же представления мы выделяли в качестве политических мифов Дальнего Востока (2, с. 28–39). Использование этих мифов позволило региональному руководству организовать эффективную коммуникацию с федеральным центром. В чем же диссонанс? На наш взгляд, наиболее полно этот диссонанс воплощается в характеристиках «пустой», «безлюдный», «редко населенный» край. Попробуем описать смысл этих концептов и фиксируемое ими представление о реальности.

«Пустота», «редкое население» Дальнего Востока для дальневосточников – это прежде всего подчеркивание значимости каждого человека. Проблема ни в каком-то особом – гуманистическом – духе. Просто на фоне относительно редкого населения и развитых сетевых структур (2, с. 28–39) ресурс каждого оказывается значимым. Именно он в изменившихся условиях (смена приоритета деятельности, сокращение господдержки и др.) может оказаться способным на конвертацию уникальных умений в спасительную форму деятельности (14, с. 21–25).

Такое отношение связано и со спецификой освоения региона. Как отмечалось выше, периоды активной «государственной заботы» о продвижении на восток, когда в регион текли финансовые, материальные и людские ресурсы, чередовались с периодами «временного охлаждения». Но в период «приливов» далеко не любая деятельность в регионе получала поддержку. Только ключевое направление официально присутствовало в регионе. В разные периоды это могла быть пушнина, серебро, золото, ВПК и военные базы, рыболовство и т.д. В очередной «приливный» период менялось начальство, менялись приоритеты, а вместе с ними и вся легальная социально-экономическая структура региона на них ориентированная. Остальная часть населения с ее хозяйственной активностью исчезала из отчетов губернаторов и советских руководителей региона.

В периоды политических осложнений или хозяйственных неурядиц регион переходил в «режим консервации». Застывала видимая хозяйственная и культурная жизнь. Население заметно (порой в полтора и более раза) сокращалось. Все пространство «внутри» региона становилось «невидимым» для государства. Существенной оставалась только задача обороны границы.

В «невидимом» регионе возрастало значение «невидимых» форм деятельности, индивидуальной активности, что в условиях ослабления административного давления позволяло региону пережить трудные времена в ожидании, когда политическая воля вновь направит на дальневосточную окраину людей, финансы, материальные ресурсы. Именно эта местная активность создавала более или менее комфортные условия существования. Благодаря «невидимкам», в регионе формировалась особая структура, обозначенная нами как «проточная культура» (2, с. 28–39), призванная «гасить» избыточные инновации, идущие из столицы, приспосабливать их к местным условиям. Структура социальной ткани, ее неформальная часть обеспечивала выживание населения дальневосточной окраины, превращая лидера местного сообщества в «государево око» в кратчайший период (15).