Карусель

Мисс Ли, устроив эту маленькую диверсию, снова села и отнюдь не против своей воли продолжила рассказ:

– Единственное, чем кичился Бэзил, – это своей матерью. Он говорил о ней без умолку и невероятно гордился ее успехами в обществе. Он мог бы поставить на кон свою жизнь, ручаясь за безупречность ее репутации, и когда случилось страшное, он был просто раздавлен. Вы помните это дело, одно из тех, которые чопорная английская публика обсуждает с особым восторгом. На каждом столбе повесили объявление, где огромными буквами написали, что на потеху среднему классу в Доме правосудия сейчас идет развод аристократической семьи с участием не менее четырех лиц. Выходило, что лорд Визард, ошарашенный расточительностью жены, в конце концов подал заявление, в котором указал имена лорда Эрнеста Торренса, полковника Руми, мистера Нормана Винна и некоторых других. По-видимому, в последнее время эта пара отнюдь не наслаждалась супружеским счастьем, так как леди Визард выступила со встречным заявлением, обвинив мужа во флирте с ее собственной горничной и некой миссис Плэттер – дамой, проживавшей в квартире на Шафтсбери-авеню. Обе стороны сражались на этом процессе с величайшей злобой, и целые толпы очевидцев выступили с показаниями, описывая поведение, которое, как по крайней мере хочется верить, нехарактерно для аристократических особ. Но конечно, вы и сами читали обо всем в подробностях в «Черч таймс», Белла.

– Помню, об этом сообщали в «Стандард», – ответила мисс Лэнгтон. – Но я ничего не читала.

– Целомудренное создание! – воскликнула мисс Ли с легкой улыбкой. – Обычный англичанин не смог бы сохранить уважение к титулованным особам, если бы репортажи о бракоразводных процессах не позволяли ему периодически заглядывать в их частную жизнь… В любом случае от обвинений, которые выдвигали друг против друга лорд и леди Визард, волосы очередного сельского главы семейства тут же вставали дыбом.

Мисс Ли сделала паузу, а потом со спокойной решительностью, как будто посвятила размышлению над этим вопросом массу времени и тщательно все взвесила, продолжила:

– Развод, как вы знаете, может идти по одному из двух сценариев. Достойно – это когда обе стороны равнодушны или напуганы, и произносится лишь то, что необходимо, во избежание последующего вмешательства этого нелепого господина – адвоката по делам короны. И недостойно – когда в жажде облить грязью человека, которого когда-то торжественно клялись любить до конца дней, разводящиеся приходят к мысли, что им все равно, сколько помоев выльется на них самих. Леди Визард почитала за правило презирать своих мужей и второго ненавидела гораздо больше, чем первого, поскольку ему не хватило приличия умереть через четыре года после свадьбы. Его скупость, скверный характер, несдержанность проявились и при разводе: он привел слуг и заставил дать показания о весьма интимных привычках жены, предоставил перехваченные письма и вызвал в суд торговцев, которые выставляли ему счета за наряды и драгоценности жены. Лорд Визард нанял умнейших уголовных юристов того времени, и на протяжении двух дней его супруга с удивительной сообразительностью, смелостью и находчивостью терпела перекрестный допрос, который сокрушил бы женщину более слабую. Отчасти потому, что она блестяще выдержала схватку, отчасти потому, что с трудом верилось, будто столь изумительное создание могло совершить мерзкие поступки, которые ей приписывал муж, но в большей степени потому, что, казалось, у судей не осталось иного выбора, кроме как признать выдвинутые обвинения недоказанными. И леди Визард в некотором смысле осталась хозяйкой положения. Об остальном сами можете догадаться.

– Нет, не могу, Мэри. Продолжайте.

– До Бэзила не долетело ни слова о готовящемся разбирательстве, и он впервые узнал о деле из утренней газеты, которую просматривал за яичницей с беконом. Он не верил своим глазам, и, пока читал статью, его скептицизм сменился испугом, а потом и ужасом. Новости изумили и подавили его. Он вспомнил о сотне мелочей, которым, замечая, не придавал значения, и понял, что его мать ничуть не лучше раскрашенной проститутки, продающей свое тело за пятифунтовую банкноту.

– Но откуда все это знаете вы, Мэри? – с сомнением в голосе спросила Белла. – Вы ведь ничего не придумываете?

– Я читала газеты, – ответила мисс Ли несколько резковато. – Многое мне сообщил Фрэнк, а здравый смысл подсказал остальное. Я смею думать, что отчасти разбираюсь в человеческой натуре, и если Бэзил и не чувствовал всего этого, то должен был. Но я никогда не закончу рассказ, если вы и дальше будете меня перебивать.

– Прошу прощения, – смиренно произнесла Белла. – Умоляю, продолжайте.

– Фрэнк, как вы знаете, немного старше Бэзила, он в то время учился в Оксфорде на бакалавра медицины. Он обнаружил, что бедный мальчик подавлен, охвачен стыдом и мечется как загнанный зверек, который пытается скрыться от посторонних глаз. Но Фрэнк сделан из другого теста – он намного тверже, и ему удалось убедить друга вести себя так, словно ничего не случилось, и даже ужинать в общем зале, как обычно. То, что для одного было не очень сложно, для другого казалось невыносимым. Бэзил воображал, что все таращатся на него, словно на нем надето что-то грязное. Он часто хвалился своей чудесной родительницей и полагал, что теперь все его слова с презрением передаются из уст в уста. Газеты сообщали читателям о продолжении этой поучительной истории, свидетели смаковали позорные подробности, а Бэзил, измученный и потерявший сон, не мог скрыть своих страданий. Фрэнк поставил перед ним мучительную задачу, которая оказалась выше его сил, и, не сказав никому ни слова, он сбежал в Лондон. После суда он отправился навестить леди Визард, и что случилось потом, я не знаю. Он никогда больше не возвращался в Оксфорд. В то время как раз шел набор в Имперский йоменский полк, и Бэзил, случайно проходя по Сент-Джеймскому парку, увидел, как мужчины тренируются. Он жаждал уехать из Англии, где, как ему казалось, все презирали его, и тут ему представилась такая возможность: он записался в ряды добровольцев и через месяц поплыл на корабле в Южную Африку.

– В качестве рядового? – спросила мисс Лэнгтон.

– Да. Полагаю, он как-то отличился, потому что ему предложили офицерский чин, но он отказался и вместо этого получил орден за боевые заслуги. Он оставался там три года и не возвращался в Англию, до тех пор пока последний отряд йоменов не отправили на родину. Потом он осел здесь, чтобы подготовиться к поступлению в адвокатуру, и в прошлом году получил право адвокатской практики.

– Он видится с матерью, вы не знаете?

– Полагаю, нет. У него есть небольшой доход – около трех сотен в год, и этого как раз хватает на скромное существование. Я думаю, он стал адвокатом для проформы, а на самом деле хочет писать. Едва ли вам доводилось видеть маленький сборник южноафриканских очерков, который он выпустил в прошлом году: впечатления о пейзаже и заметки о местных нравах. Книга не имела особенного успеха, но, на мой взгляд, казалась многообещающей. Я припоминаю описание одной битвы – необычное развитие событий, динамика. Он сейчас работает над романом и, осмелюсь предположить, когда-нибудь напишет весьма умную книгу.

– Думаете, он когда-нибудь добьется известности?

Мисс Ли пожала плечами:

– Знаете, чтобы достичь успеха в литературе, нужно обладать некой грубой силой, которая отражается в стиле письма, а я думаю, у Бэзила этого нет. Чтобы действительно управлять людьми и влиять на них, нужно полностью осознавать свои намерения. А обрести это понимание можно лишь в том случае, если в тебе осталась частица обыкновенной глины, из которой слеплен человек… Но теперь мне и правда пора спать. Вы такая болтушка, Белла. Держу пари, вы могли бы продержать меня здесь всю ночь.

Это прозвучало немного жестоко по отношению к Белле, которая за последний час почти не открывала рот.

6

В то самое время, когда две леди обсуждали Бэзила Кента, он сам стоял на мосту над величавыми водами Сент-Джеймского парка и мечтательно созерцал вид, с которым, вероятно, не сравнится ни один из самых прекрасных видов самого прекрасного из всех городов – Лондона: спокойная вода, посеребренная луной, изящные контуры деревьев и здание министерства иностранных дел, помпезное и невозмутимое, образовывали композицию идеальную и не менее продуманную, чем на любой картине Клода Лоррена. Ночь была теплой и благоуханной, небо – чистым, а тишина приносила такое упоение, что, несмотря на суетливое жужжание Пиккадилли, где в этот час царили радость и веселье, оно наводило Бэзила на мысль о спокойном старомодном французском городке. Его сердце билось с неким странным ликованием, ведь наконец он знал наверняка, без всяких сомнений, что миссис Мюррей любит его. Раньше, хотя он и не мог не замечать, что она с удовольствием смотрит на него и с интересом слушает его речи, он не смел надеяться на более теплые чувства. Но когда они встретились тем вечером, он с удивлением заметил, как она покраснела, когда подала ему руку, и от этого кровь прилила и к его щекам. Он повел ее в зал на ужин, и ее пальцы, словно огнем, жгли его руку. Она говорила мало, но вслушивалась в его слова с особым вниманием, как будто старалась отыскать в них скрытый смысл, а когда их взгляды встретились, она чуть не отпрянула от страха. Но в то же время в ее взгляде было странное нетерпеливое томление, словно ей пообещали нечто чудесное и она отчаянно этого ждала, хотя немного боялась.

Бэзил вспоминал, как миссис Мюррей вошла в гостиную и он восхитился ее грациозной осанкой и приятным шелестом ее длинного платья. Она была высокой женщиной, такой же высокой, как он сам, с неким ребячеством в облике, которое непостижимым образом вплеталось в ее манеру держаться. Ее волосы не были ни темными, ни светлыми, серого цвета глаза лучились нежностью, а улыбка отличалась особенным благодушием, говорившим о хорошем характере. И если в лице и не было явной красоты, то приятное его выражение и бледность кожи создавали вокруг нее ореол пленительной томной грусти, напоминавшей женщин Сандро Боттичелли. Тот же загадочный взгляд печальных глаз, скрывавший неистовые муки. И та самая грациозность движений, которая уж точно была им присуща. Но Бэзила в миссис Мюррей больше всего привлекала покровительственная чуткость, которую он видел в ней. Она как будто была готова оградить его от всех бед. Это вызывало у него одновременно благодарность, гордость и смирение. Он жаждал сжать ее изящные ладони и поцеловать в губы; он уже чувствовал объятия этих длинных белых рук на своей шее, когда она притянет его к своему сердцу с любовью, отчасти материнской.

Миссис Мюррей никогда еще не выглядела прекраснее, чем в тот вечер, когда стояла в холле, держась идеально прямо, и беседовала с Бэзилом в ожидании коляски. У нее был красивый плащ, и молодой человек сделал ей комплимент, а она, чуть вспыхнув от радости, что он обратил на это внимание, опустила глаза на тяжелую парчу, своим великолепием напоминавшую ткани восемнадцатого века с полотен итальянских мастеров.

– Я купила этот материал в Венеции, – сказала она. – Но чувствую, что почти недостойна его носить. Не смогла устоять, поскольку точно из такого же сделано платье, в котором запечатлели Екатерину Корнаро[14 - Екатерина Корнаро (1454–1510) – знаменитая венецианка, супруга короля Иакова II Кипрского.] на портрете в одной из галерей.

– Только вы и должны его носить, – ответил Бэзил, глядя на нее сияющими глазами. – Любую другую затмила бы такая роскошь.

Она улыбнулась и, покраснев, пожелала ему спокойной ночи.

Бэзил Кент сильно изменился с тех времен, когда был беззаботным юнцом, которого Фрэнк знал в Оксфорде. Тогда он бездумно, как лист на ветру, отдавался каждому нахлынувшему чувству. И недолгая депрессия в случае провала предприятия, в котором он был заинтересован, вскоре сменялась бурной радостью. В те дни жизнь казалась прекрасной и он без запоздалых раздумий мог купаться в ее многоцветий и беспрестанно меняющейся красоте. Уже тогда он ставил перед собой цель писать книги и с плодовитостью и довольно скудной изобретательностью, свойственными молодости, постоянно что-то строчил. Но когда он со стыдом и волнением узнал, что мир груб и жесток, ведь его собственная мать оказалась распутницей, то почувствовал, что никогда больше не сможет ходить с гордо поднятой головой. И все же после первого приступа отвращения Бэзил восстал против своего чувства. Он любил эту несчастную женщину больше всех на свете, и теперь его место уж точно было рядом с ней. Он не желал ни судить ее, ни порицать, а, скорее, помогать и защищать от постыдного унижения. Разве не мог он показать матери, что в жизни есть и более возвышенные материи, помимо восхищения мужчин и развлечений, драгоценностей и красивой одежды? Он решил отправиться к ней и увезти на континент, где они смогли бы спрятаться. Бэзил надеялся найти способ сблизиться с матерью, ведь, несмотря на все свое восхищение, он сильно страдал из-за того, что никогда не мог достучаться до ее души.

Леди Визард проживала в доме мужа на Чарлз-стрит, и примерно в тот день, когда по делу вынесли решение, Бэзил поспешил к ней. Он ожидал, что она будет сидеть у себя в комнате, съежившись, боясь выйти на свет, вся измученная и в слезах. И его нежное сердце, переполненное одной лишь жалостью, начинало кровоточить, когда он думал о ее горе. Он хотел пойти к ней, и поцеловать, и сказать: «Вот я, мама. Давай уедем вместе туда, где сможем начать новую жизнь. Мир огромен, где-то найдется место и для нас. Я люблю тебя как никогда и постараюсь быть тебе хорошим и верным сыном».

Бэзил позвонил, и дверь открыл дворецкий, которого он знал долгие годы.

– Можно ли увидеть ее светлость как можно скорее, Миллер? – спросил он.

– Да, сэр. Ее светлость до сих пор на обеде. Извольте пройти в столовую.

Бэзил шагнул вперед и тут же заметил несколько шляп на столике в коридоре.

– Здесь гости? – осведомился он удивленно.

Но прежде чем дворецкий успел ответить, из соседней комнаты послышался громкий смех. Бэзил вздрогнул, как будто его ударили.

– У ее светлости прием?

– Да, сэр.

Бэзил в ужасе уставился на дворецкого, не в состоянии понять, что происходит. Он хотел бы расспросить его, но стыдился. Все это казалось слишком чудовищным, чтобы быть правдой. Само присутствие этого слуги было возмутительно, ведь он тоже давал показания на омерзительном суде. Как могла мать спокойно смотреть на льстивое раболепное лицо Миллера? Дворецкий, заметив беспокойство в глазах молодого человека и его бледность, отвернулся с едва заметным неудовольствием.

– Передайте, пожалуйста, ее светлости, что я здесь и хотел бы поговорить с ней. Я пройду во вторую гостиную. Я полагаю, там больше никто не появится?

Бэзил прождал четверть часа, прежде чем услышал, как дверь столовой открылась и несколько человек, громко переговариваясь и смеясь, стали подниматься по лестнице. Потом зазвенел голос его матери, он звучал четко и уверенно, как всегда.

– Вы все должны удобно устроиться. Мне нужно кое с кем поговорить, и я не разрешаю никому из вас выходить отсюда, пока я не вернусь.

Через мгновение появилась леди Визард. Улыбка еще играла у нее на губах, и подозрения, которые Бэзил все это время гордо отметал прочь, сменились полной уверенностью. Казалось, его мать ничуть не подавлена и не сконфужена, напротив, отлично владеет ситуацией. В ней было не меньше стати и гордости, чем в последний раз, когда они виделись. Он ожидал обнаружить мать во власянице на руинах былой жизни, но нет: она красовалась в платье Пакен[15 - Имеется в виду Жанна Пакен (1869–1936), одна из первых французских модельеров.], отличавшемся невиданной броскостью, которую могла позволить себе лишь она. Смуглая, с огромными сверкающими глазами и великолепными волосами, она едва не шокировала своей экстравагантной яркостью и обилием самых разных оттенков, словно какая-нибудь цыганка королевских кровей. Ее рост был необычен, фигура – роскошна, и, умея блестяще себя подать, она передвигалась с величием восточной королевы.

– Как мило, что ты приехал, мой дорогой мальчик! – воскликнула она с улыбкой, обнажившей ее красивые зубы. – Полагаю, ты хочешь поздравить меня с победой. Почему же ты не зашел в столовую? Там было так весело. И тебе в самом деле пора немного dеcrasser[16 - Обтесаться (фр.).]. – Она подставила Бэзилу щеку для поцелуя (разумеется, только этого и следовало ожидать от любящей, но при этом современной матери), но он отстранился. Даже его губы побледнели.

– Почему ты не сказала мне, что процесс заканчивается? – резко спросил он.

Леди Визард усмехнулась и взяла сигарету.

– Voyons, mon cher[17 - Да ладно, мой дорогой (фр.).], на самом деле я решила, что это тебя не касается.

Закурив, она выпустила в воздух два идеальных кольца дыма и принялась наблюдать за сыном с неким высокомерным изумлением.

– Не ожидал, что сегодня ты устроишь праздник.

– Друзья настояли, к тому же мне надо было как-то отметить свой триумф. – Она легко рассмеялась. – Mon Dieu![18 - Боже мой! (фр.)] Ты и не представляешь, насколько я была близка к гибели. Ты читал о моем перекрестном допросе? Только он меня и спас.

– Спас от чего?! – с яростью воскликнул Бэзил, и две суровые морщины пролегли между его бровями. – Он спас тебя от позорного бесчестья? Да, я прочел каждое слово. Сначала не мог поверить, что все это правда.