Бомба для председателя

Передавали концерт «поп-мьюзик».

– А теперь слушайте меня внимательно, Люс, потому что я буду продолжать с вами беседу, которую не смог закончить Ганс Дорнброк. Только сначала я вам немного порасскажу о нацизме – так, как я его воспринимаю. Ладно?

– Мне бы хотелось сначала съездить домой.

– Вы это сделаете позже, когда я покину этот кабинет.

– Неужели из-за шпрингеровских комментариев вы подадите в отставку?

– Именно. Если бы они хамили, как все остальные, я бы оскалился. Но эти ударили в поддых. Я лежу в больнице пять месяцев в году, а молодые прокуроры прозябают на второстепенных ролях, потому что старая перечница как-никак «звезда первой величины». Это написали умные люди, знающие меня… Хорошо написали, ничего не скажешь… Так вот, о нацизме. Как, по-вашему, что это такое?

– Это злодейство. Это концлагеря, вера в гениальность идиота, душегубки в Аушвице, – устало и заученно ответил Люс.

– Нацизм – это не только концлагерь и душегубка в Аушвице, – возразил Берг. – Это страшнее. Значительно страшнее, ибо нацизм убивает не только коммунистов, славян, евреев, священников, гомосексуалистов и цыган. Нацизм убивает всех людей, подвластных ему. Гитлер уничтожил миллионы Бетховенов, два миллиона Гёте и три миллиона Дюреров. Я расскажу вам, как они убили меня… Я тогда был адвокатом, я пытался защищать вместо того, чтобы обвинять. Я совершил с собой сделку, я сказал себе, что защита невиновных принесет больше пользы, чем попытка обвинения всеобщего, слепого, счастливого, фанатичного зла. В глубине души я чувствовал, что иду на сделку, но ведь человек… Словом, когда я должен был защищать в имперском народном суде одного красного… он был болен, он лежал в госпитале и давно отошел от борьбы, но его все равно вытащили в суд… Я написал защитную речь, лучшую в своей жизни, таких мне больше не написать… Председатель районного бюро адвокатов попросил меня зайти к нему и поинтересовался, зачем я взял на себя защиту врага нации. Я ответил, что не считаю моего подзащитного врагом нации и поэтому гражданский долг призывает меня встать на защиту справедливости. «Значит, вы не верите в справедливость фюрера и партии, противником которых он был?» Я должен был ответить, что я не верю в справедливость фюрера, но я не хотел садиться на скамью подсудимых вместе с моим подзащитным… Я промолчал. А председатель нашего бюро, он сейчас депутат парламента в Шлезвиг-Гольштейне, сказал мне: «Я не слышу вас, Берг. Вы не ответили на мой вопрос». Я сказал ему, что я верю в закон. «А чьими законами вы руководствуетесь? Законами фюрера и нации, которую ведет к победе партия национал-социалистов? Или вы руководствуетесь какими-то иными законами?» И я ответил: «Нет, конечно, я руководствуюсь законами нашего государства». – «В нашем государстве были веймарские законы. И кайзеровские! И буржуазно-еврейские! Так какими же законами вы руководствуетесь?» И я ответил: «Нашими. Именно это и предписывает мне стать на защиту невиновного». – «Ну что же… У нас никто не может запретить человеку поступать по законам совести. Я высказал вам свое мнение, Берг». И я выступил в суде, а прокурор и судья, посадив моего невиновного подзащитного, написали письмо в мое бюро… Там в зале сидел какой-то журналист… То ли русский, то ли французский, но из красных. И было общее собрание защитников, Люс, обратите на это внимание. Общее… И все эти защитники, в глубине души честные люди, проголосовали за то, чтобы лишить меня права работать в адвокатуре. Нет, меня не арестовали, что вы! Меня просто перевели на работу в архив. Архив городка Бад-Нойштадт… Большая деревня… А там снова устроили собрание и жители потребовали, чтобы меня убрали от них, потому что я защищал красного… Словом, я написал письмо в мое бюро, в котором я признал свою вину. Я написал, что не до конца понимал величие нашего правосудия, которое, в отличие от всех других, никогда не покарает невинного, ибо главный защитник немецкой нации – наш фюрер… Когда к нам пришли русские и американцы, и началась денацификация, и стали поначалу сажать в тюрьму наци, я отказался принимать участие в расследованиях. «Я сам был пассивным наблюдателем нацизма, значит, я был пособником. Найдите кого-нибудь другого». А американский капитан, из журналистов, сказал мне тогда хорошую фразу: «Нацизм – это шайка. А шайка живет по законам шайки: они уничтожают всех инакодействующих. Не приди мы, они бы передушили и инакодумающих. Назовите мне хотя бы одного человека из ваших, что отвечал бы самым высоким требованиям. Назовите мне имена борцов… Отдайте долг ушедшим и незащищенным, Берг, – сказал он мне тогда, – обвините живущих убийц». Я вам рассказал типичное о фашизме, самое в нем страшное. Это было повсеместно: в науке, театре, в литературе… А Аушвиц и Дахау?.. Ну что же… Это хотя бы логично: уничтожали врагов, тех, кто был сильнее меня и честнее. Потом мы с вами поговорим о новом нацизме… Он очень интересен, он хочет – вы это верно отметили – быть в белых рубашках и пока даже без портретов фюрера. Но он хочет того же, чего хочет нацизм прежний: он хочет единомыслия нации, он мечтает о конформизме. Идет борьба, Люс, подспудная, беспощадная, кровавая… Когда Шпрингер погубит своего конкурента в «Шпигеле», а какое-нибудь правительство в связи с «чрезвычайным положением» запретит все радикальные газеты и мы останемся один на один с официозом Шпрингера, – вот тогда вам будет поздно показывать зубы, Люс. Тогда вы будете обречены на гибель. А теперь перейдем к делу… Вы знаете, почему я вас арестовал?

– Факты были против меня?

– Э… какая глупость! Факты у меня есть и сейчас, даже против президента банка Абса, а он негласно формирует кабинет государства… Какая чушь!.. Я мог взять с вас залог и отпустить на все четыре стороны. Просто, пока вы ездили к вашей сучке, – он оскалился, и лицо его стало неузнаваемым, жестким и сухим, – простите, но иначе я о предателях-женщинах не говорю, за вами следили мои люди, но не потому, что я вам не верил, а для того, чтобы установить, кто еще за вами следит. И следят ли вообще. Если бы не следили, я бы еще долго думал, кто вы такой, Люс… Я боюсь тех, кто шарахается – и в политике и в искусстве… Это же все рядом – искусство и политика. Вы – взаимообогащающие сосуды: правители смотрят ваши фильмы, чтобы понять современного человека, ибо времени для непосредственного знакомства с народом у них нет, а вы, в свою очередь, придумываете себе их, правителей, и подсказываете этим, какими им следует быть… Словом, за вами следили люди из окружения Дорнброка. Конкретно – сотрудники бюро Айсмана. К нему тянутся нити… Вы представляли какую-то опасность для концерна. А с теми, кто представляет опасность, они разделываются, и их можно понять: у них огромное дело, им нельзя ошибаться. Ну а мне вы были нужны живым. Поэтому я вас и спрятал у себя на то время, пока я нащупывал их секс-точки.

– Что? – не понял Люс.

Берг вдруг развеселился:

– Ну, это такие болевые места у контрагента… У кого щиколотка и пятка, у кого поддых, у кого лоб. Словом, вы мне были не нужны в качестве трупа, потому что я видел в комбинации много дыр, – это был как ловленый мизер в преферансе. И я многого добился, спрятав вас в тюрьме. Они вынуждены были снять с вас обстрел и вместо вас подставили какого-то мифического помощника. А мне удалось узнать, что Кочев, этот красный, сидел с Гансом в кабаке и тот дал ему ваш телефон и просил позвонить с зональной границы – видимо, он понимал, что и за ним самим следили… Почему же за ним стали следить, за сыном Дорнброка? Я покажу вам материалы, которые я получил из Гонконга, я все вам покажу, вот эта гора папок – для вас. А вы лишь мне сказали и никому больше не говорили и не скажете о том, что Ганс предлагал вам делать фильм о наци и о бомбе для председателя… Для какого председателя? И о какой бомбе шла речь? Вы понимаете, Люс, что вы оказались вроде меня при нацизме? Вы понимаете, что Кочев ни в какой не в ЮАР? Это чушь! Ему незачем бежать в ЮАР. Сколько их, таких, как он, живет у нас во Франкфурте самым спокойным образом! И здесь, в филиале «свободы», Кочева нет, Люс, и Дорнброк не покончил с собой, а был убит… Отравлен… Почему?

«Он хочет, чтобы я вошел в это дело, – понял Люс. – Он подтаскивает меня к тому, чтобы я предложил ему свои услуги. А что я могу сделать? Хотя, в общем-то, я могу кое-что сделать, но это обречет меня на нищету и голод, я понимаю, куда клонит старик. Интересно, он скажет об этом впрямую или будет толкать меня к решению, как поводырь слепца?»

– Почему вы не выступите с этим в прессе? – спросил Люс.

– С чем?

– С тем, о чем вы только что рассказали.

– Факты? Где тело Кочева? Кто его убил? Кому это было выгодно? Кто отравил Ганса Дорнброка? Только самые близкие люди, это понятно, но кто именно? Не мог же отец санкционировать это! Если я пойду к старшему Дорнброку, какие я ему выложу доказательства?

«А все-таки тюрьма калечит человека быстрее, чем можно было предположить, – подумал Люс. – Я дорого бы дал, чтобы найти в себе силы сказать старику „до свидания“ и уйти домой. Почему я должен доделывать его дела? А я буду потеть, казнить себя, понимать, что берусь не за свое дело, но все равно не смогу подняться и уйти отсюда. А может быть, слава богу, что это так? Может быть, я перестану быть самим собой, если найду в себе силы уйти, сказав ему „до свидания“? У меня не хватит сил, чтобы уйти, но хватит ли у меня сил, чтобы потом держаться – после того, как я стану рядом с ним? Он старик, ему нечего терять…»

– А если это сделаю я?

– Что именно?

– Заявление для печати…

– Ерунда. Не рвите пушнину и не качайтесь на люстре… Вас сомнут. Художник должен молчать до тех пор, пока он не сделает свое дело. Важен его фильм. Книга. Холст. Разговор можно забыть, болтуна – скомпрометировать или убить, а фильм убить нельзя. Словом, беретесь за эту тему? Ваш фильм об этом? Или – ну их всех к черту!

«Все верно, – подумал Люс. – Он назвал то, о чем я догадывался с первой минуты. Молодец. Он очень верно думает. Он прав: умереть спокойно, в теплом клозете – заманчивая перспектива, но тогда, наверное, надо уйти на телевидение и делать воскресные программы для „семьи и дома“. Тогда надо поставить на себе точку. Если уйти сейчас, тогда, значит, надо сказать себе правду: „Ты устал, Люс, ты сломан, и не твое это дело идти в драку с наци, не твое…“»

– Берусь, – сказал Люс. – Считаем, что я берусь за такой фильм.

– Имейте в виду: это смертельная игра. И в этой игре я могу вам оказать лишь одну помощь – сдохнуть за компанию, если перед этим не сыграю в ящик от язвы… Все время болит, сволочь этакая…

– Я сделаю это дело, Берг… Только мне надо сначала влезть в этот материал, я ничего не могу, если у меня под рукой не будет материалов…

Берг посмотрел на него, сбросив по своей обычной манере очки на кончик носа.

– Ладно, – он открыл стол. – Вот вам фотокамера. Снимайте все. Пленка сверхчувствительная. Проявите сами и сами напечатаете. И положите в банк. В филиал швейцарского. А еще лучше – на время первой стадии работы исчезните. А потом положите в банк. И все. Это единственно надежная гарантия. Но еще раз: вы понимаете, что я втравливаю вас в смертельную игру?

– Вы втравливаете меня в хорошую и нужную игру. Если по ходу дела мне потребуется комментатор в кадре, вы согласитесь сняться?

– С моей-то желтой рожей?

– Вы похожи на Спенсера Тресси…

– Если подгримируете – сыграю, черт возьми. Кого угодно сыграю…

– Кого угодно не надо. Надо, чтобы вы сыграли Берга… Неплохая роль, скажу я вам, господин прокурор, право слово, это будет, пожалуй, самая интересная роль из всех, какие мне удавалось сделать.

– Теперь вот что… – протянул Берг, – поезжайте в библиотеку и заберите газеты с моего абонемента – я предупрежу, чтобы вам их отдали… Я смотрел газеты Пекина, Сингапура, Гонконга, Тайбэя и Осаки…

Люс недоуменно посмотрел на Берга.

– Вы же сами мне говорили о том, что Ганс летал на Восток и вернулся оттуда другим… Дорнброк есть Дорнброк, хоть и сын… О нем должны были писать тамошние газеты. Словом, кое-что я нашел. Посмотрите и вы… Я дам вам адрес моего приятеля, он постоянно живет на Востоке, доктор Ваггер… Он поможет вам… Начинайте оттуда, Люс… Причем вам еще не поздно отказаться. Это я говорю вам в последний раз, и не потому, что сомневаюсь в вас… Просто мне очень жаль, когда убивают хороших людей, да к тому же еще и талантливых.

«ДОБРОЕ ИСКУССТВО КИНО…»

1

Из библиотеки после работы с материалами, которые были отложены для прокурора Берга, не заезжая домой, Люс отправился к своему продюсеру. «Я скажу Шварцману часть правды, – думал Люс, подкачивая бензин в карбюратор „мерседеса“. – Но этой части будет достаточно, чтобы он дал мне денег на поездку. Шварцман – парень с головой, и нюх у него отменный. Он поймет то, что следует понять…»

Шварцман встретил Люса радостно, с открытой улыбкой и какой-то странной горделивостью за своего режиссера, ставшего в эти дни столь известным в боннской республике.

– Вы не представляете себе, Люс, как я рад за вас. Да разве один я? Фройляйн Габи, пожалуйста, соорудите кофе. Вы не хотите выпить, Люс?

– С удовольствием.

– Коньяк, пожалуйста, фройляйн Габи. Тогда, может, чего-нибудь перекусить? Старый осел, я не удосужился спросить вас об этом сразу…

– Почему «старый осел»? Вы думаете, что в тюрьмах по-прежнему голодают? Вполне сносная еда… Спасибо… Вы милый человек, Шварцман…

– Я рассчитывал, что вы приедете ко мне первому. Впрочем, куда вам сейчас еще ехать, если не ко мне?

– Да как вам сказать… В тюрьме показывают цветные сексуальные сны, а в нашем городе есть куда заглянуть по этому поводу. Слушайте, Шварцман, мне нужны деньги.

– Сколько?

– Тысяч тридцать – тридцать пять от силы.

– Эти деньги я смогу дать. Вам надо получить эти деньги сегодня?