Я иду искать

Елена

Узнать из тысячи

Не могу целыми днями дома сидеть. Теперь незачем. Сторожить некого. А просто так по улицам шататься под вечной моросью – глупость какая-то. Ну, по магазинам прошлась. Я же все барахло из дома вынесла. Шмотки свои дешевые выбросила, мебель, старье разваленное. Пусто в квартире стало, просторно. Ходила смотрела, что купить, на чем новую жизнь начинать.

Уцепилась взглядом за кресло – большое, с высокой спинкой, стеганое. Такое очень английское кресло, прямо Агата Кристи или Шерлок Холмс. К камину его и ноги к огню, стаканчик шерри, за окном снежные заносы и полная отключка от внешнего мира. И к нему еще пуфик под ноги. Всегда считала, что абсолютно ненужная вещь. А села в кресло, ноги вытянула на этой подставке – уютно. Вылезать не хочется. Купила. Плевать, что дорогое. У окна поставлю, рядом какой-нибудь крохотный столик, манерный. Обязательно найду манерный, ар-декошный, с кривыми ножками. Буду на него свой ноут ставить.

Из мебельного возвращалась. В магазин зашла, думала чего-нибудь вкусненького на вечер купить. Пирожное на ужин. Теперь уже не «пополовам». Теперь все мне одной.

Господи, какая тоска быть одной в пустоте! Ладно, проехали.

Там, посреди магазина, заполненного людьми, я вдруг оказалась на плешке перед безголовой часовней. Вот так стою с красной корзиной в руке, а вокруг ночь. И запахи. Острый запах загнанной жертвы и спокойный умиротворенный запах ее палача. Как после хорошо выполненной работы. Запахи танцуют в воздухе, обвивают друг друга, льнут друг к другу в любовной истоме, звучат страстным тангó. Именно тангó. Пьяццола, Аргентина, томная сиреневая ночь. Нет, я никуда не перенеслась, никакой мистики. По-прежнему стою себе возле холодильника, хотела мороженое взять. Но на холодильник смотрю, как сквозь картинку-паутинку. Будто на него власьевская часовня спроецирована.

Что это? Почему? И я поняла, почему мне часовня мерещится. Она где-то рядом. Она, Волчица. Где-то среди покупателей, здесь, в магазине. Я заозиралась: «Которая? Высокая девица в желтой шубке из синтетзверя? Нет. Тетка в черной коже с ног до головы? Нет, не она. Та? Эта? Другая?» Я понеслась кругами по магазину, вынюхивая, выгадывая, пытаясь выцепить ее из толпы. Попусту. Не получается. Но я чувствую, она здесь. А потом подумала: «Что это я? Действительно, очумела. Что мне, за руку незнакомую бабу хватать? Полицию звать – вот она, убийца, держите ее?» Кто мне поверит? Разве что она сама. И сбежит. Спрячется. Не так надо на нее охотиться. Как-то иначе. Это надо продумать.

Пошла на кассу. Стою и чую ее – спиной, затылком, всем телом чую.

Надо позвонить Полякову, сказать ему… Что ему сказать? Что я смогу узнать Волчицу, если встречу? Как там «Корни» пели?

Как-то так. Он спросит: «Вы ее видели?» А я: «Нет. Но я поймала ее образ. Она у меня в голове, как в ловушке». Так он меня и послушает. Подумает, спятила тетка, с глузду съехала.

Ладно, отдам ему свои сайты. Пускай проверяют всех живущих там уродов. Найдут ее. Должны найти.

Элла

Голая пионерка

Мама говорила, сначала нас было двое. Близнецы. Разнополые. Хотя точно определить пол на восьмой неделе сложно. Но тогда нас было двое. А после десятой недели остался один. Она это рассказала, когда мне пятнадцать стукнуло. Зачем рассказала, я не поняла.

Мы у нее «от ветра» завелись. Ребенка очень хотела, а замуж идти, жить с кем-то не собиралась. Самостоятельная очень была. Самодостаточная. Она так про себя говорила. Вот и постаралась. Это не правда, не вся правда. Знаю, почему она замуж не вышла. Не нужна была никому. Сама любить не умела. Совсем одна была. Хотела быть нужной, в чужом тепле укрытой-согретой, чтобы улыбался ей кто-то, с работы ждал, приносил чашку горячего чая с лимоном и медом. Кто? Поди заставь постороннего мужика разглядеть именно тебя, утонуть в тебе. Не получалось. Стыдного жаркого счастья не получалось. Тогда пусть будет тихая радость, пахнущая молочной кашей и сиропом от кашля. Ребеночек, собственный, родной – он обязательно будет мать любить.

Тоже не получилось. Я не любила ее. Но она не знала. Не узнала.

Нас было двое. Значит, это я сожрала второго – своего брата, – высосала его жизнь. И отравилась. Поэтому я такая. Я так думала.

Но я ошиблась.

Недавно книгу прочитала. Так – муть, фантастика. И прочитала-то случайно, в кафе с буккроссингом с полки взяла наугад. Пока пила кофе, пролистала. Зацепило. Потом в инете нашла. Там про средневековую Японию – не настоящую, выдуманную. Как говорится, авторская версия. А суть в том, что убитый человек, жертва, возрождается в теле убийцы. Выдумка? Конечно. Но ведь все выдумки приходят откуда-то. Идеи порхают в воздухе легкокрылыми семенами одуванчиков, влетают в наши головы, прорастают. А мы потом на них турусы на колесах наворачиваем. Так что ее саму и не разглядишь сквозь налепленные поверх умопостроения. Но все идеи – они не из головы, они снаружи. Хоть информационным полем назови, хоть ноосферой, хоть богом – без разницы. Название значения не имеет.

Короче, я поняла тогда: не я его съела – он меня убил. Мой брат-близнец. Там, в теплой утробе нашей матери, в блаженном изначальном раю. Он убил меня. И я воскресла в его теле. В теле своего брата.

Ненавижу его. Ненавижу его тело, которое вынуждена таскать на себе всю жизнь, как карнавальный костюм, который невозможно сбросить. Ненавижу нашу мать. Эгоистка. Хотела окружить себя любовью. Родить эту любовь для себя. А родила меня, монстра. Хорошо, что она умерла до того, как узнала это. Хорошо, что мне не пришлось убить ее. Спасибо какому там гриппу – свинячьему, птичьему, – не важно. Спасибо атипичной пневмонии.

Ей повезло, что она умерла. Нам обеим повезло.

Я тоже хочу, чтобы меня любили. Поэтому – котята. Я приношу домой котенка, из приюта или с улицы. Маленького совсем. Пушистый комочек, круглые ушки, треугольный хвостик, доверчивые глаза. Он пищит, плачет, боится всего, не умеет толком ни есть, ни пить, пачкается сам, пачкает все вокруг. Под шерсткой – тоненькие косточки, как спичинки, только мягкие, гибкие. Как птенец, в руке сожми – и задавишь. Я его кормлю, глажу, играю с ним, кручу у него перед носом дурацкой бумажкой на веревочке. Я для него – все, все население планеты, вся Вселенная. Он радуется мне. Любит.

Потом котенок вырастает и начинает меня бояться. Чует во мне зверя. Прячется, пытается сбежать. Одним побег удается, других я сама отдаю в приют. Если успеваю. Тех, которых я не успеваю отдать, приходится закапывать. Во Власьевой роще. Я это место хорошо знаю. На лыжах там бегали зимой. Давно, когда я еще спортом всерьез занималась. Там раньше круг был в пять километров, лыжня, фонари, от гребной базы километр-полтора. Сейчас почему-то не делают. Да и какие лыжи, если всю зиму не снег, а холодные сопли с неба текут. Вот туда, в рощу, я своих коток и отношу. На пригорок возле ручья. Там их уже пятеро.

Все, что про оборотней, про вервольфов пишут, – чушь. Я все перечитала. Сказки, творчество народов мира.

Ночь полнолуния. Луна головой заплесневелого сыра нависает над черным лесом. Голый мужик на полянке. Лунная пряжа опутывает его. Он падает на колени. Мучительно изгибаясь, корежится, меняется его тело. Огромный, безмозглый, забывший все человечье волк воет, задрав башку к своему волчьему солнцу. Чушь. Все для создания страшной красоты момента.

Ничего такого нет.

Да, к полнолунию мы привязаны. Но не так однозначно. Перекидываешься и за сутки, и за двое-трое до волшебной ночи, и после тоже, и не обязательно прямо в полночь. Я, например, чувствуя, что вот оно приближается, по вечерам ухожу бегать. Уезжаю на окраину куда-нибудь поближе к реке – люблю, как вода пахнет, – и бегаю себе по тропинкам. Потом перекидываюсь и бегаю уже по-другому, до утра. Бегаешь, впитывая в себя чистую радость – как движутся твои мышцы под шкурой, как разлетается мокрая грязь и сухие листья из-под лап, как в нос врываются, заполняют собой весь разум запахи, звучат в мозгу, пляшут перед глазами разноцветной мерцающей пеленой. Восторг. А выть на луну – это братья Гримм, сказочки.

Я пыталась найти таких же, как я. В интернете шарилась. По разным сайтам, где нечисть ошивается, елозила. Сколько я их прошерстила, и не сосчитать. Сколько голимой мути мозгами, как неводом, выгребла. Пришел невод с одною дрянью. Все впустую. Там только притворщики. Изображают из себя. Значит, я останусь одна. Пусть. Но надежда – баба здоровенная, я все же вывешиваю на одном сайте короткие рассказики про свой бег. С виду обычные фанфики. Колдовской антураж, дремучий лес, замки, переполненные, как коммуналки, королями, ведьмами и другими придурками. И только такой же, как я, способен понять, где там правда. Если он есть на свете.

Год назад случилось. Вечером через Власьеву рощу шла. Кота похоронила. Пятого. Иду, чуть не плачу. Жалко котейку. Он ласковый был. Смешной. Залезет ко мне на колени или на живот, если я на кровати валяюсь, раскинется пузом вверх – гладь давай, а я мурчать буду. Ему восемь месяцев всего, только матереть начал.

Тут как раз эта ночь наступить должна была. У кого – критические дни, а у меня – ночи. И я ушла бегать.

Хорошо бежать. Холодно. Наст под лапами сахарной глазурью крошится. Воздух поет. От реки – она подзамерзла, а в середине полынья паром исходит – звон колокольчиком. Водой, снегом, отраженными облаками пахнет. Несусь, ветер шкуру, в снегу извалянную, студит. На груди шерсть ледяными катышками схватилась, как промокшие варежки в детстве. Язык вывалила, всей пастью воздух хватаю, жру, большими кусками проглатываю.

Только там, подальше от людей, там, где река и деревья, только когда бегу на четырех лапах, упиваясь музыкой запахов и звуков – только тогда я свободна, адекватна самой себе. Я – Элла. Я – волчица.

Набегалась. Обратно в это сто раз, тысячу раз проклятое тело перекинулась. Домой.

А дома, только вошла – кот от меня как черт от ладана дернул. Сначала на кровать, оттуда – на шкаф. Потом к окну рванул. В форточку хотел. А она закрыта. Не повезло ему. Шерсть дыбом, уши прижаты, глаза распахнуты, одни зрачки черные. В ужасе, в диком зверином ужасе забился под кровать и завыл. Я за ним. Руку протянула: «Иди ко мне, кысик!» Он когтями меня со всей мочи хвать! Полоснул, как ножами.

Дальше я, как обычно, смутно помню. Что кот против волка? В общем, пришлось его потом по всей комнате собирать. Пушистые ошметки.

На следующий день после работы повезла хоронить. Мороз. Земля промерзла. Я свою лопатку складную (такие обычно в машинах возят, если что, колеса откапывать, а мне – чтоб закапывать) остро-остро наточила. Прокорябай-ка в мерзлом грунте могилку котейке своему. Пятому. Я им имен не даю. Какое имя у зверя? Может, и есть, да он не скажет. Так и зову: «кысик», «катуш», «котка».

Закопала кысика.

Иду по дорожке обратно к остановке. Не поздно еще, часов около восьми. Тут меня эта коза возьми да и обгони. Неаккуратно так. Нет чтобы побибикать, разрешите, мол, пройти. Нет, прет бульдозером, бедром своим толстым чуть с дорожки в сугроб не сковырнула. Я ей: «Поаккуратнее нельзя?» А эта сучка конопатая обернулась и мне бросила: «Извините». Раньше надо было. До, а не после свое «извините» вынимать. А время – самое полнолуние нынче. Я ж почти волк. Запахи, звуки – все обострено по самое не могу. Она впереди бежит – ну, не бежит, идет быстро, – цок-цок копытцами, торопится, а я чую, знаю, куда она лыжи навострила. От нее волна такая пыльная, лежалая, как от старых заношенных тряпок. Так старые девы пахнут и старухи вообще тоже, одинокие. И сквозь этот шелестящий бумажный запах прорастает шевелящимися червями липкая желтая вонь. Голодная. Ее сладострастье гонит, похоть. Она трахаться спешит. В первый раз. Ее, эту дуру перестарую, где-то самец ждет. И вот она к нему мчится и хочет, прямо мечтает, как сейчас с ним завалится и он будет ее всю трогать, мять, пальцы свои всюду совать, облизывать. И боится одновременно. Вон лиловым дымным шлейфом за ней страх волочится.

Я остановилась, дышать трудно стало, адреналин снизу волной по телу, загнал сердце в горло. Сейчас задохнусь. Нет, перекинусь. Думаю валить скорее отсюда. Обратно на бережок, к коткам своим мертвым. Там побегаю. Там хорошо, пусто, темно. Никто не ходит там зимой.

И тут у меня перед глазами картинка из прошлого встала: гранатовые капли на белом снегу, извивающееся голое тело в перекрестьях кровавых линий, в воздухе звенящая боль, как северное сияние, хрустальными струями переливается. Вспомнилось, как хотелось опустить руку в теплую багровую лужицу…

Не назад я понеслась – вперед.

Я тихо бегу, неслышно. Рыкнула девке в спину. Тоже типа: «Разрешите пройти». Та обернулась. Все что угодно рассчитывала за спиной увидеть. Только не меня. Не волчицу. Ужас, только он в ней остался. Жахнул взрывом из живота во все стороны. Все другое сжалось, сбилось в комочек, сквозь плотный лиловый кокон ужаса и не разглядишь. Глаза огромные, одни зрачки, как у кысика моего пятого. Помчалась, не разбирая дороги, не соображая, что бежит не к остановке, не к людям, а черт знает куда, в пустошь, в дикие заросли. Я следом бегу. Мне смешно, щекотно в горле от смеха. Не догоняю. Держу дистанцию так, чтоб она меня за собой слышала, рык, топот лап, дыхание. Дорожка превратилась в тропу, голые ветки кустов тянутся к бегущей девке – схватить, задержать. Все, исчезла тропинка, дальше нетронутый белый снег, черная лохматая решетка кустов. Черное небо, белая блямба луны. Кино черно-белое. Эта обернулась – вдруг меня нет, исчезла, как морок. Шалишь! Я здесь. Стою смотрю на нее. Между нами метров пять. И она ломанула сквозь заросли. Обегаю кусты – не драть же шкуру. Когда девка выбралась на полянку перед руинами часовни, я вышла ей навстречу из-за выщербленной кирпичной стены. Я улыбалась. Во всю свою волчью пасть.

Мы славно повеселились. Она вдоволь натрепыхалась. Наизвивалась. Наелозилась. Не под своим самцом. Подо мной. Клочки одежды летели во все стороны от моих когтей и зубов. Псевдошкурка дубленки, лоскутки костюмчика, красные шелковые лепестки нижнего белья. Эта коза надела сегодня красные трусы и лифчик – подготовилась по ходу. Смешно. Хватит играться. Перегрызла уже чуть начавшую дрябнуть шею. Посмотрела, как толчками выходит из нее жизнь, стекает на истерзанный бурый снег.

Вернулась в человечью плоть. Меня пошатывает, адреналин отравой течет в жилах. Под ногами валяется расхристанное, почти голое тело в укусах, ранах от когтей, искореженное, теперь никому не нужное. Стеклянные распахнутые глаза смотрят в круглый, обгрызенный временем проем в потолке руин. Там, где раньше был купол часовни, теперь дыра. В нее заглядывает луна – одутловатая, желтушная. Любопытная стерва пялится на покойницу, лыбится, причмокивает безгубым ртом.

Почему-то возле мертвой разлохмаченной головы лежит моя лопатка. Откуда она здесь? Должна быть в рюкзаке. А рюкзак должен быть там, на дорожке, где я перекинулась. А он – вот он. Прислонен к стене на куче занесенных снегом кирпичей. Поднимаю лопатку, лезвие в снегу и в крови. Натекла, наверное, из перекушенного горла этой похотливой перестарки. Слизнула с острия. Холодно на языке и чуть солоновато. Как томатный сок из холодильника.

Тут же, чуть в стороне от тела – сумка. Это ее, девки загрызенной. Я поднимаю, расстегиваю молнию и вываливаю все содержимое на снег. Металлическая коробочка с белыми голубками и надписью Wedding – в таких обычно прокладки таскают, – ключи, телефон в чехле с сердечками, пачка презервативов, паспорт, еще какая-то слюняво-розовая девчачья дребедень. Беру паспорт, открываю: Поспелова Ирина Александровна, место рождения, год рождения…

Да уж, тридцать пять лет ей было, давно должна была бабой стать, детей нарожать, мужу щи-борщи варить, а она, как пионерка, на первый секс бежала. Не добежала. Лежи теперь тут, голая пионерка.

Сунула паспорт в рюкзак. Вместе с лопаткой. Зачем? Не знаю. Не задумалась.

Поляков

Эскизный набросок

Вечерком не сложилось ни о чем Костика расспросить. Вечерком я сидел в автобусе, уносящем меня на край областной географии, в городок Пестов.

Утром, только явился в контору – сразу вызов к шефу. Думал, сейчас мне спички под ногти будет за Ганнибала загонять. Ошибся. Совсем из другой оперы. Ария варяжского гостя, прибывшего утренней лошадью. Депутата местного грохнули. Человека для власти неудобного, пролезшего в областную Думу от прогрессистов (как и удалось-то, поди пойми), предпринимателя, хозяина всего местного дальнобоя и междугородних пассажирских перевозок, Михаила Тимофеича Грошева. Именно принадлежавшая ему компания «Межгород-авто» и довезла меня до места его кончины. Звонили из столицы, поставили всех на уши: политическое убийство! Мама дорогая! Да еще опять-таки проныра Жорик Веснянский хайпанул на упокойнике: «Куда тянутся нити от заказного убийства?.. Смерть оппозиционного лидера… Все ли в порядке в эшелонах власти?..» И даже: «Чеченский след возле мертвого тела…» И, как мантра: «Я, Жорж Веснянский, буду держать вас в курсе расследования».

Вывалив все это на меня, пересыпав саркастическими замечаниями по поводу политического убийства возле деревенского сортира, шеф резюмировал: «Валите, Поляков, в этот долбаный Пестов, разберитесь там, что к чему… Сами знаете, что и к чему. И пока дело не закроете, не возвращайтесь». Это, конечно, не цитата, но близко к тексту.

Вот таким макаром утром следующего дня я оказался на крыльце ОВД заштатного города Пестова. А накануне вечером, пройдя сто метров от автовокзала, – в номере местной гостинички, единственным достоинством которой было «дешево».

Дело, на первый взгляд и на взгляд местного следователя Зуева, было простым как три рубля. Это, собственно, его выражение. Зуев, крепкий и кряжистый мужик с лицом деревенского хитрована, сразу сказал:

– Че тут те ловить? Тут те ловить неча. Верно я говорю? За бабу его хлопнули. Этот ваш депутат, в бога мать, это вам он депутат, а нам тут он – Минька Грошик, матка моя его хворостиной гоняла, чтоб у наших кур яйца не таскал.

Далее он поведал вот что.

– Всегда вороват и жаден Минька был, на чужое глазами зыркал. И теперь та же канитель приключилась. Он чего повадился на малую родину наезжать? У него зазноба завелася. Нинка, библиотекарша наша. Про Нинку плохого слова не скажу, баба справная, хоть и одинокая, с дитем. Красивая баба. Да на его закидоны не падкая. Он вокруг нее и так, и этак елозит: и на мерсюке подкатывает, и розы корзинами шлет, и пацаненку ейному путевку в лагерь с английским языком спроворил. За бюджетный счет, само собой, не за свой. А у Нинки уже с полгода как жених завелся. Мурад Меджидов, на рынке у нас обувью торгует. Я его три года знаю, крепкий мужик, надежный, дагестанец с Махачкалы. Он на Нинке всурьез жениться решил, даже домой поехал разрешения у родителей просить. Ему сороковник, а он за разрешением… Восток – дело тонкое, Петруха. Верно я говорю? Чтоб на русской, да еще с ребенком, – это им не хухры-мухры. Вернулся, а тут этот вьется вокруг его невесты. Ну, и не стерпел, шарахнул ему в морду дробью. Превратил медальный депутатский профиль в дуршлаг. Ну и фас заодно, в бога мать. Говорит, пугануть хотел, не рассчитал. Про это, может, и врет. Может, и убить хотел. Но чтоб там заказное… политическое… да еще чеченский след, как в новостях прописали – читал я эту муйню, – дак то шиш вам. Этот ваш Веснянский чечен с дагестанцами перепутал, дурачок сельский.

Мне, честно говоря, эта версия очень понравилась. Такие, понимаешь, роковые страсти на фоне районной библиотеки – Хазбулат удалой, трам-пам-пам… ты отдай мне жену. Ну не жену, невесту, один хрен. Но поскольку начальство знобило на тему заказного и политического, я начал все с нуля. Снова опросил всех уже опрошенных Зуевым свидетелей. Побеседовал с Нинкой, Ниной Ивановной Шепитько, с задержанным, ее верным Хазбулатом, и прочая, и прочая… Зуев маячил у меня за спиной и вздыхал, выражая притворное сочувствие, дескать, мучают человека, а ведь все же яснее ясного. Он явно хотел, чтоб я убрался побыстрее из его епархии.

По вечерам, коротая время в своем наискромнейшем апартаментике, где из плодов цивилизации был лишь электрочайник, валяясь на койке, я думал совсем не об убиенном не ко времени короле дальнобоя Миньке Грошике, не о мотивах ревнивого мстителя с рынка, не о неких силах, возможно, заинтересованных в устранении конкурента ли, политического противника ли. Нет. Я думал о том деле, которое дожидалось меня дома. О «деле Ганнибала», волка-оборотня, растерзавшего пять женщин. Я казался сам себе зверем, тоже волком или собакой, ищейкой. Мысленно бегал кругами, уткнув нос в землю, вынюхивал, высасывал слабые запахи, малейшие ниточки, наматывал их на клубочек.

На типичного маньяка Ганнибал похож мало. Попробуем набросать его портретец. Ну, хотя бы карандашный эскиз. Можем ли мы считать его интеллектуалом? А хрен его знает. То, что он носит кроссовки, джинсы и куртку – а об этом нам поведали следы и фрагменты, – не говорит ни о том, что он маргинал, ни о том, что он умняшка с IQ выше крыши. Есть ли у него проблемы с бабами? Скорее всего, да. А у кого их нет? Что ж, всем теперь в Джеки-потрошители записываться? Пойдем с другой карты – что там было про типы серийных сексуальных убийц? Ситуативники, силовики и неадекваты. Это если чистые типы брать. Вот кто он? Конь в пальто. Пока не пощупает его за психику да за личную историю спец в белом халате, не поймешь.

Почерк один и тот же. Это да. Но жертвы все разные, никаких общих черт. Не вырисовывается общий портрет. Значит, скорее всего, Ганнибал – ситуативник, убивает спонтанно, заранее не планируя. И местность опять же типичная для ситуативника – заросли всякие, где удобно спрятаться и поджидать. Ничего не готовит, просто решает: «Пойду убью, как мимо пошкандыбает». Режет. Труп не прячет.

Но такие полудурки обычно кружат на одном месте, где-нибудь рядом с домом, а тут – совсем разные концы. И выходят на дело выпивши – скинуть последний контроль разума. А этот всегда трезвый. И должен сначала изнасиловать, а потом убить. И можно с извращениями, потому как не особо получается. А в наших случаях сексуального насилия не было вообще. Ни под каким соусом. Противоречия. Как там Елена сказала? Диссонанс.

Уровень адреналина в слюне – даже это замерили в нашей славной лаборатории – тоже ничего мне не дает. Что-то там в сосудистой системе объясняет, но портрет ни в фас, ни в профиль не дополняет. Ну, был в стрессе парень. Так это и без сих сложных анализов ясно.

Ладно, давай подумаем, что он силовик – самоутверждается таким манером. Может быть высоколобым интеллектуалом и способен логически вывести из гармонии мира необходимость укокошить пьяную дворничиху. На все плевать с высокой ветки, лишь бы по-легкому добиться своей цели. Какой? Баб резать? Почему бы и нет. Проявление власти. Должен быть гиперсексуалом. А у нас опять-таки, как говорилось, секса нет.

Неадеквата даже рассматривать не хочу. Не срастается.

Так, портрет не удался. Попробуем плясать от жертв. Выставим их в хоровод и покрутим. Что же их связывает? Этих разных, не знавших друг друга теток? Ничего. Или все-таки есть между ними что-то общее? Ведь мы считаем, что маньяк раз за разом убивает одну и ту же женщину. Для него все жертвы символизируют какой-то единый образ, поэтому они похожи – или внешность, или возраст, или еще что. А тут вроде ноль по фазе. Что же может их объединять?

А если это, как думает Елена, заигравшийся ролевик? Елена, Елена… Не идут у меня из головы ее разговоры. Что-то я упустил в ее словах, отмахнулся – глупости, мол. А теперь зудит мухой в подкорке, а что именно – не поймать, не накрыть ладошкой. Позвонить ей, что ли? Спросить? Кабы еще понимать, про что спросить.

Елена считает, что ролевик возомнил себя настоящим вервольфом. Может, с его точки зрения, жертвы имеют до фига общего. Кого там не любят оборотни? Вампиров. Помню, кино было американское, там в одной квартире жили вампир, оборотень и призрак. Веселая такая компашка. Ну да не суть. Оборотни на ножах с вампирами. Что, если Ганнибал считает этих женщин вампирами? Вампиршами? И поэтому их убивает. Версия? Версия.

Раз за разом, охая и недовольно бормоча, вскипал электрочайник. Стакан за стаканом растворимой кофейной бурды и сахара побольше. Сигарета за сигаретой, окурки горкой в толстой стеклянной хапешнице. Мысли по кругу. Как слепые лошади, которые вертят мельничное колесо. Колесо вращается, жернова перетирают мои мысли в труху. Ничего не остается.