Десять величайших романов человечества

Толстой вышел из среды, где не часто рождаются известные писатели. Самый младший из пятерых детей графа Николая Толстого и княжны Марии Волконской родился в Ясной Поляне, родовом имении матери. Родители умерли, когда он был еще ребенком. Сначала он учился дома, потом в Казанском и Петербургском университетах. Студент он был плохой и диплома нигде не получил. Родственные связи открыли ему двери аристократических домов; он посещал балы, званые вечера и приемы – сначала в Казани, потом в Санкт-Петербурге и Москве. Служил на Кавказе и участвовал в Крымской войне.

В то время он много пил и играл в азартные игры; однажды, чтобы отдать карточный долг, ему пришлось продать дом в Ясной Поляне, доставшийся по наследству. Страстный по натуре, на Кавказе он заразился гонореей. Из дневников видно, что после ночного кутежа, ночи за картами, или с женщинами, или пирушки с цыганами, – последнее, если судить по русской литературе, наивно считается, или считалось, отличным времяпрепровождением, – его мучили угрызения совести; однако, когда подворачивался случай, все повторялось. Физически крепкий, он мог без устали шагать весь день или провести десять – двенадцать часов в седле, но роста был небольшого и невзрачной наружности. «Я знал, что некрасив, – писал он. – Были минуты, когда меня охватывало отчаяние: я думал, что нельзя быть счастливым на земле человеку с таким широким носом, толстыми губами и маленькими серыми глазками; и я просил Бога совершить чудо и сделать меня красивым, за красивое лицо я отдал бы все, что у меня есть и что будет в будущем».

Он не знал, что нелюбимое им некрасивое лицо излучает духовную силу, делавшую его бесконечно привлекательным. Не видел своего взгляда, придававшего обаяние облику. В то время он элегантно одевался (надеясь, как бедняга Стендаль, что модная одежда компенсирует некрасивость), не забывая о своем высоком социальном положении. Один из студентов, учившихся с ним в Казанском университете, пишет: «Я избегал графа, который в нашу первую встречу вызвал у меня неприязнь холодным высокомерием, жесткой щетиной волос и пронзительным взглядом полуприкрытых глаз. Раньше я никогда не встречал молодого человека с таким холодным и – непонятным для меня – надменным и самодовольным видом… Он едва ответил на мое приветствие, словно желал показать, что у нас разное положение…» И в армии он смотрел на товарищей-офицеров со снисходительным презрением. «Сначала, – писал Толстой, – многое шокировало меня в обществе, но постепенно я привык, хотя и не сближался с этими господами. Я нашел золотую середину – ни высокомерия, ни фамильярности».

Служа на Кавказе и впоследствии в Севастополе, Толстой написал несколько очерков и рассказов, а также идеализированное описание своего детства и ранней юности; напечатанные в журнале, они вызвали у публики живой интерес, и когда он вернулся с войны, его тепло приняли в Петербурге. Однако ему не понравились люди, с которыми он познакомился. Да и он им не приглянулся. Убежденный в собственной искренности, Толстой всегда сомневался в искренности других, о чем без тени сомнения им сообщал. Мнение рождалось у него мгновенно – он его никогда не вынашивал. Он был несдержан, груб в возражениях и высокомерно безразличен к чувствам других людей. Тургенев говорил, что ничто не приводило его в такое замешательство, как инквизиторский взгляд Толстого, который вкупе с несколькими едкими словами мог привести человека в ярость. Толстой плохо переносил критику, и когда случайно прочитывал в печати неодобрительный отзыв о себе, сразу посылал автору вызов, и его друзьям стоило большого труда предотвратить дуэль по пустячному поводу.

В это время Россия переживала всплеск либерализма. На повестке дня стоял срочный вопрос об освобождении крестьян, и Толстой, проведя несколько месяцев в столице в легкомысленных забавах, вернулся в Ясную Поляну с твердым намерением освободить своих крепостных, но те, боясь подвоха, отказались. Тогда он открыл для крестьянских детей школу. Его методы были революционные. Ученики имели право не ходить в школу, а находясь в ней, не слушать учителя. Не существовало никакой дисциплины, отсутствовали наказания. Толстой проводил с детьми весь день – учил, а вечером играл с ними, рассказывал разные истории и пел песни.

Приблизительно в то же время у Толстого началась связь с женой его крепостного, в результате чего родился сын. В более поздние годы незаконнорожденный Тимофей служил кучером у одного из младших сыновей графа. Биографам этот факт представляется любопытным: у отца Толстого тоже был незаконнорожденный сын, который также служил кучером в семье Толстых. Лично мне это кажется своего рода моральной черствостью. Скорее можно было бы предположить, что Толстой, с его обостренной чувствительностью, с твердой решимостью вывести крепостных из их униженного положения, дать им образование, приучить к чистоте, порядочности, самоуважению, – что-то сделает и для собственного сына. У Тургенева тоже был незаконнорожденный ребенок, девочка, но он заботился о ней, нанял учителей, был серьезно озабочен ее благополучием. Неужели Толстой не испытывал смущения, видя на облучке родного сына, который везет брата, законного наслед- ника?

Одна из особенностей толстовского темперамента – его способность страстно увлекаться новым делом, но со временем неизбежно остывать. Неослабное упорство – не его добродетель. Два года он руководил школой в Ясной Поляне, но потом счел результаты своей деятельности неудовлетворительными и закрыл ее. Он устал, испытывал недовольство собой и плохо себя чувствовал. Позднее он писал, что мог впасть в отчаяние, если бы не оставалась еще одна, не исследованная им сторона жизни, позволявшая надеяться на счастье, – женитьба.

И Толстой решился на эксперимент. Ему тогда было тридцать четыре года. Он женился на Соне, восемнадцатилетней девушке, младшей из двух дочерей доктора Берса, известного московского врача и старого друга семьи. Молодые поселились в Ясной Поляне. За первые одиннадцать лет супружеской жизни графиня родила восемь детей и пять за последующие пятнадцать.

Толстой любил лошадей, хорошо ездил верхом, и еще он страстно любил охоту. Он навел порядок в хозяйстве и купил новые имения к востоку от Волги, став собственником шестнадцати тысяч акров земли. Жизнь протекала в обычном для его круга русле. В России многие дворяне в юные годы играли по крупной, пьянствовали и развратничали, потом женились, заводили детей и, остепенившись, уединялись в своих имениях, ездили верхом, охотились; довольно многие разделяли либеральные взгляды Толстого – их мучило невежество крестьян, чудовищная бедность и нищета, в какой те жили, и они искали пути улучшения положения своих крепостных. Толстой отличался от них только тем, что за это время написал два великих романа – «Войну и мир» и «Анну Каренину». Как такое могло случиться, покрыто тайной; это так же необъяснимо, как написание сыном и наследником ограниченного сассекского помещика «Оды западному ветру»[8 - «Ода западному ветру» – стихотворение английского поэта Перси Биши Шелли (1792–1822).].

В молодости Соня Толстая, по-видимому, была привлекательной девушкой. Грациозная фигура, красивые глаза, слегка крупноватый нос и темные, блестящие волосы. В ней была жизненная сила, задор, она обладала красивым голосом. Толстой долгие годы вел дневник, где писал не только о своих мыслях и надеждах, мольбах и самообвинениях, но также и о проступках – сексуального и прочего характера. Желая ничего не скрывать от будущей жены, он при обручении дал ей прочитать этот дневник. Чтение ее потрясло, но после проведенной в слезах бессонной ночи она вернула дневник со словами прощения. Она простила, но не забыла. Оба были невероятно эмоциональны – как говорится, с характером. Обычно под этим подразумевают, что такие люди обладают некоторыми неприятными чертами. Графиня была придирчивая, властная и ревнивая; Толстой – резкий и нетерпимый. Он настоял, чтобы жена сама кормила грудью детей, – она повиновалась с радостью, но однажды, когда при рождении одного из них груди ее воспалились, и пришлось взять кормилицу, муж несправедливо рассердился на нее. Супруги часто ссорились и бурно мирились. Они очень любили друг друга, и в целом их брак был счастливым. Толстой много работал и неустанно писал. У него был неразборчивый почерк, но графиня, переписывавшая все, что он писал, преуспела в его расшифровке, и даже понимала значение торопливых записей и незаконченных предложений. Говорят, что «Войну и мир» она переписала семь раз.

Профессор Симмонс так описал день писателя: «Вся семья собралась за завтраком, остроты и шутки хозяина оживляют беседу. Но вот он встает со словами: «Пора приниматься за работу», – и скрывается в кабинете, обычно захватив с собой стакан крепкого чаю. Никто не осмеливается его беспокоить. После полудня он выходит, чтобы размяться, – на пешую или конную прогулку. В пять возвращается – к обеду, жадно ест, а когда утолит голод, развлекает всех присутствующих живыми впечатлениями от сегодняшней прогулки. После обеда он снова удаляется в кабинет и читает там до восьми, а потом присоединяется к родным и гостям, пьющим чай в гостиной. Часто там звучит музыка, читают вслух или затевают разные игры для детей».

Это была деятельная, полезная и счастливая жизнь, и казалось, нет никаких причин, чтобы она не продолжалась еще много лет в таком же приятном и размеренном духе: Соня рожала детей, ухаживала за ними, вела дом, помогала мужу в работе, а Толстой ездил верхом, охотился, занимался хозяйством и писал книги. Он был на пороге пятидесятилетия – опасного возраста для мужчины. Молодость осталась позади, и, оглядываясь назад, спрашиваешь, чего стоила твоя жизнь, а глядя вперед, видишь приближение старости и никаких особых перспектив. И еще страх, преследовавший Толстого всю жизнь, – страх смерти. От смерти никто не уйдет, и большинство поступают разумно, вспоминая о ней только в моменты опасности или серьезной болезни. Но Толстой о ней никогда не забывал. Вот как он описывает в «Исповеди» свое умонастроение того времени: «Пять лет тому назад со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и все в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: зачем? Ну а потом? Я чувствовал, что под моими ногами пропасть. То, чем я жил, больше не существовало, жить было незачем.