Экспансия – III

– Максимо, я выключаю штуку, очень дует, к пурге, зарядит на пару дней! Спустишься на лыжах или вернешься на подвесной?

– Подожди! – сказал Ганс. – В такой тьме мы потеряем трассу, спустимся на креслах!

– Выключай мотор! – прокричал Штирлиц. – Выключай через десять минут! Я хочу посмотреть Ганса в деле! Обязательно выключай!

Ганс резко обернулся в кресле, – он сидел перед Штирлицем метрах в двадцати:

– Ты сошел с ума!? Эй, Эронимо! Эронимо-о-о-о!

– Горло надорвешь, – сказал Штирлиц. – Все равно он тебя не услышит.

– Я не стану спускаться через пургу! Я вернусь вниз в кресле, ну тебя к черту, Макс!

– Как знаешь, – ответил тот, подумав: не спустишься ты в кресле, через десять минут Эронимо обесточит дорогу, виси над пропастью, замерзай, станешь сосулькой, снимут через два дня, будешь звенеть – кусок льда – и каплю на носу не скроешь, повиснет; впрочем, я сейчас оказался в проигрышной позиции, на вершине он может почувствовать неладное, соскочит с кресла и, не дожидаясь меня, прыгнет в то, что спускается вниз; он погибнет, ясное дело, но это будет улика против меня, – я видел, что он в кресле, я был обязан предупредить Эронимо, тот живет в хижине рядом со станцией, включить ее – минутное дело, и мерзавец вернется в долину; плохо, если будет так, парень он цепкий, шарики крутятся, сечет быстро.

– Эй, Ганс, – крикнул Штирлиц, – у тебя нож есть?

– Есть. А что?

– Если пурга будет набирать, надо взломать ящик, где кнопка автоматического включения дороги, спустимся на канатке.

– Какой к черту ящик?!

– Ты что, не помнишь?! Под сосной, когда выходишь на трассу!

Вспоминай, капля, я ж дал тебе шанс, ты сейчас мучительно думаешь, под какой сосной этот ящик, подумал Штирлиц, нет ящика и не было, есть прием, как переключать внимание противника, вполне действен.

Он вспомнил лицо Ганса Христиановича Артузова; первый начальник советской контрразведки, швейцарец по национальности, сбитый крепыш, любимец Дзержинского; именно он говорил Исаеву в далеком (был ли?!) восемнадцатом, когда отмечали его день рождения, восьмого октября, в семь вечера, в кабинете Глеба Ивановича Бокия; пришли Кедрин, Беленький, Уншлихт; Феликс Эдмундович заглянул позже, когда веселье шло вовсю: читали стихи, гоняли чаи, сыпали каламбурами. «Чтобы выгадать время, – заметил тогда Артузов, – особенно во время застолья, только не дружеского, а чужого, когда надо собраться с мыслями и дать единственно верный ответ, иначе разоблачат и шлепнут тут же, на каждый вопрос задавайте встречный, пусть даже дурацкий, это дает огромный выигрыш во времени». – «То есть как?» – не понял тогда Исаев. «А очень просто. Хотите, покажу? Допустим, вы меня подозреваете, вам недостает всего нескольких звеньев, чтобы обвинить меня... Начинайте спрашивать, я стану отвечать так, как надо». – «Я мог встретить вас в ЧК, милостивый государь, когда вы беседовали с Пуришкевичем?» – «Я?» – «Конечно, вы». – «Когда это было?» – «Что было?» – «Ну, наша встреча...» – «В декабре семнадцатого». – «Батенька вы мой, спросите Фрола Кузьмича, я тогда еще в Стокгольме сидел». – «Какого Фрола Кузьмича?» – удивился Исаев. Тогда Артузов расхохотался: «Откуда я знаю, Сева! Я выиграл время на дурацких вопросах! Лучше показаться несколько секунд заторможенным дураком, чем красиво сдохнуть, не выполнив свое дело».

Память Штирлица порою становилась похожей на кинематограф: он часто видел лица своих учителей в медленной, трагически-безмолвной панораме, камера памяти словно бы передвигалась с лица на лицо; ах, какие же одухотворенные лица были у этих апостолов революции, какие поразительные глаза, сколько в них дружества и открытости, братья по делу, рыцари духа, подвижники той идеи, которая...

– Макс, я перепрыгиваю в кресло, качу вниз, не сердитесь! – крикнул Ганс. – Вскроете ящик сами, если Эронимо остановит дорогу!

– Не глупите! Он выключит мотор, вы замерзнете. Я и вправду несколько заигрался, но вдвоем мы победим, а поврозь погибнем. Я же ни черта не вижу в пурге, смотрите, как метет. Я сейчас привяжусь к вам веревкой и пойду к этому ящику, а вы будете ее дергать, что, мол, все в порядке, направление верное. Если я не найду ящик, вы замерзнете, а я накануне открытия своей туристской фирмы, не зря ж дал вам прочесть телеграмму, один я не потяну, нужен ваш взнос для раскрутки гигантского дела...

Ганс соскочил с кресла; те двадцать метров, что отделяли от него Штирлица, показались ему сейчас верстою; если этот сукин сын прыгнет в то кресло, что, лязгающе обогнув металлический столб, начало спуск в долину, игра проиграна; слава богу, ждет, глядя на часы; смотри, смотри, мальчик, смотри...

Штирлиц шагнул к Гансу, усмехнулся:

– Давай рискнем, парень. Ей-богу, я спущу тебя по этим склонам, мне хочется поглядеть на тебя в деле.

– Нет, – отрезал тот. – Где ящик? Давайте включать кнопку, я не пойду вниз на лыжах.

– Ну и зря, – сказал Штирлиц и, достав из своего широкого кожаного пояса веревку, протянул ее Гансу. – Держи. Сейчас я встану на лыжи, а ты меня страхуй, ни зги ж не видно... Где этот чертов ящик?

– Какого черта вам пришла в голову эта бредовая идея?! Как мальчишка какой-то!

– Это верно, – согласился Штирлиц и попросил: – Ну-ка, обмотай меня покрепче.

Ганс воткнул свои лыжи в снег и сделал шаг к Штирлицу; в это же мгновение дорога остановилась, на вершине сделалось одиноко – тихо, только пурга завывала; шум двигателя, казавшийся здесь столь чуждым в солнечные дни, нарушавшим девственность природы, сейчас был последней пуповиной, связующей матерь-землю с двумя капельками, оказавшимися на горе среди пурги, которая с каждой минутой набирала силу.

В тот момент, когда Ганс воткнул лыжи по обе стороны от себя, Штирлиц ударил его что есть силы в поддых. Парень покатился в сугроб, а Штирлиц бросил его лыжи в снег, и они стремительно покатились по склону, исчезнув из глаз через мгновение в метущей белой пелене.

– Ты что?! – заорал Ганс. – Ты что?! – перешел он на шепот. – Зачем?!

– Не вставай, – сказал Штирлиц. – Здесь нет никакого ящика, ты правильно делал, что сомневался в моих словах, я это видел по твоей спине. Если встанешь, я укачу вниз. Сразу же. Лежи и отвечай на мои вопросы. И если ты ответишь на них честно, я поставлю тебя на лыжи у себя за спиной и спущу вниз, в хижину Эронимо, где мы оформим наши с тобой отношения. Согласен?

– О чем ты, Макс?!

– О Рикардо Бауме, малыш, о твоем шефе по линии доктора Гелена. И об итальянце, коллеге Мюллера. Через двадцать минут, если не начнем спуск, – а спустить тебя теперь могу только я, ты встанешь на мои лыжи, мы сделаемся единым целым, – будет поздно, я не найду дороги, ну и черт с ней, я свое пожил, тем более что твое появление здесь, как выяснилось, не случайно, значит, я и тут хожу на мушке, а если это происходит постоянно – страх смерти притупляется. Понял?

– Чего ты хочешь? – Ганс медленно поднялся на ноги; на носу его повисла капля, она росла стремительно, сорвалась, и сразу же начала расти следующая.

Потек мальчик, подумал Штирлиц, иначе капельку бы убрал, знает, как это жалко, забыл о внешности, думает о жизни, сломаю!

– Я хочу, чтобы ты ответил мне: с какого времени ты работаешь на Гелена, кто тебя вербовал, когда и на чем? Если же ты кадровый офицер, назови свой номер и дату начала службы. Скажешь, кто тебя инструктировал, о чем, что вменили в обязанности. Вот здесь, – Штирлиц достал из своего волшебного пояса блокнот с воткнутым в него карандашом, заправленным ярким грифелем, – тебе надо будет кое-что написать... После того, как скажешь о том, что меня интересует... Текст произвольный: обязуюсь работать на Штирлица, выполняя все его приказы, не прекращая формальной службы в «Организации генерала Гелена». Или Мюллера, разница малая. Дата. Место. Час. Подпись.

– Ты сошел с ума! Мы погибнем! Спусти меня вниз, я согласен, мы там договоримся обо всем! Я согласен, урод! Ты меня победил! Я все скажу внизу!

– Во-первых, урод ты, а не я, – ответил Штирлиц обиженно (он действительно поймал себя на том, что обиделся, никто и никогда не смел так с ним говорить, вот сукин сын). – Во-вторых, вниз мы попробуем спуститься только после того, как ты ответишь на вопросы и подпишешь текст, предварительно сочинив его... Попробуешь финтить с почерком – укачу вниз, я твой почерк изучил, капля...

Ганс быстро вытер нос, поднял блокнот, что валялся около его ног, написал текст, размашисто подписался, бросил Штирлицу:

– Ну вези же меня вниз! Я по дороге расскажу все! Через десять минут начнется вьюга, я погибну!

– Мы погибнем, – поправил его Штирлиц. – Как возлюбленные... Не ты один погибнешь, дерьмо, а мы с тобою... Я не двинусь к тебе, пока ты не ответишь. Или начну спуск. И я спущусь, обещаю тебе. Через час я буду пить грог у Эронимо, а вечером позвоню к горноспасателю Хаиме де ля Крусу и Фредди Альперту, подниму тревогу... Я буду в порядке, понимаешь? Алиби. Я буду в полном порядке. А ты в это время – обмороженный и недвижный – будешь молить бога о скорейшей смерти, но бог не помогает паршивым доносчикам...

– Мой номер двадцать семь тысяч пятьсот два, – прокричал в отчаянии Ганс. – Я лейтенант вермахта, служил у Гелена, в подразделении сорок дробь тридцать три! После разгрома меня привлекли снова... Мне поручили смотреть за тобой, дядя ничего не знает... Мне поручено смотреть за твоими связями. Если ты решишь уехать, я должен сообщить, поэтому я сдружился с начальником железнодорожной станции... Мой руководитель Рикардо Баум... Тебя должны свести с бывшим сенатором Оссорио, он был членом комиссии по антиаргентинской деятельности! Когда он приедет сюда, я должен сделать так, чтобы ты стал его другом! Все! Я сказал тебе все, сволочь!

– Извинись.

– Что?!

– Извинись, сопляк.

– Ну, прости, прости, прости! Прости же! – Ганс повалился на колени, плечи его затряслись. – Я хочу жить! Я так молод! Прости меня, Брунн!

– Кто тебя привлек к работе после краха?

– Лорх.

– Что он тебе сказал обо мне?

– Он сказал, что... Нет, а вот это, – Ганс вскинул голову, – и это самое главное, я скажу внизу!

– Ты скажешь все сейчас.

– Нет.