Пусть все горит

– Ой, простите, – она протягивает руку, – так грубо с моей стороны, меня зовут Синтия. Синтия Таунсенд, приятно познакомиться!

Я пожимаю ей руку.

– Меня зовут Джейн.

Меня зовут не Джейн. Меня зовут Танн Дао.

– Приятно познакомиться, Джейн, какое очаровательное у вас тут местечко. Я недавно въехала в один из старых муниципальных домов в соседней деревушке, ну в эти, которые с треугольными окнами над дверью, знаете, да?

Я киваю.

Я не знаю, о каких домах она говорит.

Я никогда не была в соседней деревне. Там, где стоят дома с треугольными окнами, принадлежавшие раньше муниципалитету.

– В общем, я недавно сюда переехала и думала завести себе лошадь, знаете, какую-нибудь старушку, ничего эдакого, так, для прогулок и компании.

Я киваю.

– Я хотела узнать, вы, случайно, не знаете, у кого можно было бы снять леваду[4 - Левада – открытое пространство для выгула лошадей и летних тренировок.], с конюшней и водопоем, ничего экстраординарного, недалеко от деревни.

Помогите.

Голоса в голове орут до хрипоты. Где-то там, глубоко внутри. Но на поверхности я совершенно спокойна. Ради Ким Ли. Я должна держаться ради нее.

– Ну или вдруг у вас есть свободное место на ферме, я никому не помешаю.

Ленн вернется в любой момент, уведет ее отсюда с улыбкой на роже, проводит до машины у закрытых ворот и скажет, мол, может, у Фрэнка Трассока на ферме у моста есть левада и сносная конюшня, раньше у них было много животных.

Но он не приходит. Я чувствую, как пот собирается на спине.

– Вы подумайте об этом, если вам интересно, – говорит женщина.

Я думаю, что хочу, чтобы она увезла меня из этой равнинной преисподней, но тогда Ким Ли с позором вышвырнут обратно и заставят полностью выплатить ее долг; на семью посыплются угрозы, а затем эти угрозы превратятся в действия. На каждой из нас висело по восемнадцать тысяч фунтов[5 - Чуть больше двух миллионов рублей.] долга, которые причитались мужчинам, которые привезли нас сюда. Ким Ли уже почти расплатилась. Почти. Осталось еще два года и месяц. Ей нужно расплатиться с хозяевами квартиры, с водителем, не забыть про проценты и прочие расходы, но свобода уже видна у нее на горизонте. Свобода. Еще пара лет.

Я качаю головой.

– Что, никого не знаете? – Она все говорит. – Или у вас левады нет?

Я уже практически хочу, чтобы Ленн поскорее вернулся и прекратил этот цирк, эту пародию на спасение, прогнал прочь эту руку помощи, что трясется у меня прямо перед носом и которую я вынуждена не замечать. Женщина по имени Синтия, рыжеволосая Синтия с добрым лицом, кому я не могу ни слова проронить ради моей сестренки.

– Вам лучше спросить Ленна, моего мужа.

Он не мой муж. Он ничто.

– Ленн точно знает.

– А он тут? Можно с ним поговорить?

Я качаю головой.

Она глядит мне за спину туда, в комнату с плитой, столом для двоих, запертым шкафчиком для телевизора и старым компьютером.

– Точно все хорошо? – раздается вопрос.

Внутри меня буря. Я жажду выложить ей все, но прикусываю язык.

– Точно, – слышу я свой голос. – Все хорошо. Возвращайтесь, когда будет Ленн, он вам поможет.

Она улыбается во все лицо; улыбка искрится в ее глазах, на морщинах и веснушках, и мне кажется, что Синтия по-своему красива ласковой, небрежной красотой.

– Хорошо. Спасибо, Джейн, отличных вам выходных! Думаю, еще увидимся!

И на этом она и ее улыбка, ее рыжие волосы, сверкающие в тусклом болотном свете, разворачиваются и покидают меня. Синтия шагает как ни в чем не бывало, не то что я вчера, у нее точно нет никаких шрамов на правой ноге. И все. Ее нет.

Мое сердце колотится о ребра. Хочется плакать, аж глаза горят, но ни одной слезинки не скатывается по щекам.

Я закрываю дверь.

Что я могла поделать?

Хочется больше таблеток, чтобы приглушить мою жизнь, но тогда я никогда отсюда не выберусь, и он будет делать со мной все, что пожелает. Все, что только пожелает. Приходится удерживать кошмарное равновесие: быть достаточно бесчувственной, чтобы жить дальше, но не слишком онемевшей, чтобы потерять остатки контроля. Надо, надо рассказать все этой Синтии. Нельзя упускать такую возможность. Но я стискиваю зубы и распахиваю входную дверь.

Холодный воздух бьет в лицо.

Вот она на улице, спиной ко мне. Рыжие волосы. Я открываю рот.

Я кричу, но вместо крика получается писк. Пустой, безмолвный писк. Нога болит, бедро болит, вся правая сторона моего тела, все кости там в каком-то беспорядке. Все болит. Но так же болят и мое сердце, мой разум, все мое нутро. Чувствую, как опускаются плечи, пока я закрываю дверь и смотрю на камеру на стене. Ленну понравится, как я справилась с этой ситуацией, как смогла быстро прогнать женщину с его фермы. Сестренка будет в порядке, потому что я поступила правильно. Она на йоту приблизится к нормальной жизни. Сегодня я поступила по его правилам, и Ким Ли будет в безопасности.

Я перечитывала ее письма последние пять ночей, кроме последней, когда съела целую таблетку лошадиного транквилизатора. Сестренка пишет самые чудесные письма. Исписывает весь лист А4 с двух сторон, складывая его втрое. Ленн требует, чтобы мы переписывались на английском. Она задает вопросы, пусть даже я и не отвечаю (это против правил), и я люблю ее за это. Ей не все равно. Наша переписка – самое близкое, что у меня есть, к живому общению. Она спрашивает, разговариваю ли я с родителями, слышала ли, что наш брат выиграл какой-то приз в школе. Она спрашивает, есть ли у меня кто-то. Влюбилась ли я. Она рассказывает о своей работе в маникюрном салоне, о постоянных клиентах, злых женщинах, что не обращают на нее никакого внимания, и о добрых женщинах, которые помнят ее имя. Английское имя, имя, что дал ей начальник. Мою сестру зовут не Сью.

Я перечитаю эти письма спустя три недели, когда вновь смогу спать в своей комнате. Не в своей, в его. Но я смогу дышать своим воздухом, если только он не вломится посмотреть, как я раздеваюсь перед сном или как сплю или расчесываю волосы расческой его матери.

Синтия.

Мне кажется, имя идеально ей подходит. У нее веснушки, как у Синтии, одета она в конноспортивные бриджи и сапоги, как Синтия, у нее помада, как у Синтии, и она носит флисовую рубашку, как Синтия. Никакого другого имени ей не дадут. Ее имя легко слетает у меня с языка. Я представляю себе ее и мир, в котором она живет. Сказать, что имя ей подходит, словно ключ к замку, значит, ничего не сказать. Надо подумать, что говорить, если она вернется. Составить план. Может, попросить ее как-нибудь передать весточку Ким Ли, так, чтобы Ленн не обнаружил? Как-нибудь так, чтобы Синтия не стала геройствовать и ненароком не сломать жизнь сестренке?

– Плуг весь в грязи, – говорит Ленн, открывая в дверь и разрушая мою фантазию. – Проклятая грязь везде лезет!

Он вешает куртку и снимает ботинки. Я вижу крохотные вкрапления озимой пшеницы в грязи на его подошвах. Каждое зернышко блестит. На каждой скорлупке отражается весь скудный тусклый свет в комнате, и я вижу все зернышки.

– Сделай-ка мне сэндвич. Знаю, еще рано, но ты все равно сделай.

Перед ужином он просмотрит записи. Ленн делал так каждый день на протяжении последних семи лет. Сказать ему про Синтию или пусть подождет?

Я достаю его СуперБелый хлеб из эмалированной хлебницы его матери. Развязываю прозрачный пакет и делаю ему сэндвичи. Шесть штук. С маргарином, нарезанным чеддером из магазина и нарезанной ветчиной. Я держу в руках нож для маргарина, смотрю на Ленна и воображаю его шею, как делала уже сотни раз до этого. Затем кладу нож на место. Он любит сэндвичи, нарезанные по диагонали в небольшие треугольники и похожие на воздушных змеев, которых мы в детстве запускали на холмах за нашим городом. Достаю целый пакет соленых чипсов, которые никогда нельзя класть на тарелку. Наливаю стакан лаймового лимонада цвета мочи и ставлю это все на стол.

– Ну и погодка на улице. С восточным ветром добра не жди.