Человек с фасеточными глазами

А за последний год море, словно непрошеное воспоминание, в одночасье очутилось перед самым домом. В прошлом году, после Рождества, Алиса во время полного прилива даже оставила попытки входить в дом через переднюю дверь. Два раза в день прилив заключал Алису под стражу, отпуская через несколько часов. В часы большого прилива море незаметно огибало дренажную канаву и брало дом в клещи, оставляя у задней двери всякую всячину: мертвых рыб-ежей, плавучую древесину причудливых форм, обломки корабельных снастей, кости китов, клочья одежды… На следующий день, в часы отлива, Алиса открывала дверь, и ей приходилось переступать через всевозможные предметы и безжизненные останки, чтобы выйти из дома.

Местное правительство поставило Алису в известность, что этот дом, возможно, уже аварийный, что необходимо переехать. Но Алиса настояла на своем:

– Если дом смоет, я сама возьму на себя ответственность. А вы, пожалуйста, оставьте мне мою свободу, я живу здесь на законных основаниях.

В бульварном еженедельнике даже появилась заметка о «писательнице, одиноко живущей в солнечном доме на берегу моря». Достойным внимания в ней было лишь упоминание журналиста о реализованных в конструкции дома задумках Якобсена, например, о солнечных панелях, поворачивающихся за солнцем.

Дах? и Хафай, хозяйка бара неподалеку, пару раз приходили уговаривать Алису, но в конце концов сдались.

– Ну и твердая же у тебя башка, все равно что клыки горного кабана, – сказал Дах?.

– Ты прав, я такая и есть. – Алиса сидела в доме и смотрела в окно на море, окутанное пепельной дымкой тумана. Она словно находилась в утробе какого-то живого организма. Домик был таким совершенным. В ее жизни не было ничего более прекрасного, чем несколько проведенных здесь лет. Все было так идеально, будто хрустальная сфера без единой неровности, словно падуб округлый без единого пожелтевшего листочка. Быть может, это все было слишком идеально, чтобы продолжать быть реальностью.

Она так никогда и не писала, сидя у «окна в море», просто тихонько сидела на том месте. У моря нет памяти, но можно сказать и наоборот: у моря есть память. Волны и камни морские неизбежно несут на себе рубцы времени. Иногда она так ненавидела море, с которым было связано столько горьких воспоминаний; иногда она так верила ему, полагалась на него, будто видела перед собой крючок без наживки: знаешь, что будет мучительно больно, но все равно заглатываешь его.

Алиса неподвижно лежала, подставив веки под идущий издалека лунный свет, и слушала шум прибоя, звучавший так, будто где-то далеко бьется стекло. Снаружи падали большие, как звезды, капли дождя, окутывая землю и обращая все в промокшее, тревожное, текучее пространство.

В этот вечер, хотя метеобюро объявляло о том, что в ближайший год грядет сильное землетрясение, когда начало трясти, многие люди в глубине души ощутили что-то вроде чувства безнадежности: «Ну вот, дожили!». Во время землетрясения каждый сантиметр дома жалобно стонал, но Алисе казалось, что лучше бы все просто погребло под руинами, и поначалу у нее совсем не возникало желания покинуть дом. Но вдруг затрясло еще сильнее, и инстинктивно она начала искать укрытие. Тут Алиса вспомнила, что она ведь сама хотела совершить самоубийство, и невольно усмехнулась. Дом, что построил Якобсен, оказался крепче, чем она себе представляла. Когда землетрясение кончилось, Алиса заметила, что только основная балка немного покосилась, но дом даже и не собирался рушиться. До самого утра, пока не начался отлив, морская вода окружала дом. Водная гладь простиралась до самого шоссе. Оттуда казалось, что дом будто бы дрейфует по морю.

Алиса подошла к окну и выглянула на улицу. Она увидела, что вода поднялась до уровня, равного примерно половине первого этажа, волны обдают стены дома. Брызги морской пены попали ей на лицо. Она вернулась к лестнице и обнаружила, что вода уже заполнила комнату, образовав небольшое озеро, рыба плавает на фоне кирпичного пола, который они с Якобсеном клали вместе. Как будто попала в огромный аквариум. У Алисы голова пошла кругом. Она протянула руку, чтобы на что-нибудь опереться, и дотронулась до висевшей рядом с лестницей рамки из палисандра. В рамке был отпечаток малюсенькой ножки Тото, сделанный сразу после его рождения. Это было напоминание самой себе о мучениях, надежде и стойкости. Алиса почувствовала, как в этот момент ее скорбь вдруг каким-то чудесным образом пропала, как будто голубое небо над этим островом навсегда исчезло без следа. Алисе стало казаться, что она, вероятно, уже умерла, так что вопрос, покончить ли с жизнью, утратил свою актуальность.

Среди этой печали, среди волн, вместе с ветром ударявших о стены дома и с каждым ударом вызывавших легкую вибрацию, она захотела вдохнуть свежего воздуха и, несколько раз едва удержавшись на ногах, потянулась туда, за окно. В этот момент она увидела, что в воде на куске плавучей древесины чуть заметно дрожит какой-то черный комочек.

Вроде котенок. Нет, не вроде, действительно котенок. Котенок печальными глазами смотрел на нее, и самое удивительно было то, что один глаз у него был голубой, а другой – карий.

Алиса высунулась из окна, схватила дрожащего котенка, перепуганного до такой степени, что он уже не мог больше ничему испугаться, и только беспомощно лежал в ее руках.

– Охаё, – сказала она котенку. Ей вспомнилось то утро, когда она в шутку по-японски пожелала доброго утра взвалившему на себя альпинистское снаряжение Якобсену и похожему на маленького взрослого Тото. Котенок весь промок и без конца дрожал, как бьющееся сердце. Она даже подумала, что землетрясение еще не кончилось.

Алиса взяла полотенце и вытерла котенка, нашла коробку – временное пристанище, и дала ему немного печенья. Котенок не стал есть, лишь с тревогой смотрел на нее. Насколько страшным было это землетрясение, к каким жертвам оно привело? К Алисе вернулась способность мыслить здраво, но ни телевизора, ни телефона, ни звука машин; как будто на краю мира, одна Алиса на одиноком острове, и неоткуда что-либо узнать, чтобы принять какое-либо решение. Единственным достойным внимания был этот маленький котенок. Когда его шерстка подсохла, котенок почти уверился, что самое страшное уже позади, и заснул от усталости. Сложив мягкие лапки на брюшке, он свернулся взъерошенным шерстяным калачиком. Задние лапы иногда чуть вздрагивали, как если бы он видел страшный сон.

Внезапно откуда-то раздался чудовищный грохот – бух-бух-бух-бух! Наверное, афтершоки. К Алисе вновь вернулись силы, и она вдруг рефлексивно схватила коробку и решила искать укрытие.

Всего несколько минут назад Алиса надеялась на то, что умрет, но в данный момент ее тело интуитивно стремилось выжить.

Часть третья

Глава 6

«Седьмой Сис?д» Хафай

«Cедьмой Сис?д» на побережье знали почти все, и в этом, безусловно, была заслуга Хафай. Хафай не была красавицей? Судить так было бы неправильно, можно лишь сказать, что за эти годы она и вправду чуток поправилась. Но если еще точнее, малость располневшая Хафай по-прежнему блистала в определенные моменты, вот только обычным людям не слишком легко было это увидеть.

По правде говоря, хотя Хафай и готовила довольно оригинально – она всегда готовила привычные для кухни ам?с[15 - Самый многочисленный из 16 коренных народов Тайваня.] блюда из диких овощей, – кто-то любил ее стряпню, а кто-то был о ней невысокого мнения. Но в том, что касается вина, разногласий не возникало. Неужели у кого-нибудь язык повернется сказать, что вино, которое делает Хафай, скверное? Приезжающие в эти места туристы покупают только просяное вино или сливовое вино… но ведь его разливают в разноцветные высокие бутылки, упакованные в красивые коробочки. Если спросить Хафай, она скажет, что никакое это не просяное вино, а какие-то шоколадные подарочные наборы. Если же поинтересоваться у посетителей «Седьмого Сис?да», они ответят, что это никакое не просяное вино, а обезьянья моча. Просяное вино надо разливать в кувшин, а пить из пиалы, из которой только что ел. А какое же это просяное вино, если его так упаковывают? Просяное вино в «Седьмом Сис?де» отличается сладким ароматом, в нем плавает неотфильтрованный осадок, пьется оно приятно и имеет сильное послевкусие, и безыскусственно-простое, и стремительно-резкое. Когда пьешь это вино, оно как будто греет и освещает все внутри.

Кроме просяного вина, в «Седьмом Сис?де» есть еще одна прелесть – его окна, или, вернее, его море. Дом стоит на участке умах (невозделанная земля у моря), выстроен он из бамбука, который срубили в окрестных горах, ветвей лагерстремии, тайваньской магнолии и камней. Со всех четырех сторон в доме есть окна, и практически из любого окна с разных углов видны непреклонные волны Тихого океана. Интерьер украшают в основном произведения, подаренные художниками из соседних селений. Правда, если спросить у Хафай, какой художник их создал, то она скажет: «Вот еще, художники! Набили животы, а потом от нечего делать понаделали разных вещей. Некоторые так вообще, поели и не заплатили, только оставили что-то в залог. Тоже мне, художники!»

Столы в «Седьмом Сис?де» изрезаны автографами и комментариями посетителей, а еще стихотворениями посредственных поэтов. Есть страшно вульгарные, есть более-менее ничего, а есть такие, что взглянешь, и сразу ясно – плагиат. Но вот что необычно: на каждом столе обязательно стоит блюдце с бетельными орехами. Если никто их не ест, то Хафай и не меняет, поэтому лучше просто так не хватать со стола бетельные орешки.

При всем при этом рядовые клиенты, возможно, не найдут здесь вообще ничего особенного, но отчего-то, когда Хафай проходит то туда, то сюда, ее слегка располневшая фигура придает этому месту некое удивительное очарование. Даже тончайший слой морского песка на немытом, за редким исключением, полу, дает почувствовать себя легко. Завсегдатаи, попивая винцо, обращаются к Хафай с монологами о собственной жизни, видя в этом прямо какой-то целительный ритуал. Самое большое удовольствие от ничем не обязывающей беседы с Хафай в том, что она никогда не осуждает, если подвыпившие посетители вдруг принимаются рассказывать о своих печалях, она никогда не вмешивается и не советует, но глаза под длинными ресницами дают каждому почувствовать, что Хафай лучше других понимает его собственную печаль.

По правде сказать, всем кажется просто невероятным, что Хафай одна на своем горбу тянет это заведение. Будто бы по вечерам на кухне, когда никто не видит, со всеми хлопотами ей помогают волшебные человечки.

А бывает, выслушав жалобы или невнятное бормотание посетителя, Хафай начинает петь. Как это ни странно, петь Хафай может чуть ли не на любом языке, хотя она не умеет говорить ни по-тайваньски, ни по-английски. Никто не спрашивал ее, откуда она знает эти песни, где научилась, потому что очень мало кто действительно помнит, что за песню пела Хафай. Сам голос несет песню, глубоко проникая в душу слушающего. Голос ее превращается в семена, летящие на ветру, и вот ты и сам не знаешь, как они упали на дно твоей души. Некоторые, вернувшись в Тайбэй, садятся в метро, и вдруг слышат голос Хафай, раздающийся в собственной голове сквозь шум поезда. И тогда ты видишь в вагоне метро человека, глядящего в окошко и роняющего слезы. Правда, Хафай совсем не любит петь песни, и если ты захочешь заказать песню или сядешь за барную стойку и скажешь: «Хафай, спой что-нибудь!» – то она ответит: «Я тебе дам сто долларов[16 - Речь идет о новых тайваньских долларах.], вот ты мне и спой песенку, а я послушаю!» И все те посетители, которые просили Хафай что-нибудь спеть, впоследствии уже никогда не слышали ее песен.

Контингент в «Седьмом Сис?де» самый обыкновенный: друзья из соседнего селения, постояльцы ближайших гестхаусов, а еще студенты и профессора из университета Д. Хафай знала в лицо друзей из селения, помнила большую часть профессоров и студентов, и старалась не запоминать посетителей, пришедших по рекомендациям владельцев гестхаусов, однако была очень рада гостям, проезжавшим мимо и решившим зайти, посидеть.

Хафай не стала открывать собственный гестхаус не потому, что она сама по себе или ей не нужны были бы дополнительные деньги. Дело скорее в том, что здешние гестхаусы совсем не похожи на гестхаусы: это просто маленькие гостиницы, а открывают их приезжающие из Тайбэя эстетствующие снобы. Подобные гестхаусы выбирают, как правило, банальные и скучные люди, среди которых намного больше пошлых и надоедливых, чем тех, кто вызывал бы приязнь. Либо это семейные пары среднего класса, которые позволяют своим детям шуметь вволю, никак не сдерживая их; либо большие семьи, которые поют караоке по ночам; либо влюбленные пары, которые приезжают отдыхать, а вместо этого почти весь день занимаются сексом в своем номере. Конечно, есть еще немало пар среднего возраста, которые надеются, что путешествие снова воспламенит страсть, или тайных любовников средних лет. Разницу между теми и другими Хафай определяет сразу, достаточно одного взгляда.

Другая причина, почему Хафай не открыла гестхаус, состоит в том, что Хафай ненавидит фотографироваться с посетителями. Поначалу она фотографировалась с ними, и некоторые посетители выкладывали фото в интернет, а некоторые даже присылали их Хафай. Но когда она смотрела на эти фотографии с людьми, с которыми пообщалась всего час или два (память у нее была не очень, и Хафай часто не могла даже вспомнить, что это за люди), то не испытывала ничего, кроме раздражения и отвращения к себе. Вот почему, когда завсегдатаи ободряли ее, предлагая открыть гестхаус, она отвечала: «Я совсем не подхожу для этого. Вообще-то большинство владельцев гестхаусов тоже не подходят для этого. Но я отличаюсь от них тем, что я об этом знаю, а они нет».

Если начистоту, Хафай недолюбливала некоторых профессоров и студентов университета Д., особенно тех студентов, которые наведывались к ней с какими-нибудь идиотскими проектами. Хафай было известно, что старики в селении не против рассказывать истории для профессоров и студентов, проводящих полевые исследования. Но старики ведь идут на это из-за одиночества, окунувшего их в воспоминания, а не из-за высоких побуждений, не ради какой-нибудь непонятной культурной преемственности. Одиночество, вот что заставляет их делиться своими историями, которые льются непрерывным потоком, как вода из крана. Поэтому Хафай иногда представляла, что если бы она взялась за диссертацию, то первопричиной культуры, наверное, признала бы одиночество.

Алиса, безусловно, числилась в завсегдатаях «Седьмого Сис?да». Последний год Алиса иногда одна приходила в «Седьмой Сис?д», но только по утрам, когда других посетителей не было. Лишь очень и очень немногие постоянные посетители знали, что «Седьмой Сис?д» не закрывается. Хафай оставляла открытой дверцу внизу, со стороны моря, через которую в любое время можно было войти, самому налить вина или сделать кофе, нужно было только протянуть руку в отверстие и открыть засов. Бар, конечно, бывал закрыт. В это время Хафай, видимо, не было или она спала, но «будьте как дома, у ам?с принято, что дом нужен для того, чтобы встречать друзей». Это был пункт второй из «Правил Седьмого Сис?да». Пункт первый гласил: «Вино наливайте сами». Хафай считала ворами лишь тех, кто не знал, что дверь оставлена открытой для посетителей, но все-таки заходил внутрь.

Причина, почему Алиса стала завсегдатаем, проста: от Дома на море до «Седьмого Сис?да» идти было не больше пяти минут. В самом начале Алиса всегда приходила одна, потом стала приходить вместе с Якобсеном. Они всегда сидели у самого левого окна, на месте, которое все называли «маяк». Дело в том, что Хафай поставила там лампу, похожую по форме на каплю, и говорили, что далекие корабли как раз под этим углом, при хорошей видимости, замечают этот свет.

Алиса любила заказывать кофе салама, а Якобсен вечно заказывал просяное вино. Он никогда не отказывал соседям, главным образом пожилым людям, что-нибудь отремонтировать или починить, человеком он был жизнерадостным и неглупым. Как знать, думала Хафай, он, может, вообще первый датчанин, который говорил на амисском языке? Вот потому, когда родился Тото, все живущие у моря люди радовались за них. Для Якобсена не существовало тайваньских табу: и полгода не прошло после рождения Тото, как он повсюду бегал с ним, держа его на руках. У Тото глаза были удивительно прекрасного голубого цвета, но взгляд был глубокий, словно в этом младенце разом проявились и невинность, и старость.

После того как Якобсен пропал, Алиса по-прежнему иногда сама приходила в «Седьмой Сис?д», но только по утрам, когда не было других посетителей. Она всегда садилась на старое место и глядела на море. Один раз, по-настоящему глухой ночью, наверное, боясь потревожить Хафай, Алиса даже свет не включила. Хафай из своей комнаты видела, как Алиса в темноте тихонько пила, подливая из кофейника уже остывший кофе, и смотрела на море. В том направлении, конечно, где Дом на море, – нет, с тех пор, как море поднялось, его теперь называют «Домом в море».

Хафай знала, что душа Алисы угодила в западню, но до поры до времени могла лишь наблюдать со стороны, чтобы понять, как вытащить ее из ловушки. Она знала, что сейчас нельзя применять силу, потому что если дернуть мощно, живого места не останется.

Хафай долго раздумывала и решила в пижаме выйти к Алисе и выпить с ней чашечку. Она спокойно принесла для Алисы свежий кофе, и обе даже взглядами не встретились, сидя в темноте. Хафай взяла подаренный одним другом канделябр, сделанный из плавучей древесины, и зажгла свечу, только тогда они посмотрели в одну точку. Почему-то Хафай почувствовала, как будто где-то рядом был кавас, и это принесло ей успокоение. Так они сидели, а напротив горел огонек свечи и шумело море. Наконец Алиса заговорила:

– Извини, Хафай, я опять незаметно залезла тайком пить твой кофе.

– Пей на здоровье, здесь все твое.

Душа Алисы покинула ее тело, которое просто сидит здесь, сохраняя остаток прежней теплоты жизни. Когда оно совсем остынет, лишь в тот день, быть может, начнется новая жизнь, или, может быть, все закончится, как опадают колоски проса. Хафай ясно видела это, она просто видела именно это.

– Хафай, извини, хочу задать тебе личный вопрос. А где твоя семья? – Алиса покрутила чашку в руках. – Если не хочешь отвечать, то ничего не говори, как будто ты ничего не слышала…

– Ха! Были раньше у меня родители, любимый человек раньше был, даже подумывала ребенка завести. Только не спрашивай, как звали потенциального отца.

Алиса смотрела на море, Хафай тоже смотрела на море. Им было известно, что иногда лучше не смотреть в глаза другому человеку.

– На этом свете никто не бывает сам по себе. Не смотри, что я такая. В молодости я, ай, только сорок пять килограммов весила! Шла по улице и мужчины взглядами провожали меня Вот только время ушло, вес прибавился, а остальное растерялось, – Хафай добродушно улыбнулась, заразив улыбкой Алису, которая тоже через силу, как бы из вежливости улыбнулась в ответ.

– Но ведь у тебя есть этот бар.

Хафай кивнула. Ну да, символически говоря, только благодаря «Седьмому Сис?ду» у Хафай есть свой скелет, свои мысли и воспоминания.

Вдвоем они пили салама, кофе из бразильских бобов с добавлением сорго и особенных душистых трав, которые Хафай собирала в горах. Многие посетители, первый раз попробовав его, не обращали внимания на это и попадали в ловушку – пили еще и еще. А выпив всю чашку, многие вдыхали аромат со дна чашки, в котором смешивались запахи леса после дождя, сумерек, гари после лесного пожара, и с того самого момента человек заказывал только этот кофе, исключений практически не бывало. Алиса поднесла чашку поближе к носу. Ее лицо, до этого закрытое, как окно, что прежде никогда не открывали, осветилось слабым лучиком света.

Ящерица остановилась прямо на подоконнике. У смотрящей в окно Хафай засияли глаза, как будто она только что очнулась от долгого сна. Она стала петь.

И Сэра и Накау – предки всех панцах[17 - Панцах – самоназвание народа ам?с.],
В стародавние времена они жили на горе Лансан.