Мертвая комната

Сэр, в соответствии с инструкциями, которые я имел честь получить от вас, я приступил к обследованию Портдженнской Башни, чтобы выяснить, в каком ремонте может нуждаться дом в целом и его северная часть в частности.

Что касается внешних стен, то здание нуждается лишь в небольшой чистке и новой отделке. Стены и фундамент, кажется, будут стоять вечно. Такой прочной, надежной работы я еще никогда не видел.

Относительно внутренности дома я не могу сказать ничего хорошего. Комнаты в западной части, в которых жили во время пребывания капитана Тревертона и за которыми хорошо ухаживали после, находятся в достаточно хорошем состоянии. Я думаю, что двухсот фунтов будет достаточно, чтобы привести их в совершенный порядок. В эту сумму не входит восстановление западной лестницы, которая в некоторых местах немного покосилась, и перила которой явно ненадежны. Двадцати пяти – тридцати фунтов будет достаточно, чтобы привести ее в порядок.

Северные комнаты находятся в самом жалком состоянии, от основания до самой крыши. Мне рассказывали, что во время капитана Тревертона их не только не открывали, но даже никто к ним не приближался. Люди, которые сейчас следят за домом, с суеверным страхом открывают любую из северных дверей, потому что через них не проходило ни одно живое существо. Никто не вызвался сопровождать меня, и никто не мог сказать, какие ключи подходят к каким дверям. Я не смог найти ни одного плана с названиями или номерами комнат, и, к моему удивлению, не было никаких ярлыков, прикрепленных к ключам. Мне дали их все вместе на большом кольце с ярлыком из слоновой кости, на котором было написано: «Ключи от северных комнат».

Я осмелился изложить все эти подробности, так как они объясняют, почему я задержался в Портдженнской Башне. Я потерял почти целый день, снимая ключи с кольца и подбирая их к нужным дверям. И еще несколько часов другого дня я потратил на то, чтобы пометить каждую дверь номером снаружи и прикрепить соответствующий ярлык к каждому ключу, чтобы предотвратить возможность будущих ошибок и задержек.

Поскольку я надеюсь через несколько дней представить вам подробную смету ремонтных работ, необходимых в северной части дома, от подвала до крыши, мне остается только сказать, что они займут некоторое время и будут носить самый обширный характер. Балки лестницы и пол первого этажа поражены сухой гнилью. Сырость в одних комнатах и крысы в других почти уничтожили обшивку стен. Четыре камина отвалились от стен, а все потолки либо покрыты пятнами, либо потрескались, либо отслоились большими участками. Полы в лучшем состоянии, чем я ожидал. Но ставни и оконные створки настолько деформированы, что они бесполезны.

Расходы на то, чтобы сделать комнаты безопасными и пригодными для жилья, будут значительными. Я бы с уважением предложил вам, если вы почувствуете удивление или неудовлетворение по поводу суммы сметы, назвать друга, которому вы доверяете, чтобы он вместе со мной осмотрел северные комнаты, держа смету в руках. Я обязуюсь доказать, если потребуется, необходимость каждой отдельной работы и справедливость каждой платы.

Рассчитываю выслать вам смету через несколько дней.

Ваш покорный слуга,

Томас Хорлок

– Честное, прямолинейное письмо, – сказал мистер Фрэнкленд.

– Мне бы хотелось, чтобы он уже прислал смету, – заметила Розамонда. – И почему он сразу не написал, во сколько на самом деле обойдется ремонт?

– Я думаю, моя дорогая, что он боялся шокировать нас.

– Эти ужасные деньги! Они всегда мешают и нарушают планы. Если у нас не хватает денег, то ведь можно занять. Кого ты пошлешь в Портдженну осматривать комнаты вместе с Хорлоком? Постой, я знаю кого!

– Кого?

– Меня. В твоем сопровождении, если захочешь. Что ж ты смеешься? Я бы осмотрела все, торговалась бы с мистером Хорлоком без милосердия. Мне один раз случилось видеть, как осматривали дом, и я знаю, что нужно делать. Топаешь по полу, стучишь по стенам, скребешь по кирпичной кладке, заглядываешь во все дымоходы и окна и иногда делаешь записи в книжечке, измеряешь что-то длинной линейкой, иногда замираешь, задумавшись, и в конце концов говоришь, что дом будет великолепен, если арендатор достанет свой кошелек и приведет его в порядок.

– Ну ты даешь, Розамонда. У тебя на одну способность больше, чем я думал. Полагаю, теперь у меня нет другого выбора, кроме как дать тебе возможность ее продемонстрировать. Если ты не против короткого визита в Портдженну. Я рад был узнать, что западные комнаты все еще пригодны для жилья.

– Как ты добр, Ленни! – в восторге воскликнула мистрис Фрэнкленд. – Я уехала оттуда пятилетним ребенком, и мне очень хочется опять посмотреть на старый дом. Интересно, что я смогу вспомнить после столь долгого отсутствия. Знаешь ли, я никогда не видела разрушенной северной части, а я так люблю старые комнаты! Осмотрим их вместе. Ты будешь держать меня за руку, смотреть моими глазами и делать столько же открытий, сколько и я. Уверена, мы увидим призраков, найдем сокровища, услышим таинственные звуки – и, о небеса, через какие облака пыли нам придется пройти.

– Раз уж мы заговорили о Портдженне, давай хоть на минуту станем серьезными. Очевидно, ремонт северных комнат будет стоить нам очень дорого. Но, мой ангел, ты знаешь, что я не пожалел бы никакой суммы, чтобы доставить тебе удовольствие. Ты знаешь, что я во всем согласен с тобою…

Мистер Фрэнкленд сделал паузу. Ласковые руки жены снова обвились вокруг его шеи, и ее щека нежно прижалась к его щеке.

– Продолжай, Ленни, – проговорила Розамонда с такой нежностью, что мужу захотелось слышать снова и снова эти простые слова.

– Розамонда, – прошептал он, – ни одна музыка в мире не трогает меня так, как твой голос! Я чувствую его всем телом, как иногда чувствовал небо ночью, когда мог видеть.

Пока он говорил, ласковые руки еще крепче обхватили его шею, а пылкие губы нежно заняли место, которое раньше занимала щека.

– Продолжай, Ленни, – повторила она с радостью и нежностью. – Ты сказал, что во всем согласен со мной. Но в чем?

– Ты хотела, чтобы твой отец, возвратившись из плавания, отказался от службы и поселился у нас. Если деньги, потраченные на восстановление северных комнат, действительно настолько изменят облик этого места в его глазах, чтобы рассеять его старые печальные воспоминания, и сделать его жизнь там снова удовольствием, а не мучением, я буду считать, что они потрачены не зря. Но, Розамонда, уверена ли ты в успехе своего плана? Говорила ли ты о нем своему отцу?

– Да, Ленни, я сказала ему, что никогда не буду спокойна до тех пор, пока он не оставит своего корабля и не станет жить с нами, и он согласился. Я ни слова не говорила о Портдженне – и он тоже; но он знает, что мы решили жить там, и согласился, и не ставил никаких условий, когда обещал, что наш дом станет его домом.

– Неужели потеря жены – это единственная – и печальная – ассоциация, связанная у него с этим местом?

– Есть еще кое-что. Мы об этом никогда не говорили, но ведь между нами нет секретов. У моей матери была любимая горничная, которая жила с ней со времени ее замужества и которая случайно оказалась единственным человеком, присутствовавшим в ее комнате, когда она умерла. Я помню, что слышала об этой женщине, что она была странной по своему виду и манерам и не пользовалась большой любовью ни у кого, кроме своей хозяйки. Так вот, в утро смерти матери она исчезла из дома самым странным образом, оставив после себя необычное и загадочное письмо, адресованное моему отцу. В нем утверждалось, что в предсмертные минуты мать доверила ей секрет, который горничная должна была рассказать своему хозяину, когда ее хозяйки больше не будет. Но она боялась упоминать об этом секрете и, чтобы избежать расспросов, решила навсегда покинуть дом. Когда письмо было вскрыто, ее уже несколько часов не было в доме, и с тех пор ее никто не видел и не слышал о ней. Это обстоятельство, казалось, произвело на моего отца почти такое же сильное впечатление, как и потрясение от смерти матери. Наши соседи и слуги думали – как и я думаю, – что женщина сошла с ума. Но отец никогда не соглашался с ними, и я знаю, что он не уничтожил и не забыл ее письмо.

– Странное, очень странное происшествие. Я не удивляюсь, что оно произвело на него неизгладимое впечатление.

– Не сомневайся, Ленни, слуги и соседи были правы: женщина была сумасшедшей. Но как бы то ни было, это необычное событие произошло в нашей семье. У всех старых домов есть своя история, и это история нашего дома. Но с тех пор прошли годы и годы, и, учитывая время и перемены, которые мы собираемся произвести, я не боюсь, что мой дорогой отец испортит наши планы. Мы отведем отцу новые комнаты в северной половине; северный сад будет служить ему палубой. Впрочем, все это дело будущего; обратимся лучше к настоящему. Скажи мне, когда мы поедем в Портдженну осматривать дом?

– Здесь мы останемся еще на три недели.

– А после поедем обратно в Лонг-Бекли. Я обещала викарию, что его мы навестим первым, и он наверняка не отпустит нас раньше, чем через три – четыре недели.

– В таком случае через два месяца будем в Портдженне. Есть у тебя здесь бумага и чернила?

– Да, стоят на столе.

– Так напиши мистеру Хорлоку, что через два месяца мы встретимся с ним в старом доме. Скажи ему, чтобы он занялся западной лестницей и перилами. И напиши заодно экономке, чтобы она знала, когда нас ожидать.

Радостная Розамонда села к столу и начала писать письма.

– Через два месяца мы будем в Портдженне; я опять увижу этот почтенный старый дом! – воскликнула она. – Через два месяца, Ленни, мы отворим таинственные северные комнаты!

Книга III

Глава I

Тимон Лондонский

Тимон Афинский[2 - Герой одноименной пьесы Шекспира об афинском мизантропе Тимоне, о котором упоминает Плутарх в «Сравнительных жизнеописаниях». Испытывая нужду, Тимон обратился к друзьям за помощью, получил отказ и возненавидел не только их, но и весь род людской.] удалился от неблагодарного света в пещеру на морском берегу. Тимон Лондонский искал уединения в Бейсуотере. Тимон Афинский изливал свои чувства в величественных стихах, Тимон Лондонский выражал их в убогой прозе. Тимон Афинский имел честь именоваться милордом; Тимона Лондонского звали попросту мистером Тревертоном. Единственное сходство заключалось в том, что их мизантропия была подлинной. Оба были неисправимыми человеконенавистниками.

С самого детства в характере Эндрю Тревертона видно было сочетание многих хороших и дурных наклонностей, противоречащих друг другу и делавших из этого человека того, кого обыкновенно в свете называют эксцентриком. С первого шага в жизнь он был наказан за свою необычность. В детстве он был феноменом, в школе – мишенью для насмешек, а в колледже – жертвой. Невежественная нянька называла его странным ребенком; образованный школьный учитель изящно описал его как чудаковатого мальчика; а наставник в колледже шутливо сравнивал его голову с крышей, которая ехала, тихо шурша шифером.

В одних случаях его не замечали, в других – направляли по ложному пути, пока способности Эндрю к добру беспомощно пытались проявить себя. Лучшая сторона его эксцентричности проявлялась в виде дружбы. В школе, например, он питал неодолимую и совершенно необъяснимую привязанность к одному из товарищей, который не проявлял к нему особого внимания на игровой площадке и не оказывал ему особой помощи в классе. Никто не мог найти ни малейшего объяснения общеизвестному факту, что карманные деньги Эндрю всегда были в распоряжении этого мальчика, что Эндрю бегал за ним, как собачонка, и что Эндрю снова и снова взваливал на свои плечи вину и наказания, которые должны были лечь на плечи его друга. Когда этот друг поступил в колледж, Эндрю Тревертон попросил, чтобы и его отправили в тот же колледж, и еще более привязался к товарищу детства. Такая преданность должна была тронуть любого человека, обладающего обычной щедростью нрава. Но она не произвела никакого впечатления на низменную натуру друга Эндрю. После трех лет общения в колледже – общения, в котором, с одной стороны, был сплошной эгоизм, а с другой, сплошное самопожертвование, – наступил конец. Когда кошелек Эндрю оскудел в руках друга, счета которого он оплачивал, этот друг посмеялся и бросил его, не сказав ни слова на прощанье.

Тревертон, потеряв все в самом начале жизни, вернулся в дом отца. Вернулся, чтоб слушать упреки за долги, которые он наделал, желая угодить человеку, который бессердечно и бессовестно его обманул. Потому он с позором покинул дом, чтобы путешествовать на небольшое пособие. Путешествие затянулось, и закончилось оно, как это часто бывает, эмиграцией. Жизнь, которую он вел, компания, в которой он вращался во время своего длительного пребывания за границей, нанесли ему фатальный вред. Когда он наконец вернулся в Англию, то находился в самом безнадежном из всех состояний – он был человеком, который ни во что не верит. В то время единственная его надежда была на брата. Но едва они успели возобновить общение, как ссора, вызванная женитьбой капитана Тревертона, оборвала его навсегда. С того времени Эндрю Тревертон был потерян для света. С тех пор он неизменно повторял одну и ту же горькую и безнадежную речь: «Мой самый дорогой друг оставил и обманул меня. Мой единственный брат поссорился со мной из-за актрисы. Чего же мне после этого ожидать от остального человечества? Я дважды страдал за свою веру в других и никогда не буду страдать в третий раз. Мудрый человек не мешает своему сердцу заниматься его естественным делом – перекачивать кровь по телу. Я накопил свой опыт за границей и дома и узнал достаточно, чтобы видеть сквозь иллюзии, которые выглядят как реальность в глазах других людей. Мое дело в этом мире – есть, пить, спать и умереть. Все остальное – излишества, и я с ними покончил».

Немногие лица, интересовавшиеся его судьбой после того, как он всех оттолкнул от себя подобными речами, узнали спустя три или четыре года после женитьбы его брата, что Эндрю живет в окрестностях Бейсуотера. Местные жители рассказывали, что он купил первый попавшийся коттедж, отгороженный от других домов стеной по всему периметру. Ходили также слухи, что он живет как скряга; что он нанял старика-слугу по имени Шроул, который был еще большим ненавистником человечества, чем сам Эндрю; что он не позволял ни одной живой душе входить в дом; что он отращивал бороду и приказал своему слуге Шроулу следовать его примеру. В тысяча восемьсот сорок четвертом году просвещенное английское общество видело в бороде признак помешательства. Борода мистера Тревертона могла только испортить его репутацию респектабельного человека. Но в то же время, как мог засвидетельствовать его маклер, он был одним из самых остроумных бизнесменов в Лондоне; он мог аргументировать свою точку зрения на любой вопрос с такой остротой софистики и сарказма, которой мог бы позавидовать сам Самуэль Джонсон; он вел свои домашние счета с точностью до фартинга. Но в глазах его соседей это ничего не значило, ведь он носил волосатое свидетельство сумасшествия на лице. За прошедшие семнадцать лет мы немного продвинулись в вопросе терпимости к бородам, но нам еще предстоит преодолеть немалый путь. В нынешний год прогресса, тысяча восемьсот шестьдесят первый, будет ли самый надежный банковский клерк иметь хоть малейший шанс сохранить свое положение, если он перестанет брить подбородок?

Общее мнение о помешательстве мистера Тревертона было так же неосновательно, как и рассказы о его скупости. Он откладывал более двух третей дохода, не потому, что ему нравилось копить, а потому, что он не испытывал никакого удовольствия от комфорта и роскоши, на которые тратятся деньги. Надо отдать ему должное, его презрение к собственному богатству было столь же искренним, как и презрение к богатству соседей. Но в рассказах о нем была доля правды: он действительно купил первый попавшийся коттедж, уединенный и огороженный; действительно никому не разрешалось входить в этот дом, и правда, что он нанял слугу: еще более озлобленного против всего человечества, чем он сам, мистера Шроула.

Жизнь, которую вели эти двое, была настолько близка к существованию первобытного человека – или дикаря, – насколько это позволяли окружающие условия цивилизации. Признавая необходимость пить и есть, мистер Тревертон старался в этом отношении как можно менее зависеть от других людей, а потому они сами разводили зелень в огороде за домом, сами варили пиво, пекли хлеб, закупали большие запасы говядины и солили ее, чтобы как можно реже ходить на рынок.

Питаясь как первобытные люди, они и во всем остальном жили как первобытные люди. У них были кастрюли, сковородки и миски, два стола, два стула, два старых дивана, две короткие трубки и два длинных плаща. У них не было установленного времени приема пищи, ковров и кроватей, одежных или книжных шкафов, декоративных безделушек любого рода, прачки и кухарки. Когда кто-то из них хотел есть и пить, он отрезал свою корку хлеба, готовил свой кусок мяса, выпивал свою кружку пива, не обращая ни малейшего внимания на другого. Когда кто-то из них решал, что ему нужна чистая рубашка, что случалось крайне редко, он шел и стирал ее сам. Когда кто-нибудь из них обнаруживал, что в доме стало очень грязно, он брал ведро воды и березовый веник и вымывал дом, как собачью конуру. И, наконец, когда кто-то из них хотел спать, он закутывался в плащ, ложился на один из диванов и отдыхал, когда ему было угодно, рано вечером или поздно утром.

Если не нужно было печь, варить, сажать или убирать, они садились друг напротив друга и часами курили, обычно не произнося ни слова. Когда же они все-таки говорили, то ссорились. Шроул чаще одерживал победу в этих языковых поединках. И хотя номинально он был слугой, на самом деле он был правящим духом в доме, приобретя неограниченное влияние на своего хозяина благодаря тому, что во всем его опережал: у Шроула был самый суровый голос; у Шроула были самые едкие замечания; у Шроула была самая длинная борода. Самое верное из всех возмездий – это возмездие, которое подстерегает человека, который хвастается. Мистер Тревертон имел неосторожность похвастаться своей независимостью, и когда возмездие настигло его, оно приняло человеческую форму и носило имя Шроул.

В одно утро, примерно через три недели после того, как миссис Фрэнкленд написала экономке и сообщила, в какое время ожидать ее и мужа в Портдженнской Башне, мистер Тревертон с самым суровым видом спустился с верхнего этажа коттеджа в одну из комнат на первом этаже, которую цивилизованные жильцы, вероятно, назвали бы гостиной. Подобно старшему брату он был высок ростом и хорошо сложен, но его угловатое суровое лицо не имело ни малейшего сходства с прекрасным, открытым, загорелым лицом капитана. Никто, увидев их вместе, не подумал бы, что они братья: так сильно они отличались как по выражению лиц, так и по чертам. Сердечные страдания, перенесенные в юности, бесшабашная бродячая жизнь, мелочность и разочарования так истощили Эндрю, что он казался старше брата по крайней мере на двадцать лет. С нечесаными волосами, неумытым лицом и седой бородой, в заплатанном и запачканном байковом сюртуке, который висел на нем, как мешок, этот потомок богатой древней фамилии казался человеком, родившимся в рабочем доме и проведшим всю жизнь на какой-нибудь фабрике.