Оценить:
 Рейтинг: 0

Жизнь Артура Шопенгауэра

Год написания книги
2024
<< 1 2
На страницу:
2 из 2
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

В год его рождения Штутхоф – луговая ферма, которую более полувека назад держал Андреас Шопенгауэр, – освободилась, и отец Иоганны воспользовался возможностью арендовать ее, чтобы сменить обстановку и воздух для своих детей и обеспечить легкое занятие для себя. Ферма, примыкавшая к одноименной деревне, находилась на самой восточной границе территории Данцика, заключенной между Балтийским морем и рукавами Вислы. Самой восхитительной особенностью этого места был благоухающий сосновый лес, покрывавший песчаные спуски (diinen) у моря, и посетители надолго запомнили сладкие ноты звона коровьих колокольчиков, когда стадо паслось в те свежие солнечные дни, когда весна наконец-то врывается в эти пейзажи с венками зелени и цветов. В Штутхоф каждый май Иоганна приезжала с ребенком, чтобы провести месяц, в то время как ее муж был слишком загружен деловыми заботами, чтобы найти время для своего еженедельного визита в Оливу. В усадьбе все еще висели реликвии прежних времен и уклада. Здесь можно было увидеть интересный памятник феодальных обычаев – времена, когда зависимые крестьяне были обязаны выполнять оговоренную работу на господина в присутствии судебного пристава с кнутом. Старый слуга помнил еще времена Андреаса Шопенгауэра и с удовольствием рассказывал посетителю, как этот достойный человек покрыл себя славой по случаю пребывания здесь царя Петра в 1718 году. Когда великий царь и его супруга Екатерина оказали ему честь, решив провести ночь в его покоях, которые были без печей, их хозяин быстро решил проблему отопления, поджег несколько галлонов бренди, которые были вылиты на каменный пол, и таким образом распространил по комнате пары спиртного тепла, наиболее приемлемые для императорской четы.

Ребенок тем временем обнаружил, что жизнь на ферме полна приятных сюрпризов. Однажды его застали стоящим перед большим сосудом, наполненным молоком, и просящим ботинок, который он бросил туда, выпрыгнуть обратно. Этот случай, запечатлевшийся в его памяти, заставил его сделать в своих ранних записях следующие душещипательные замечания: «Ребенок не имеет представления о неумолимости естественного закона и о жесткости, с которой все придерживается своей собственной природы. Он верит, что даже неодушевленные вещи немного уступят ему; возможно, потому, что он чувствует себя единым целым с природой, возможно, потому, что, не зная истинной сущности мира, он считает его своим другом. … Еще более поздний опыт учит, что человеческие характеры тоже несгибаемы, и показывает нам, что никакие уговоры, представления, примеры или доброта не могут заставить их отклониться от своего курса; напротив, каждый должен следовать своему особому образу поведения, характеру и способностям с неотвратимостью закона природы».

Тем временем вокруг бессознательных голов матери и ребенка стремительно завершался последний акт долгой политической борьбы. Данцик, которому его поклонники присвоили гордое звание «Северной Венеции», был быстро окружен растущей мощью Пруссии и в бессильной ярости бился против неизбежной гибели от поглощения. Сегодня трудно осознать яркую силу принципа республиканской автономии, которым руководствовались «вольные города», и глубину их неприязни к противостоящим им самодержавным княжествам. Для высших слоев такого общества чувство гражданства было предметом гордости, которое они не променяли бы ни на какую должность достойного слуги при дворе князя или короля. Последовательные шаги в развитии прусской монархии были столькими ступенями процесса, урезавшего эти привилегии. И такие люди, как Генрих Шопенгауэр, с его традицией голландской свободы, остро ощущали контраст между прежней виртуальной независимостью и поглощением тем, что тогда казалось просто военной деспотией низкого и механического типа. Поэтому неудивительно, что исход борьбы глубоко затронул их чувства. Теоретически Данцик был частью Польского королевства, и его подданство находилось за пределами Германии. Практически же это было самостоятельное государство. История Данцича имела свои прелести для его патриотически настроенных граждан. Они могли вернуться в четырнадцатый век, когда после ранней борьбы с окружавшими их польскими племенами они стали подчиняться великому Тевтонскому ордену, стремившемуся укрепить веру и обратить язычников на этих тогдашних полудиких равнинах. Но слава и сила Данцика проистекали из его участия в Ганзейском союзе, и по мере того, как его жители становились все более сильными и богатыми, они не могли смириться с господством приходящего в упадок Ордена. В 1454 году они сбросили иго и разрушили замок рыцарей, а в результате двенадцатилетней войны добились фактической независимости, подчиняясь неопределенному и редко применяемому сюзеренитету королей Польши. Шестнадцатый век, после того как восстание в Нидерландах закрыло от голландцев католические порты на юге, стал самым процветающим в истории Данцика. Его торговля – в основном зерном, которое спускалось по реке на баржах, укомплектованных польскими экипажами, – простиралась до Испании и Италии; из южных портов шел встречный поток обмена в виде идей и искусств.

Дома и церкви Данцика свидетельствуют о примерах итальянского ренессанса; одни из его ворот имитируют работу Саммичеле в Вероне; а способная молодежь города поощрялась даже «стипендиями» или «выставками», чтобы получить в Падуанском университете юридические знания, которые, подобно jus civile в сенаторском Риме, считались самым необходимым и самым почетным образованием в торговой республике. В Данцик, как и в остальную Германию, семидесятый век принес бедствия Тридцатилетней войны; он принес также, и особенно, череду междоусобных войн, пограничных набегов, совершаемых честолюбивыми и неспокойными авантюристами, и усилил жестокость контраста между хищным богатством и недовольным населением. Правительство все больше переходило в руки клики; а народная масса, лишенная возможности пользоваться служебными благами, свободно обвиняла правящий класс в нечестности и кумовстве. В 1734 году город, из-за того, что в его стенах укрылся Станислав Лечинский, французский кандидат на корону Польши, подвергся ожесточенной пятимесячной осаде русских войск, которая закончилась его капитуляцией и выплатой тяжелой денежной репарации победителям.

Польская катастрофа стала также крахом независимости для Данциха. В этом падении было несколько этапов. В 1772 году произошло первое из тех национальных преступлений, которые известны как разделы Польши. В соответствии с этим соглашением, по которому к Пруссии отошли все остальные польские области к западу от Нижней Вислы, Данцик получил номинальную автономию. Но Фридрих Великий был недоволен этими условиями, навязанными ему ревностью России и других держав. Владение Данциком было необходимо для торгового единства его королевства. Поэтому он занял свои позиции в окрестностях – он был хозяином форта Вейхсельмунде у гавани, а также внутренних районов – и сделал это место слишком жарким для его жителей. Таможенный барьер настолько полностью закрывал город со всех сторон, что патриции, навещая свои пригородные резиденции в Оливе или даже в Лангефуре, расположенном за воротами, вынуждены были терпеть наглость, а возможно, и поборы таможенных чиновников, которые с любопытством расспрашивали их о вине и провизии, которые они привозили с собой. Даже простые формальности douane[1 - таможня], которыми занимались французские служащие, могли вызвать раздражение, когда их выполняли в таких мелочах. Городской совет, понимая опасность ситуации, предпринял попытки компромисса с Пруссией; но их усилия были сорваны невежественными криками об измене, которые исходили от низших слоев населения.

Пока длился этот конфликт в вопросах таможни, Генрих Шопенгауэр, который весной 1773 года возвращался домой после долгого отсутствия в чужих краях, имел беседу с прусским королем в Потсдаме. Разговор, естественно, зашел о практически блокированном городе. Король убеждал купца поселиться в Пруссии, и хотя его доводы не возымели действия на человека, чей девиз был Point de bonheur sans liberte, он послал республиканцу официальное разрешение, позволяющее ему беспрепятственно поселиться на любой части прусской территории. Таким образом, в течение нескольких лет эта досадная слежка продолжала беспокоить жизнь и разрушать торговлю Данцика, по крайней мере, тех его частей, которые все еще находились за пределами прусского владычества. В один из таких случаев, уже в 1784 году, командующий войсками инвеституры, разместившийся в доме старого Андреаса Шопенгауэра в Оре, предложил продемонстрировать свое уважение к любезности своего гостя, разрешив пропускать через линию фураж для прекрасных лошадей, которыми славился сын его хозяина Генрих. «Передайте командиру, – ответил тот, когда предложение было доведено до его сведения, – что мои запасы полны, и когда они закончатся, мои лошади будут убиты».

После смерти Фридриха Великого в 1786 году наиболее легкомысленные жители Данцика радовались, как будто все опасности остались позади. Но более мудрые головы рассудили иначе. Если немецкое оружие и не снискало славы в походах против революционной Франции, то оно, по крайней мере, было достаточно сильным, чтобы окончательно утихомирить республиканские беспорядки в Данцике. В соответствии с программой второго раздела Польши, 8 марта 1793 года прусский корпус прибыл в город, чтобы завершить аннексию; и после нескольких недель отсрочки, предоставленной генералом, чтобы унять гнев преданного народа, Данцик перестал существовать как «вольный город». Шопенгауэры не стали дожидаться конца. Как только появился враг, Генрих решил уехать; с женой и ребенком он ночью отправился в свой загородный дом, а на следующий день поспешно двинулся через Померанию по дороге в Гамбург. Этот переезд был дорогостоящим делом, связанным не только с естественными потерями от поспешной принудительной реализации капитала, но и с дополнительным наказанием в виде пошлины в размере 10 процентов, которую кандидат на экспроприацию должен был уплатить фискальным властям.

Так в возрасте пяти лет Шопенгауэр последовал за своими родителями в изгнание. Хотя они поселились в Гамбурге, и хотя отец занимался там бизнесом в течение следующих двенадцати лет, он так и не стал натурализованным гражданином. Что-то сломалось в гордом духе. Он отказался снова ступить на землю Данцика и лишь раз в несколько лет разрешал жене навещать родственников. И все же влияние торговой республики сыграло первостепенную роль в формировании характера отца и сына. Как и во всех подобных влияниях, в нем есть свое добро и свое зло. Его благо – это бесстрашие и смелость взглядов, независимость суждений, прямота и простота целей. С другой стороны, республиканизм в таких масштабах склонен быть гордым и недисциплинированным, порождать анархический нрав, не способный работать в регулярной упряжке или вносить свою лепту в совместный труд. Руководители крупных фирм легко впадают в повелительное, диктаторское и эгоистическое настроение. Весь город с его олигархической формой правления испытывает недостаток в цивилизующем эффекте регулярной власти, переданной в руки того, кто слишком высок, чтобы быть простым деспотом. Беззаконие духа, действующее среди пут искусственной правовой системы, способствует формированию необузданных характеров, которые больше стремятся обеспечить свои права, чем внимательно относятся к своим обязанностям. Чисто меркантильная жизнь сопровождается определенной грубостью и жесткостью. О нравах этого места можно судить по тому, что для охраны больших зернохранилищ на Зерновом острове держали дикую породу собак, хотя известно немало историй о несчастных лодочниках с кукурузных барж, которые без всякого злого умысла укрывались в этих сараях и были разорваны на куски своими клыкастыми стражами. Многие черты физического и психического склада такого города вновь проявляются у Шопенгауэра. Из семьи и города банкиров и торговцев, чьим главным интеллектуальным занятием является юриспруденция, а культура не выходит за рамки поверхностного лоска искусства и литературы, он – первый отпрыск, который выходит на более высокие рубежи интеллектуальной жизни. При таком переходе силы из одной сферы в другую в новой фазе неизбежно будет присутствовать определенная безлюдность, но также и несомненная энергичность, честность и даже большая оригинальность. Новая сила свежа, спонтанна и не затаскана; она более цельная, менее рассеянная побочными целями и второстепенными соображениями.

Годы, проведенные молодым Шопенгауэром в Гамбурге (1793—1807), образуют второй фактор в развитии его ума и натуры, который не менее опасен, чем среда его младенчества. Это годы его первого образования, причем образования совершенно особого типа. Для большинства молодых людей его жизненного положения период между пятым и двадцатым годом жизни проходит в регулярной дисциплине, в однообразных и искусственных условиях. Ученик редко бывает предоставлен самому себе, как в школе, так и дома, но с помощью ряда методично организованных заданий знакомится с применением определенных общих принципов к заранее выбранному и подготовленному вопросу. В качестве основных инструментов обычно используются книги и устные наставления.

Прямого контакта с миром опыта, в целом, удается избежать. Ученики живут в абстрактном и почти выдуманном мире; таким образом их широко и «либерально» готовят к реальному миру, от которого, как запутанного и, возможно, порочного, их тщательно отделяют. Их умы знакомят с правилами и принципами, с формулами и заповедями, которые им предлагают воплотить и применить в ряде отобранных примеров. Помимо всего прочего, им преподносится схема моральных и религиозных предписаний, на которой, как им внушают, прочно основываются сложные детали реальной жизни. Мир, с которым они имеют дело, – это мир упрощенный, сведенный к тому, что мудрость веков согласилась признать его сущностной реальностью. Именно через такую карьеру шопенгауэровские временщики подходили к жизни – они видели ее через книги, общие категории и исторические формы. Их способность рассуждать была развита на сравнительно абстрактных предметах. В случае Шопенгауэра первыми были задействованы способности восприятия, наблюдения, суждения, когда он имел дело с сырым материалом жизни. Его обучение было отрывочным и спазматическим, и в школу и колледж он пошел только после того, как совершил свое грандиозное путешествие по Европе, а не до него, как другие. И все же не стоит преувеличивать разницу, и в любом из этих курсов есть свои опасности. Если обычный ученик склонен переоценивать формы, слова и рассуждения, то исключительная карьера того, кто предоставлен самому себе и лишь понемногу заимствует знания у многих случайных мастеров, склонна порождать свои особые заблуждения. Придавая мыслям яркую и живописную реальность, облекая абстрактные идеи в их реальные примеры, она нередко приводит к расшатыванию принципов и принимает иллюстрацию за аргумент. В изучении одних только слов, несомненно, есть опасность; но, в конце концов, слова – это само тело и реальность мысли, и не понимать их применения и границ – серьезный недостаток в подготовке к битве за жизнь.

Старший Шопенгауэр, гордившийся своим делом, стремился к тому, чтобы сын пошел по его стопам. Для достижения этой цели он полагал – и, вероятно, благоразумно, – что было бы ошибкой слишком углубляться в общие идеи и фундаментальные принципы. Коммерция нуждается не в высших концепциях, а в принципах среднего диапазона, правилах практической мудрости, вытекающих из знаний мира и способных стать бесполезными или вводящими в заблуждение, если их рафинировать и сделать слишком универсальными. Ее знания – это аксиомы СМИ – гарантированные максимы детального опыта, который отбрасывает всякий научный идеализм. Чистый дух коммерции космополитичен и реалистичен. Для его практической оценки история и исторические исследования стоят рядом с главными вопросами жизни, а национальные интересы рассматриваются как простое наследие устаревшего уровня цивилизации. Изучение языков представляет интерес только потому, что это необходимость, обусловленная коммерческой ситуацией: раннее овладение языковыми средствами общения необходимо тому, кто хочет завоевать свой путь в мире. В противном случае время, потраченное таким образом, пропадает зря; и Шопенгауэр-старший мог бы согласиться с Лейбницем, что «если бы в мире существовал только один язык, человечество сэкономило бы третью часть своей жизни, которую теперь приходится тратить на изучение языков».

С такими взглядами юный Шопенгауэр должен был готовиться к карьере торговца, но так, чтобы при этом не терять из виду положение джентльмена. Такое сочетание характеров требует, чтобы ученик не вырождался в простого ученого, а сохранял ту изящную середину, когда культура не заходит слишком далеко под поверхность и не уходит в слишком сдержанную и серьезную глубину. Так, в 1797 году, через год после рождения единственной сестры Адель, девятилетний Артур Шопенгауэр был взят отцом на экскурсию в Париж, а затем оставлен в Гавре в доме коммерческого корреспондента М. Грдгуара. Там он оставался в течение двух лет, получая уроки вместе с сыном хозяина дома, юным Антимом Грегуаром. Два мальчика вскоре стали закадычными друзьями, и в последующие годы они часто вспоминали эти счастливые дни детства. В 1799 году Артур в одиночку вернулся морем в Гамбург. За два года отсутствия он так основательно забыл родной язык, что сердце его отца было в восторге. Мы должны помнить то время. Старший Шопенгауэр по своим взглядам принадлежал к эпохе до Гете и к немцам эпохи Фридриха, которые едва начали замечать следы подъема немецкой литературы и которые, поклонники Вольтера и его соратников, верили в высшую космополитическую ценность французского и английского языков.

В Гамбурге Артур был отдан в частную школу, которую посещали сыновья богатых людей, и проучился в ней три года. Но мальчик чувствовал побуждения, которые не позволяли ему удовлетвориться несколько «современным» и коммерческим курсом, которому он следовал там, и не контролировал свое растущее отвращение к карьере, которая была ему предназначена. Он видел, как его родителей привлекало общество литературных людей: мать, в частности, придавала особое значение встречам с ними и их присутствию в своем доме. Ее интеллектуальные вкусы нашли отклик в сыне. Идеал литературной и научной жизни начал увлекать его. Он жаждал владеть пером не клерка, а автора. Уступая его настойчивым просьбам, отец зашел настолько далеко, что заговорил о приобретении для него канонического сана, чтобы обеспечить его ученость в будущем; но, наведя справки на этот счет, выяснил, что цена такого благодеяния будет немалой, и отказался от этой идеи. Тогда он предложил другой план, согласно которому его сыну предлагалась следующая альтернатива. При условии, что он пообещает, что в будущем посвятит себя меркантильной карьере, он должен был принять участие в длительной экскурсии по Франции и Англии, включая посещение своего друга юности в Гавре. Если же, напротив, он оставался приверженцем ученой карьеры, то должен был остаться в Гамбурге, продолжая изучать литературу и латынь. Пятнадцатилетний юноша вряд ли мог не высказаться в пользу немедленного удовольствия.

Шопенгауэр отправился в путь вместе с родителями весной 1803 года, чтобы вернуться в Гамбург только к Новому 1805 году. Путешественники (о впечатлениях которых мадам Шопенгауэр впоследствии опубликовала рассказ) направились через Амстердам и Кале в Англию. Проведя шесть недель в Лондоне, его родители отправились в путешествие по Англии и Шотландии до Лох-Тэя и Инверари, оставив Артура на три месяца своего отсутствия на попечение преподобного мистера Ланкастера в Уимблдоне. В пансионе этого человека (он был священнослужителем из Мертона, расположенного в нескольких милях отсюда) около шестидесяти мальчиков в возрасте от шести до шестнадцати лет получали обычное английское образование, с «музыкой, фехтованием и рисованием в качестве дополнительных занятий». Среди учеников были два племянника лорда Нельсона (который в это время жил в Мертон-Плейс). Шопенгауэру, который тоже был «салочником», новый образ жизни показался очень неприятным.

Формальное обучение, долгие воскресные службы и строевой марш на Общем собрании – все это было бременем жалобных писем матери на его унылое положение. На его нетерпеливое ворчание она отвечала полусерьезным, полушутливым упреком. Ему напоминали, что он мог бы с пользой для себя вести себя более приветливо и уступчиво и что немного усердной работы над литературой, особенно историей, будет лучше, чем излишнее потворство романтике и фантастике. Прежде всего, его предупреждали – и многие кризисы в его жизни показывают, насколько необходимым было это предупреждение, – что он должен как можно скорее положить конец своей склонности к напыщенности и пустому пафосу. К сожалению, эти недостатки характера и выражения были слишком радикально заложены в его натуре, чтобы их можно было устранить или подавить без суровой дисциплины и непреклонного руководства. Но замечания его матери, хотя они и показывают, как мальчик был ярко выраженным отцом мужчины, проливают свет и на характер матери, и на ее отношение к сыну. Это слова несколько беспристрастного наблюдателя, которого привязанность не ослепила к недостаткам сына и который не чувствует острой обязанности твердо и внимательно обучать его неверным шагам. Немного любви – или немного строгости – было бы приятным дополнением к этому сугубо критическому отношению.

Шопенгауэр увез с собой неблагоприятное впечатление от системы пансионов и от многого в английском характере, симптомом которого она является Как и большинство иностранцев, молодых и старых, он был поражен преобладающим тоном ханжества и лицемерия и преобладанием церковных интересов в обычной жизни. Он начал записывать свои впечатления от увиденного. Но он редко описывает объективные факты; он записывает чувства, которые они вызывают в нем, идеи, которые они пробуждают и определяют. Не накопление знаний, а чувство, страсть, эмоциональная нота, которую они вызывают, – вот что он считает неизменно ценным. Так, в Лондоне посещение Вестминстерского аббатства обращает его мысли к тому грандиозному собранию великих умов в мире за гробом, где исчезли различия времени, места и звания, разделявшие их на земле, и они встречаются, облаченные лишь в родные украшения своего духа, в славу, завоеванную их собственным могуществом. Так рано он поклоняется гению и считает силу – врожденную силу, а не внешние знаки почета – единственным, что может противостоять разрушительной руке времени и смерти.

В ноябре 1803 года Шопенгауэры выехали из Англии через Роттердам в Париж, после тщательного осмотра которого они отправились в январе 1804 года через Тур, Бордо и Ним в Херес, а затем через Лион и Женеву в Вену, куда добрались около середины лета. Впечатления Артура от этих сцен были записаны лишь для иллюстрации той склонности, в которой его обвиняла мать, – «размышлять над страданиями людей». Во время путешествия по Франции все прелести пейзажа однажды внезапно рассеиваются при виде жалких хижин и убогого человечества внутри них – некоторых из этих «животных, которых можно увидеть», – noirs, livides, et tout brfiles du soleil – at the tanieres oil iis vivent de pain noir, d’eau ct de ratines, как описал их Им Бруйбр более чем за столетие до этого. В Тулоне его поражает безнадежная судьба осужденных на галеры; даже если их вернут к свободе, проклятие преступления цепляется за них и холодно-отверженными взглядами окружающих гонит их обратно в свой изнурительный круг. В Лионе он погружается в видения жутких ужасов времен революции, видя, как жители города весело прогуливаются по площади, где за десять лет до этого их отцы были убиты гранатой. Парень, очевидно, обладает сверхъестественным гамлетовским даром проникать под спокойную и улыбчивую поверхность жизни: он не может не видеть скелет, который ужасно ухмыляется в шкафу. Это своего рода второе зрение. Он не предвидит смерть и грядущую гибель, но в разгар жизненного пира его преследуют бледные лица и незрячие глаза, которые узурпируют место живых. Или (если предвосхитить метафору, которую он впоследствии заимствовал с Востока) «вуаль майи» – иллюзия,?.., которая окутывает живых, чтобы они, не видя, легко проходили по расщелинам жизни и по ее унылым отходам, – уже пронзается для него внезапными проблесками прозрения в тайну невидимого. Несомненно, его ненормальная конституция, возможно, еще более расшатанная этим бродячим образом жизни, способствовала этим приступам угрюмой поглощенности неизбежным несчастьем мира. Такой дух может стать пророком и провидцем; конечно, это неудобное ясновидение не позволит его обладателю играть роль в социальной комедии или спокойно переносить мелкие заботы бытия.

Из Вены он вместе с родителями отправился в Берлин, где отец перебрался в Гамбург, оставив жену и сына, чтобы продолжить путь в Данцик, где последний был «конфирмован». Около четырех месяцев, работая в конторе данцикского купца, Артур пытался освоить практику счетной палаты и по неоднократным просьбам отца делал все возможное, чтобы приобрести хорошую деловую руку в выписывании счетов. Эти предписания готовиться к карьере торговца сочетаются в письмах отца с не менее настойчивым требованием приобрести изящную вертикальную осанку, даже если для этого придется приучать себя к правильной осанке, принимая удары по плечам за каждое отклонение от перпендикуляра.

В первые дни 1805 года молодой Шопенгауэр, которому тогда уже подходил к концу семнадцатый год, занял место в канцелярии гамбургского сенатора по фамилии Йениш. Но никогда, как он сам с пренебрежением признает (в автобиографическом очерке, который он впоследствии написал для берлинского факультета), не было худшего клерка в купеческой конторе. В любую свободную минуту он отрывался от работы, чтобы побаловать своих любимых авторов – книга была готова к открытию, как только он чувствовал, что надзирающий глаз отстраняется. Случилось так, что в тот год в Гамбург приехал френолог Галл, чтобы изложить свои тогдашние новые взгляды на физиологию психики, которые так сильно потрясли венское мнение. Чтобы посетить лекции Галля на эту увлекательную тему, о взаимосвязи между разумом и телом, или, скорее, о прямом проявлении духа в мозгу, Шопенгауэр не замедлил воспользоваться обычными уловками, с помощью которых люди, поставленные перед властью, пытаются обмануть начальство. В таком извращенном состоянии духа его резко остановила смерть отца. Нам мало что известно о меркантильной жизни последнего в Гамбурге. Зато известно, что после начала войны между Германией и Французской республикой торговля Гамбурга пошла в гору. Город стал главным перевалочным пунктом, где колониальная продукция Великобритании обменивалась на кукурузу и древесину с континента, а расчетным центром по всем векселям стал Гамбургский банк. Спекуляция, естественно, процветала; состояния делались и терялись с фатальной легкостью; цены выросли до огромных размеров. Запасы товаров продолжали накапливаться, и в 1799 году многие дома обанкротились. Позднее эти потери, похоже, коснулись и отца Шопенгауэра. Но помогли и другие обстоятельства. В течение нескольких лет он все больше усыхал; усиливались признаки тошноты и раздражительности. Старых друзей он не узнавал и относился к ним как к дерзким чужакам. Наконец, в апреле 1805 года его нашли однажды сброшенным с верхнего этажа зернохранилища в канал и подняли мертвым. Случайность или безумие стали причиной этого бедствия, остается неясным, но подозрения склоняются к тому, что это был акт самоуничтожения.

На Артура это событие обрушилось сокрушительным грузом. Отец и сын разошлись во мнениях относительно профессии, которой следует посвятить жизнь, но во многих оценках ее ценности они были согласны. И если молодой Шопенгауэр в глубине души чувствовал, что был не вполне верен своему договору, это чувство лишь усиливало горечь, которой была полна его душа. В течение двух лет он, хотя и со страшными стонами, продолжал оставаться на своем непрошеном посту. Его мать в более ранний срок начала пользоваться своей вновь обретенной независимостью. Бизнес был закрыт в течение года или около того, с некоторыми потерями, как и следовало ожидать, а вырученные деньги были вложены в различные ценные бумаги. Иоганна с дочерью Адель (ей было десять лет) отправилась в Веймар, куда добралась всего за две недели до битвы при Йене (октябрь 1806 года). Там, в возрасте сорока лет, она начала новую, более свободную жизнь. Под вдохновляющим руководством Гете и на примере товарищей по «Круглому столу» искусств и литературы ее дремавшие таланты нашли выход в соответствующих сферах деятельности, как общественной, так и литературной. Вместе с дочерью она принимала участие в театральных представлениях, которые составляли основу жизни и интереса в Веймаре. Она сама нашла применение давно забытым художественным дарованиям и научилась пользоваться авторским пером. Ее дом стал одним из общественных центров Веймара, где часто бывали Гете и мелкие магнаты. Ее первым советчиком и директором в этом деле был К. Л. Фернов. Фернов, который является ярким примером того, как энтузиазм и терпение могут найти для литературных способностей подходящую сферу (из скромного происхождения он стал выдающимся ученым и искусствоведом), был уже поражен смертельной болезнью, которая унесла его в 1808 году. Между ним и вдовой завязалась теплая дружба; его критический талант и знание истории помогли ей преодолеть трудности начинающего автора. Первым ее литературным трудом стало редактирование жизни и воспоминаний об ушедшем друге; впоследствии она пыталась, и с большим успехом, публиковать художественные биографии, очерки о путешествиях и художественные произведения.

В то время как его мать с увлечением входила в легкомысленную, щедрую, но несколько хрупкую придворную богему писем, собравшуюся вокруг Гете, Шопенгауэр в Гамбурге становился все более недовольным собой, своей жизнью и своим окружением. Эти размышления, которым он предавался, черпали материал из его собственных чувств и обстоятельств, но гораздо больше они были обязаны форме, которую они заимствовали из литературных пристрастий эпохи. В последние годы XVIII века немецкий мир увидел, как литературное движение, кульминацией которого стал союз Гете и Шиллера, начало менять свой характер и переходить в руки других лидеров. Возникла так называемая «романтическая школа», в некотором роде развитие работ, начатых в Веймаре, но во многом реакция и протест. Гете и Шиллер казались слишком формальными и статуарными, удаленными своими идеальными высотами и олимпийским спокойствием от симпатий простого народа и от соприкосновения с национальной жизнью.

Истина и свет в их чистоте были классическим идеалом красоты; красоты простой, высокой, требующей от своего поклонника бескорыстной любви, суровой сдержанности, спокойного наслаждения. Немногие натуры могут найти полное удовлетворение в поклонении этому формальному и идеальному святилищу. Большинство жаждет смешать искусство с жизнью, соединить требования красоты с очарованием страстного интереса. Простая форма должна обрести краски эмоций, а притупленное чувство чистой красоты должно быть стимулировано привлекательностью разнообразия, новизны, необычности. Границы между искусством и наукой, искусством и жизнью, поэзией и религией должны были быть разрушены, чтобы усилить друг друга и произвести мощный эликсир энтузиазма.

Дать определение романтизму сложно: сами его приверженцы в этот период воспринимают его как некий дозор, значение которого они постепенно расшифровывают. В противовес периоду рационализма, утилитаризма и реалистического благоразумия, ортодоксальной классической регулярности, он поднимает знамя фантазии и воображения, религиозного и рыцарского идеализма, возвращения от обыденного настоящего к более величественному прошлому, и зовет за собой редкие и одухотворенные души, которые ищут более богатой и свободной жизни. В ней есть видение человеческого и личного чувства, бьющегося в самом центре всей природы и всего исторического процесса, но это не просто высокая и философская мудрость любви, а дышащее, изменчивое, сочувствующее сердце, которому дорога каждая деталь человеческого желания и цели; не всеобщее провидение и не моральный правитель, а индивидуальное сердце, готовое встретить и помочь во всем своем непостоянстве и слабости человеческим волям, жаждущим его благосклонного присутствия. С такой верой неизбежно, что романтизм, спустившись с высот философского идеализма и платформы культуры, должен был стремиться приблизиться к скромному простому сердцу в те века, когда человек жил или мог жить ближе к природному духу, чем сейчас. И вот романтизм отвернулся от науки и современной цивилизации, чтобы искать дома естественной жизни, в средневековом мире, на таинственном Востоке, в так называемых суевериях у костра и в вульгарной среде. Нетерпеливый к закономерностям, он стал диким и фантастическим и по собственной воле поселился в мире, где факт постоянно вскакивает, чтобы вступить в брак с фантазией, какой бы причудливой она ни была, и который, к добру или к худу, является антиподом этого механического мира, в котором эмоции и чувства – лишь бессильные интерпоненты.

У него были бесконечные желания и невозможные стремления, которые ничто конечное и временное никогда не сможет удовлетворить. Оно с удовольствием отмечает то, что называет «иронией» жизни, – то, как цель и благоразумие в самый момент свершения сводятся на нет более глубокой справедливостью судьбы, которая бессознательно управляет движением вещей. Он воображает, что вспоминает жизнь в более великом состоянии и с более свободными высказываниями, которую он прожил давным-давно, и с тоской возвращается к небесам, с которых он упал. В некоторых случаях, когда протестантизм кажется вершиной рационализма, романтизм, охваченный религиозным пылом, бросается за убежищем и спасением в лоно католицизма, который он воображает в той же мере, что и находит. Но не меньше он может искать вечные холмы в религиях далекого Востока или в пантеистических поглощениях. Он устал от того сияния искусственного света, которое распространили цивилизация, наука и разум, и хотел бы снова насладиться таинством ночи, когда сердце, кажется, простирается в безграничное пространство, и в темноте можно найти намек и симптом присутствия, которое делает мир менее одиноким и ограниченным.

В Гамбурге Шопенгауэр полностью подвластен подобным настроениям, а поскольку настроение у него мрачное, то и воображение расстроено. Жизнь кажется ему внутренним противоречием – даже шуткой, хотя и горькой. Контраст между дерзкими надеждами, стремлением к абсолютному и полному удовлетворению и жалкими свершениями, плодами, испорченными чувством обмана; вечными небесными стремлениями, которые, слабо порхая у райских врат, опускаются вниз, чтобы найти воплощение даже в грязи и пепле, – борьба между идеалом и реальностью, беспокойные желания, которые не могут успокоиться ни в одной из подлунных областей, – вот повторяющиеся тона, которые доминируют в его мыслях. В дифирамбических стихах он жаждет «взлететь к трону вечного», «покорить бедную и пустую жизнь, которая не может удовлетворить ни одного желания из наших бесконечных стремлений; забыть ничтожный прах, на который мы были брошены»; и, освободившись в жизни сверхъестественной, «в телах видеть и любить только духи». Только музыка давала ему тогда, как и в последние годы жизни, некоторые утешения. «Пульс божественной музыки, – пишет он, – не переставал биться сквозь века варварства; и в ней нам оставлен прямой отзвук вечного, понятный всем способностям и возвышающийся даже над добродетелью и пороком».

Его мать, озадаченная унынием мальчика и его яростной неприязнью к ежедневникам и бухгалтерским книгам, посоветовалась со своим другом Ферноу, не слишком ли поздно ее сыну начинать подготовку к научной карьере. Ферноу, который сам прошел через подобный опыт смены призвания, ответил, что при наличии упорства и таланта у ученика восемнадцатилетний возраст не является непреодолимым препятствием для знакомства с классическими языками, которое является предварительным условием для всех более высоких достижений. На самом деле, добавил он, возраст ученика, если его интеллектуальные способности были развиты иначе и если его рвение к знаниям искренне и непоколебимо, только подготовит его к более быстрому и рациональному усвоению уроков классического обучения. Получив это сообщение, вложенное в письмо с согласием матери, Шопенгауэр разразился слезами радости, сразу же подал директору прошение об отставке и приготовился покинуть Гамбург. Таким образом, отцовский план карьеры мальчика подошел к концу, и сын мог показаться неплательщиком за свою веру, обещанную много лет назад. Да и сам сын, возможно, был бы склонен обвинить отца в том, что тот был суровым воспитателем, который упорно не хотел замечать его особый нрав и таланты. Однако с годами сын все больше убеждался в том, как много отец сделал для его благополучия. Он с благодарностью говорил о нем своим молодым друзьям, рассказывал им о роскошном доме, который содержал его отец, и об их величественном стиле путешествий, добавляя, что купец – это блестящее исключение из общей подлой и лицемерной жизни других сословий. Но лучшее свидетельство его чувств можно найти в следующем отрывке из его бумаг; очевидно, это первый черновик декларации, которая в свое время должна была стать главой второго издания его главного труда: «Я не знаю, что это такое.

«Посвящаю второе издание мане моего отца, купца Генриха Флориса Шопенгауэра.

«Благородный, благодетельный дух, которому я обязан всем, что я есть. Твоя заботливая опека укрывала и опекала меня не только в беспомощном детстве и беспечной юности, но даже в зрелом возрасте и по сей день. Ибо, поскольку Ты произвел на свет такого сына, как я, Ты позаботился и о том, чтобы в таком мире, как этот, этот сын мог существовать и развиваться. И без этой твоей заботы я бы уже сто раз был обречен на гибель. В моем сознании слишком прочно укоренилась склонность к своему единственно правильному призванию, чтобы я мог совершить насилие над своей природой и так подчинить ее себе, чтобы, не считаясь с существованием вообще и заботясь только о своем личном существовании, она нашла свою единственную задачу в добывании хлеба насущного. Но и на этот случай ты, кажется, предусмотрел, что он не будет приспособлен пахать землю или иным механическим способом прилагать свои силы для обеспечения пропитания; и ты, кажется, предвидел, что сын твой, гордый республиканец, не сможет обладать талантом соперничать, mldiocre et rampant.., в том, чтобы унижаться перед министрами и советниками, меценатами и их советниками, подло выпрашивая с трудом заработанный кусок хлеба, или льстить самодовольному простодушию, смиренно присоединяясь к хвалебной свите бездельников-шарлатанов; что он, как сын твой, предпочел бы думать вместе с твоим почитаемым Вольтером: Notis ri avons que deux jours a vivre: il ne vaut fas la peine de les passer a ramper devant des coquins meprisables.

«Поэтому тебе я посвящаю свой труд и приветствую тебя в твоей могиле с криком благодарности, которой я обязан только тебе и никому другому. Nam Cossar nullus nobis haec otia fecit.

«То, что я могу использовать силы, данные мне природой, и применить их по назначению, то, что я могу следовать своему природному инстинкту и думать и работать для существ без числа, в то время как никто ничего не делает для меня: за это я благодарю тебя, мой отец, благодарю твою деятельность, твое благоразумие, твою бережливость и обеспечение на будущее. Поэтому я буду славить тебя, мой благородный отец. И каждый, кто извлекает из моего труда хоть какую-то радость, утешение или наставление, пусть узнает имя твое и знает, что если бы Генрих Флорис Шопенгауэр не был тем, кем он был, Артур Шопенгауэр был бы во сто крат разорен. И пусть моя благодарность сделает для тебя, завершившего свой путь, единственное, на что я способен; пусть она пронесет твое имя так далеко, как способна пронести его моя.»

ГЛАВА III

Эпоха, когда Шопенгауэр начал стремиться войти с помощью учености в тесный круг высшего образования, стала поворотным пунктом в филологическом прогрессе. Старая латинская подготовка семнадцатого века, ставившая своей главной целью умение писать на изящном латинском языке, была в значительной степени дискредитирована утилитарными и практическими тенденциями восемнадцатого. Под названием «филантропинизм» началось активное движение за то, чтобы сделать методы обучения более простыми и естественными, а также придать большее значение влиянию школьных уроков на занятия взрослой жизни. В крайних формах филантропинизм, вероятно, опускался до вульгарной преданности ощутимым результатам и неоправданного презрения к более идеальному обучению; но во многих отношениях он был разумным протестом против бесплодного служения тонкостям грамматики и против курса занятий, предназначенного только для подготовки школьных учителей. Но это отклонение от традиций либерального и ученого обучения привело к соответствующей реакции. Классические исследования отправились в новый, более свободный полет. Их поборники утверждали, что непосредственное знакомство с идеями греко-римского мира, которым могли в полной мере насладиться только те, кто в совершенстве владел языками оригинала, было неоценимым инструментом в работе над тем «воспитанием человечности», которое было великим требованием для высшей жизни в современном мире.

Волна греческого энтузиазма охватила всех: казалось, это было почти опьянение. Современный мир разочаровал даже самых надеющихся. Немногие из тех, кто в 1789 году приветствовал восстание Франции против ее старой монархии, как будто наконец-то взошло солнце свободы, сохранили при Наполеоне свою щедрую веру в Революцию. А крушение старого королевства Фридриха после 1806 года разрушило последние надежды найти спасение в старой государственной системе Германии. В темноте и пустоте люди обратились, как это делали Гете и Шиллер, к Греции, чтобы найти вдохновение для более свободной, более человечной жизни. Даже такой спокойный философ, как Гербарт, высказывал мнение, что классическое образование должно начинаться с греческого языка, и что «Одиссея», тона и краски которой точно соответствуют диапазону и темпераменту мальчишеского ума, является той литературой, на которой мальчик от восьми до двенадцати лет может пасти свой авантюрный дух. Вильгельм фон Гумбольдт, государственный деятель, который помог сформировать эту образовательную схему, с которой, наряду с другими реформами, началась новая эра для Пруссии, всю жизнь жил и дышал живительным воздухом греческих идеалов, моральных, религиозных и интеллектуальных. И этот эллинский культ, естественно, был враждебен гебраистским элементам в религии. Главным иерофантом новой веры, сначала в Галле, а затем в Берлине, был Ф. А. Вольф, пролегомен к Гомеру.


Вы ознакомились с фрагментом книги.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
<< 1 2
На страницу:
2 из 2