Бомба для председателя

– Есть, но я, к сожалению, не Моцарт… Сальери искать довольно сложно.

– Враждуете с кем-нибудь? Или, быть может, вам мстит муж вашей подруги? Кстати, ее имя, фамилия и адрес…

– Ее муж ничего не знает… Мою подругу зовут Эжени Шорнбах.

– Шорнбах? Ее муж военный?

– Да.

– Чем он занимается?

– Я не знаю.

Берг хорошо знал, чем занимается в Западном Берлине генерал Шорнбах, – он был нелегальным представителем МАД[2 - МАД – военная контрразведка ФРГ.].

– У Шорнбах есть дети? – спросил Берг.

– Да.

– Давно у вас эта связь?

– Нет.

На столе прокурора зазвонил телефон, и Люс вздрогнул, хотя звонок был приглушен зеленой подушкой, – видимо, Берг не любил резких звуков, он и говорил-то тихим голосом, таким тихим, что иногда Люсу приходилось подаваться вперед, чтобы услышать его.

– Прокурор Берг… Да, слушаю… Спасибо. Я пришлю нарочного, а пока вы скажете мне устно результаты экспертизы… Так… Так… Так… Ну что же, не очень густо, но уже кое-что… Посылаю вам человека. Спасибо. До свидания.

Он положил трубку, минуту сидел в задумчивости, а потом вызвал секретаршу и попросил:

– Пожалуйста, отправьте нарочного в кинолабораторию АЭГ, Фюрнбергштрассе, девять, к господину Ушицу. Пакет сразу же передадите мне.

Секретарша посмотрела на Люса с жадным любопытством и, выходя из кабинета, раза три обернулась.

– Так, – сказал Берг, – ладно… У меня язва…

– Что? – не понял Люс.

– У меня язва, – повторил Берг, – питаться надо по часам. Протертые котлеты и чай с сахарином. Не составите компанию?

– Может быть, мы продолжим завтра?

– Нет. Нам придется еще посидеть сегодня…

Они поднялись.

– Это рядом, – сказал прокурор, выключая диктофон так, чтобы это видел Люс, – за углом.

Когда они вышли из прокуратуры, Берг сказал:

– Хорошо, если бы вы сами привезли ко мне вашу подругу.

– Я понимаю.

– Тогда мне будет легче еще раз поговорить с кельнером…

– Спасибо.

– Теперь вот что… Ваш фильм… Ну, этот… который наделал много шума… О наци в белых рубашках… Когда вы этот фильм выпускали, вам никто не звонил, не угрожал, не просил?

– Десятки раз звонили, предлагали, просили…

– А Дорнброк?

– Ганс?

– Да.

– Нет. Он молчал. От его папаши было много звонков… не от него лично, естественно, но из его окружения… ко мне даже приезжал его сотрудник, Айсман. Говорил, что ненавидит нацизм так же, как все мы. «Нас, немцев, делают чудовищами, зачем вы помогаете иностранным злопыхателям, Люс?»

– Будете что-нибудь есть? – спросил Берг.

– Я выпью кофе.

– Лучше бы чего-нибудь взяли себе: день у нас предстоит тяжелый и муторный.

– Нет. Я выпью кофе. В глотку ничего не лезет…

– Еще что вам говорил Айсман?

– Ну, их обычное «зачем посыпать раны солью, нация и так достаточно перенесла, злодеяния смыты кровью главных бандитов. Стоит ли оскорблять тех, кто во времена Гитлера лишь выполнял свой долг? Нельзя наказывать слепцов за слепоту». Вы же знаете, что они говорят в таких случаях…

– Кто это они?

– Нацисты. Новые нацисты.

– Вы найдите, пожалуйста, возможность повторить то, что сейчас сказали, во время допроса, когда вас пишет диктофон. Не то у вас положение, чтобы покорно скрестить ручки на животике.

– Я еще вспомнил о Дорнброке.

– Сейчас, дайте я дожую эту чертову котлету. Совсем без соли… Ну что вы про него вспомнили?

– Не знаю, правда, какое это имеет отношение к делу… Ганс той последней ночью спросил, какую руку поднимали нацисты, когда орали «хайль». Я смотрел много хроники, так что я это запомнил… Я ему ответил, какой рукой они орали свое «хайль»…

– Орали-то они глотками… Ну-ну?

– Ганс тогда сказал: «Знаешь, зачем я был в Гонконге?» Я спросил: «Зачем?» А он ответил: «Ты же все равно отказываешься делать фильм… А когда людей заставят кричать „Хайль, Дорнброк!“ – будет поздно. Тогда уж, – он сказал, – наверняка все растает…» Это он ответил мне – помните, я говорил, что лед расплавится на полюсах и что не в нацизме сейчас главное, а в одержимом безумии ученых, которые служат финансовым тузам, мечтающим о мировом могуществе».

Берг внимательно посмотрел на Люса: