Шепоток в избушках

И пошли. И выволокли шкатулку резную. А там самоцветы всякие в бусы да браслеты сплетённые, были, и белые жемчуга, и прозрачные капли горного хрусталя. Набита коробочка добром по самую крышку. Стали Софью нашу допрашивать, как нашла, может кто показал. А она оказывается каждое утро гору простукивала, все искала вход в подземные пещеры. А пещеры точно были. Каблуком по камню топнешь, а тебе из-под земли эхом звук возвращается, да ещё слышно, как вода журчит. В общем, за труды ейные земля матушка тайну свою и приоткрыла. По весне, как снег сошел, да река в берега свои воротилася, оголился кусочек шкатулки, Софья его и заприметила, подкопала немного, да ахнула. Ржавые замки в ее руках рассыпались, крышечка приоткрылась и все вокруг как засияло, как заиграло светом солнечным, Соня аж зажмурилась, до того ярко было.

Листвой да ветками закидала и каждый день смотреть приходила, по началу даже в руки брать боялась, потом осмелела, кое-что примеряла, да в ручье любовалась.

А тут дожди зачастили, очень ей не хотелось по сырости на гору идти, так она и взяла серьги да бусики с зелёными камнями. Очень уж ей шли эти камни.

А родителям такое показать боязно, вот и положила в тюфяк, чтобы на сердце радостнее было.

А оказывается, Васятка этот, чёртово отродье, уже несколько раз следил за нашей Соней, все ему было интересно, куда она по утру убегает, только, сестра хитрая, всегда петляла да пряталась – не видел всего клада Васятка. А вот как она серьги надевала, да перед окном в отражение свое любовалась – видел, и как в солому драгоценности прятала, тоже подсмотрел. Тут же написал бумажку, что буржуи недобитые народное богатство в матрасах прячут и отправил с обозом, который урожай в закрома сдавал.

Забрали значит шкатулку, да повезли в район, но не довезли. Да и не доехал никто. Что там приключилось – никто так толком и не понял. То ли от жадности перестреляли друг друга, то ли напал на них кто. Только следов никаких не было. Просто люди на дороге лежат, кровушка в пыли спеклась, да лошадки мирно в поле пасутся. А шкатулки нет. Да и не найдет ее теперь пока никто. До тех пор, пока кто любопытством да норовом своим земле не приглянется.

Клады, оно как, не всякому показываются, а кто нашел, тот и владеть должен, а коли украл или забрал без спросу, то добра тебе от чужого не будет.

Дознаватели приезжали, пытались края найти, да только Васятку отец так выпорол, что тот ещё три дня сидеть не мог, ну и понял он что на своих наговор держать не стоит, что свой своему поневоле брат, а чужой хвост лизать только хилые собаки могут.

А солдатики те были молоды да глупы, никто ведь даже не подумал Софью обыскать или Дуняшу. А у каждой под рубахой по бусам висело. Это потом уже внуки, когда мои увидели эти цацки да по специалистам понесли, бусинки те назвали колье. У Софьи зелёный гранат в золотом плетении, а у Дуняши – красные рубины. Дорогой цены вещи оказались. И ведь сколько бед было – никто и камня не продал. Софья сказала, что ей гора нашептала: владей или дари. Так до сих пор в семье и храню.

И только мне ведомо, где эти барские цацки. А найду кого доброго, то подарю, да хочешь, даже тебе? Только если просьбу одну выполнишь.

Ночь третья

В середине тридцатых это было. Тоська рябая ногу сломала, как раз в там, где к причинному месту нога и крепится. Это сейчас можно сустав тазовый заменить – и всего делов-то, а в то время – это смерть. Смерть и мучения. Ни сесть, ни перевернуться самостоятельно, я уж не говорю про нужду. Тоська – баба молодая ещё была, трое сынов имела и так вот неудачно со скирды скатилась в самый разгар работ. А впереди делов ещё столько, что она лежачая только обузой всем была. Но ни сыны, ни мужик ейный виду не подавали. Да только руки до нее не доходили. Сам представь: сено нужно, дров нужно, хлеба нужно, масла из подсолнухов надавить нужно – зима здесь длинная, и если все это ради одной хворой сейчас бросить, то почитай все за зиму и сгинут. А тут ещё и еённые обязанности на мужские плечи легли: корова, свинки, птица разная, да по дому чего сделать, рубахи подлатать. Говорят, что бабе без мужика на селе не выжить, а тут получается четыре мужика, а без одной бабы руки опустили. За все хватаются – а деланного не видать.

Мне тогда уже лет пятнадцать было. Мать меня в работницы к ним отправила. Опять же не за просто так, а за несушку в декаду, за десять дней, значится.

Опять представь хорошенько, своей работы меня никто не лишал и в колхозное поле так же всех гнали. А урывками, в перерывах, да если встать пораньше, то можно все успеть – добрая курица в хозяйстве лишней не будет. Вот я вставала до солнца, бежала к ним, по-быстрому харчей наварю. Пока горшок в печи хлюпает – корову подою, свинку да птиц покормлю. А за конем своим, Бурым, хозяин сам смотрел, никого не подпускал, уж больно норовистый конь был. И ещё за темно домой возвращалась, успевала в хате и полы помыть и квашню поставить, чтобы к обеду хлеб свежий был. А в обед крынками нагружусь, каравай с собой подмышку и меду чашку – иду кормить и своих и сиротелых. Без бабы мужики сироты, как дети малые. А потом бегом уже к Тоське – пеленки ссаные менять, кормить, поить, да спину камфорой тереть, чтобы язвы не поползли. А она стонет, слезы текут, жить не хочет, говорит, что лучше смерть, чем такое вот житие. А кто ж спорит, смерть завсегда лучше, она от всякого страдания избавляет, да только не нашего ума это дело – сколько бог отвел, столько и скрипи.

Получила я курицу свою за первую декаду – счастья было – это ж моя первая собственность. Красивая была, пестрая, как лес под осень, нажористая, мягкая, теплая. Так я ее полюбила, что спать в сени уходила и ее с собой на тюфяк брала. Тут она, кстати, на яйца и села. В общем, счастливый у меня тюфяк был. А когда цыплята вылупились, так к нам со всего района бабы неплодные приходили на моем матрасе ночь на новой луне полежать, и за это мамке рупь давали.

Опять отвлеклась. Однажды в поле обед несу, а Тоськин муж, Петром звали, меня и спрашивает, когда это я успеваю его Буяну гриву плести? Окстись, дядь Петро, какие косы, у меня на свою косу времени нет, да и боязно к вашему коню даже близко подойти. Он затылок под фуражкой почесал, да пошел думку думать.

Повадился, в общем, у ним в сарай анчутка. Каждый день у Буяна грива плетена в тонки косы, да узоры разные. А Тоська тем временем совсем плоха. Не ест ничего, это она специально, чтобы по большой нужде не ходить. А ногу раздуло, да синяя стала.

А я ее мою да про коня рассказываю, говорю, что если анчутку привлечь, то он может желание исполнить. Смотрю, у нее глаза заблестели, как будто сказать чего хочет, но боится.

Тоська силами собралась, да мужикам своим приказала снести ее в сарай, там в ясли у коня положить и три дня чтобы никто не заходил. Петр плечами пожал. Сена да воды Буяну поболе оставил, коровенку вывел – нам на постой отдали, да птицу в сенцы закрыли. А Тоська в сарае одна осталась. Огарок свечи ей дали чтобы не боялась.

И как солнце село, она песню затянула. Надо сказать, что была она голосистая, песни ее послушать со всей деревни сходились. Колокольцами лилась-стелилась песня ее. И вот она поет, поет, потом тишина – заснула видать. Потом среди ночи сон прервется – слышим опять запела – значит, живая еще. Но как указано было, никто в сарайку не входил.

А на треть ночь к ее песни голос мужской подключился, скрипучий такой, как наждаком по ржавому полозью, аж мурашки по коже у всех, а дале тишина.

По утру выходит Тоська на свои ногах, в волосах пряди седые, а ещё петь она больше никогда не смогла. Поменяла, знать, голос на ноги.

Ты, милок, скажешь, что все хорошо закончилось, да только не так все. Анчутка, черт и есть, и хитёр, как оный, его не проведешь и свое всегда возьмёт. Тоська дуреха, просила, чтобы сыны ее смерти ее молодухой не узрели, да внуков хотела увидеть. Так все и случилось. Женились, дитев успели нарожать. Да только пришла война окаянная, и все трое на ней и сгинули. Один за одним. Каждый год в сентябре по похоронке получала. Сначала на мужа, потом на сынов. И все в один день, как раз в тот самый день, когда она на ноги поднялась.

Так что почитай с нечистью всякой делов иметь не стоит, на то и нечисть она. Завсегда свою сторону клонит, даже когда ты ей в обмен что-то доброе даёшь.

А ещё с тех пор в ночи по лесу песни раздаются, как раз Тоськиным голосом. В это время в лес лучше не ходить – нечисть лесная в болото затянет. Когда песня льется – даже волки молчат и собаки уши поджимают. Вот таких делов наделала, всю жизнь себя корила да грехи отмаливала, да только не вернуть сделанного.

Это я к чему все, ты на ус мотай, чуток позже тебе пригодится, если костлявая про меня ещё на годок забудет.

Ночь четвертая

Когда война пришла, совсем тяжко стало – всяка мужикова работа на бабьи плечи легла. Да и спросу с нас больше стало. Хлеб да гречу сеяли – все подчистую на фронт уходило, сами из обмолота да лебеды умудрялись печь. Лес выручал. Он как чуял, что беда пришла большая – щедрый был.

Ну и мы к нему по-людски – лишнего не брали. Дрова берегли, пару домов топили да вповалку спали. Да и не спали почти. От работы падали, но вклад свой в победу сделали. Вечерами при лучине носки вязали, да песни пели; овечий сыр делали – сами не пробовали даже. Нынче-то внук припер этого сыру – воняет, как твой носок, а наши головки молоком да теплой хатой пахли – всё на фронте о доме вспомнят, когда куснут. Лен трясли да ткали, из него же портки да рубахи шили – все при деле были.

Знаешь самое богатство какое было? Нет, не хлеб, хотя и этого вдоволь не было. Соль, милок. Вот её не было. В городе была, да купить не на что, мы же за палочки в тетради работали – денег отродясь не видали. Но и здесь выход находили. Софья, сестра моя, в районе учителкой работала, так она нам соль посылала. И вот возьмёшь в щепоть пару крупинок, на язык положишь и рассасываешь, аж лицо от удовольствия светится.

Но не про это речь. В студеных хатах хозяева оставались – домовые по-вашему, так и о них не забывали, приносили, чем богаты, в пояс кланялись и извинялись. Ты не лыбься, все вам, городским, смешно да весело. Только смотри, как вышло -то.

В сорок втором по весне голодуха началась, животы пухли, колени как кругляшки надувались – никто не думал, что затянется война окаянная – всё сразу сдали подчистую, за зиму подъели, что осталось – а весна все не приходит. Вот по хатам очередной раз пошли, может, что пропустили, может где картошка подмерзшая осталась. И ты посмотри, на колхозное добро никто не зарился, хотя могли тайком и овцу стащить и корову выдоить.

И вот по сарайкам да баням ходим, половицами скрипим – пусто все. А я в хату к Михлычу, бывшему председателю нашему заглядываю, а там свеча горит. Горит да не сгорает. Воск с нее не тает, а огонек теплится. У меня морозец по спине пробежал, но я виду не показываю. До пола поклонилась, валенки скинула и босыми ногами по студентам полу иду. А холодно, аж пальцы ломит, кажись на снегу теплее бы было.

А возле свечи на столе мужичок сидит. Весь в лохмотьях, бороденка всклочена, а на голове сквозь густую шевелюру рожки проглядывают. Я ему ещё раз поклонилась, поздоровались и извинилась, что покой потревожила. А он в ответ молчит, глазками махонькими на меня зыркает, да в зубах соломинкой ковыряет.

А я ни жива, ни мертва стою, рука так и тянется перекреститься – стою молча, не знаю, что и сказать больше. А тут в животе у меня как заурчит, да громко так этот от угла к углу по хате разносится. Мужичок головой качнул, руку вперёд вытянул да на печь показывает. Я за рукой его слежу, но там темно, не видать ничего, тут осмелела, откуда только силы взялись – не знаю, да и спрашиваю, чего на печи холодной быть может? А он мне голоском тоненьким, старческим говорит, что печь не топлена. А дровишки прям здесь у печи лежат. Руки сами дрова в печь затолкли, от свечи его лучину подожгла да затопила.

Пламя жаркое занялось, сразу тепло стало – ажно в пот бросило. Ты, говорит, посиди со мной, да расскажи, что вокруг происходит. Так я с ним всю ночь и просидела. Что говорила – не помню, только ни на миг не замолкла. За окнами буран завьюжил, собаки от голода воют, а мне тепло так и спокойно, будто и нет ничего вокруг плохого.

А как петухи пропели, так исчез старичок и свеча пропала и печь холодная. А по левую руку от меня мешок овса стоит. Целый мешок с пуд весом – еле до дома доперла.

Матушка в слезах, говорит обыскались меня, всю ночь кликали, везде заходили, но найти не могли. Я ничего рассказывать не стала, сказала только, что в председательском доме прикопана была находка, а матушка головой качает: овес сухой, теплый да отборный такой – у нас отродясь такого не было.

Я в тот дом каждый день ходила да кланялась, но не показывался боле старичок.

До лета, аккурат перед тем, как на отца похоронка пришла. Захожу, значит как обычно, до пола кланяюсь, а сама ничего и не жду уже. Как вдруг свеча в дальнем углу зажигается и голосок старика мне прям в уши шепчет: не верь, девка, ничему не верь и горя в дом не пущай. И все, снова темень и тишина. Я головой кивнула, а сама думаю, о чем это он?

А назавтра, к обеду, гонец пришел. И мне в руки конверт прямоугольный даёт. Похоронку, значит. А у меня ни слезинки, ни страха. Врёте, говорю вы все. Так никому и не сказала и конверт в печи сожгла. А по осени батя вернулся. Без руки и хромый, но живой.

Вот он и рассказывает, как его какой-то дед из окопа вытащил, несколько верст тянул, да все про какую-то девку добрую сказывал. Про корову пятнистую, что чуть после отела не околела, да выкарабкалась, про овечьи варежки да носки, которые бабы при лучине прядут, про колоски по полям подъеденные – целую ночь тащил, да все мне про бытье деревенское сказывал.

Во какое чудо получается. Батя мне слово в слово пересказал все то, что я тогда у печи говорила. И по времени выходит – как раз та ночь.

Получается, домовые не только сам дом в порядке держат, а мир и покой берегут, от слез и горя спасают. Если ты к ним с благодарностью и уважением, конечно.

Я ж после этого в кажду хату заходила, то лучину зажгу, то пару веток сухих в печь положу, а потом за мной и другие повторять стали: кто яичко на стол, кто печива кусочек. Мало того, что жить сытнее начали, так почитай, всех мужиков уберегли. Все пришли живыми, кроме Тоськиных. Но там другая история была, поди сказывала уже, ты кивни, коли так, а то я и не помню совсем.

Ночь пятая

Софья в город за год перед самой войной уехала. Малышей грамоте учила – самая толковая среди нас была. Дуняша тоже сначала поехала – она на счетах считала, как дятел отстукивала, ее в казённую бухгалтерию позвали, да не смогла она в городе, все ее к лесу тянуло. А Соня осталась. И ожерелье свое с собой забрала.

Однажды на танцы пошла да на себя эту красоту напялила. Ей тогда годов уже много было, да все одна куковала – никак не хотела с жизнью вольной расстаться да под мужика прогнуться. Идёт, значит, красуется, взгляды завидущие на себе ловит, да только от этого ей ещё приятнее становится.

А тут кавалер подскакивает, на танец приглашает. И Соня-то наша в вальсе кружится, щеки от радости зарумянились, глазки засияли, а камни заветные лучами своими ее подсвечивают.

Кавалер, Михайлой звали, под ручку белую до общежития проводил, да каждый день ее с букетиком возле школы встречал. А она вот ни в какую, не мой, говорит, вы человечек, товарищ Петренко, не лежит, говорит, к вам душа. А тот настырничает, продолжает цветами да взглядом провожать. И попривыкли все к ухажеру ейному, здороваться стали, да на чай приглашать, если Соня за тетрадками в школе засидится.