Гавань

Тишина загустела – хоть ножом ее режь.

Данила почуял, как расправляются розовые ушки, чтоб не упустить ни единого слова.

– Детишками не обзавелся, – выдавил он. – А с Еленой… тут в двух словах не расскажешь.

Общий, пропахший карамельками, выдох.

Погиб Данила. Девицы выжмут из этого все.

– А… – на секунду глаза Трубицына остекленели, но тут же, будто перетасовав прикуп, он улыбнулся:

– Так это ж совсем другое дело!.. Собирайся, брат. И барышни, – легкий поклон в сторону гимназисток, – от тебя отдохнут. Совсем их извел – смотреть больно, как очаровательные розы сохнут в твоем обществе.

Смешки.

– Видишь, ли, Жорж, рад бы, да не могу. Провожу тебя, тогда и поговорим. Дела…

– Дела подождут! – заорал Жорж, – не так ли, сударыни?..

Восторженный писк. Зардевшиеся щечки. Чертов фат!

Данила замялся. Как же выпихнуть тебя? Увести, пока старуха…

Поздно.

Тихий горячечный шепоток. Хруст накрахмаленных пелерин.

Гимназистки отодвинулись, сливаясь с кустами черемухи, и сенсация – роковая тайна учителя и миленький гость с зефиром – тоже уменьшилась, отошла в тень.

Повеяло холодом.

Приближалась мадам директриса.

От ее шагов соляными столбами застывали фигуры гимназисток. Покрывался инеем утоптанный башмачками двор, а пичуги, замерзая на лету, хлопались оземь и разбивали в осколки безмозглые тельца.

– Господа? – голос, дребезжащий, как флагшток на ветру.

– Цирцелия Францевна, – вытягиваясь и презирая себя, пролепетал Данила, – разрешите представить…

– Мадам, – щелкнули каблуки, – Георгий Трубицын, к вашим услугам!

Ледяное молчание. Поджатые губы.

Данила поежился. Солнце больше не грело, и запах черемухи куда-то исчез – пахнуло персидским порошком, которым по наущению мадам истребляли тараканов, забредших в гимназию.

Цирцелия изучала гостя. За могучими плечами Жоржа теснились воспитанницы. Живописная группа – сатир в сонме нимф.

– Позвольте, – каркнула старуха, но Трубицын ее перебил:

– О, нет, мадам, – позвольте мне!..

Данила перестал дышать.

– От всего сердца, от имени нашего выпуска, – начал Трубицын.

– Сударь! – возмутилась старуха.

– Сударыня! – повысил голос Трубицын, и, не давая директрисе опомниться, вручил розовую коробку, перевязанную пошлейшим бантом.

Данила мысленно застонал. Что было в коробке, значения не имело. Только бы не подвязки, взмолился он, не зефир, не…

– От всего сердца, с наилучшими пожеланиями! Мы, бывшие школяры, с почтением, – баритон Трубицына обволакивал, гипнотизировал, как дудочка бродячего факира – гюрзу, – с безмерным уважением взираем на вас, тех, кто держит на своих плечах будущее юных, неискушенных…

Трубицын вещал. Кобра глядела, не мигая, и чуть покачивалась.

Из гавани пахнуло морем. Порыв ветра растрепал бант на груди директрисы.

И тут случилось чудо.

То самое, молва о котором долго будет передаваться из уст в уста.

Послышался хруст – то карга склонила голову в легком поклоне. А после…

Сухая корка старухиных щек отмякла, уголки губ дрогнули и приподнялись на самую малость.

– Благодарю, – каркнула Цирцелия, – рада знакомству. Весьма.

Для старой ведьмы то было равносильно объятиям.

Жук этот Жорж! Дай ему полчаса, глядишь, и карга пригласит его в святая святых, в кабинет – поговорить о юных неискушенных особах.

– Мадам, – поклонился Трубицын, – у меня к вам просьба. Буквально, малюсенькая. Позвольте мне похитить вашего педагога…

Данила Андреевич понял, что обречен.

***

Дальше все понеслось вскачь. И в упоительном аллюре стихийного бедствия Даниле ничего не осталось, как покориться.

Триумфальный уход из гимназии. Благословление директрисы, вздохи и пищащие носики с одной стороны. Сдержанное сияние, твердость скул и уверения в глубочайшем почтении – с другой.

Признав Жорку неизбежным злом, он бормотал про себя:

– Это пройдет. Этот день надо просто пе-ре-жить…

Заодно выспросить болтуна, где служит. Жоржика хлебом не корми – дай повитийствовать, а уж Данила направит поток в нужное русло.

Извозчик. Скрипучее, до белизны протертое сиденье, кляча в коровьих пятнах. Стальные обода – тряско, зато свободно, не то что в омнибусе.