Пятый легион Жаворонка

– Префект Фуск и впрямь печется о моей безопасности? – чуть насмешливо спросил Парис. – Что он приказал тебе?

– Ты же слышал. Проводить тебя до дома.

– И все?

– Да.

– Ну, идем, – Парис, посмеиваясь, направился дальше.

Марк следовал за ним, мучительно пытаясь осознать случившееся. Наконец, ему удалось выстроить цепочку: Парис – Августа Домиция – император – префект Фуск. Если император и впрямь гневается на актера, приказ должен будет выполнить префект Фуск. Марк сказал:

– Отправься я с иным поручением, Виния Руфина не была бы так спокойна.

– Не переживай, тебе еще представится случай отличиться, – сказал Парис, и сам почувствовал, что шутка вышла неудачной.

В молчании они отправились дальше. Свет факела так же озарял стены домов, закрытые ставнями окна. Шаг Марка оставался так же легок и стремителен, но… Мысли его не были ни светлы, ни легки.

Не зря шептались болтуны на Форуме. Августа Домиция заметила актера. Заметила и отметила. Император не простит оскорбления. Дерзкий актер обречен. Обречен… И знает это! Недаром оглянулся на солдат – защиты искал. Своего провожатого боялся. Был уверен: префект Фуск уже получил приказ, центуриона послал исполнить.

Марк невольно замедлил шаги. Так и будет. Домициан повелит префекту Фуску, префект Фуск скомандует преторианцам… Кому именно? Ему, Марку? Скверно стало на сердце. Очень скверно. В Британии он против врагов меч обнажал, против варваров. Против кого поднимет меч в Риме? Редкую доблесть проявит – беззащитного актера сразит?

Этим вечером они с Парисом возлежали за одним столом, разделяли угощение. Даже одну виноградную гроздь потянули в разные стороны! Марк вспомнил, как подал Панторпе очищенного рака, а та замешкалась взять – засмотрелась на Париса.

Внезапно ему представилось Панторпа, бьющаяся на земле подле убитого актера. Марк даже головой тряхнул, отгоняя наваждение, так ясно увидел, как волосы девушки полощутся в пыли, а под ногти ей забивается грязь и черная запекшаяся кровь.

Марк скосил глаза на Париса. Тот шел, беспечно помахивая рукой. Бормотал что-то. Что? Слова новой роли? Значит, уже не боялся. Понял – в эту ночь умирать не придется. А может, вовсе не придется умирать?

Недаром префект Фуск твердил про великодушные Афины и залитый кровью Рим. Предупреждал актера, хотел уберечь от беды. Марк чуть не хлопнул себя по лбу. «Вот растяпа! Полководцы не зовут солдат за пиршественный стол. А тебя нынче удостоили подобной чести. За какие заслуги? Тебе доверили охранять актера. Вряд ли завтра прикажут его убить. Подумай, чего от тебя ждут!»

Марку казалось, он это понял. Понял и другое: «Тому, кто ослушается императора, не сносить головы».

– Мы пришли.

Парис остановился возле многоэтажной инсулы. Запрокинул голову, как делал всегда, подходя к дому. Поискал глазами оконце на пятом этаже. Когда-то он ютился в крохотной комнатушке под самой крышей. В жару терял сознание от удушья, да и в холод задыхался от чада маленькой жаровни с углями. В те дни хозяин не помнил его имени, а хозяйка требовала большей платы и грозилась выгнать из дома.

Сейчас Парис занимал пять комнат внизу, пять лучших комнат. Хозяин всегда приветствовал его первым, а хозяйка присылала разные угощения. Парис был вежлив с обоими, и они думали, что он забыл прежние дни.

Но он помнил. Помнил не потому, что голодал и задыхался. Именно в те дни он встретил своего первого учителя – Филиппа, грека из Македонии. Когда-то Филипп блистал в Афинах, но внезапно лишился голоса. Ему не удалось собрать труппу, и Филипп отправился странствовать по городам. Нанимался в чужие труппы, обучал новичков азам актерского мастерства. Впрочем, он редко находил учеников и жил впроголодь.

Маленький Парис познакомился с этим человеком, благодаря скупости хозяйки. В тот день на хозяйской кухне жарились пирожки с печенкой, и по всему дому растекался аромат, от которого захватывало дыхание и кружилась голова. За один такой пирожок Парис готов был отдать полжизни, но надеяться на угощение не приходилось. Он знал, что если осмелится заглянуть в кухню, услышит:

– Ступай прочь, голодранец.

А может, и тяжелой хозяйской длани отведает. Поэтому Парис стремглав слетел с пятого этажа. Буквально скатился по лестнице, стараясь не дышать и торопясь как можно скорее оказаться на улице.

Выскочив за дверь, он едва не сбил с ног седого человека, закутанного в потрепанный шерстяной плащ. Палило солнце, но старик дрожмя дрожал и потирал руки, словно в стужу.

– Как безумный вихрь, он бежит отсюда,
Мчится, словно Кор, уносящий тучи,

– заметил старик, покачнувшись.

– Мчится, как звезда, что порывом ветра
Сметена с небес и в полете светлый
След оставляет,

– выпалил Парис в ответ.

На него в упор глянули черные глаза, и Парис подумал, что встречный не стар, совсем не стар. Конечно, он сед, но разве не седеют прежде срока?

– Откуда ты знаешь эти строки, мальчик?

Парис не мог объяснить. Слова сами вспыхнули в памяти. Может, он затвердил их в ту пору, когда отец, вышагивая по комнате, вполголоса повторял речи героя и подыскивал жесты, подходящие словам. Может, помнил с тех дней, когда мать, успокаивая плачущую Левкою, напевала ей вместо колыбельной стихи.

Старик опустился на ступеньки.

– Прочти-ка еще, что знаешь.

И Парис прочел. Стихи и отрывки, целые пьесы и отдельные строки. Солнце пересекло небо и скрылось за холмом, а Парис все читал, забыв про сосущую пустоту в желудке. Старик же сидел, закутавшись в плащ, опершись локтями о колени и опустив подбородок на сжатые кулаки.

Когда же Парис замолчал – не оттого, что больше ничего не мог припомнить, просто язык перестал ворочаться, уже не старик, а человек во цвете лет, но рано поседевший, поднялся на ноги, расправил плечи, уронив к ногам потрепанный плащ, и громыхнул на всю улицу:

– Я буду тебя учить, мальчик!

…С тех пор прошло много лет, но каждый раз, как Парис брался за новую роль, в его ушах раздавался хрипловатый надтреснутый голос, твердивший:

– Не спеши, ты не в бою. Смотри на нее, мечтай о ней. Тогда слова потекут широко и плавно, а не грянут боевым кличем… Не мямли, ты не скупец, через силу зовущий гостей на пир, ты полководец перед боем! Подумай, во имя чего идешь на смерть!

Вспоминая голос учителя, Парис вспоминал и себя, босоногого юнца со впалыми щеками и вечно разбитыми коленками. Тогда, именно тогда, он открыл и почувствовал в себе великую силу: превращаться в других людей – трусов или героев, говорить их словами, совершать их деяния, слышать их сердце в своей груди.

В память тех дней, того счастья, он и поднимал голову к маленькому оконцу под крышей.

Взглянув на окна своего нынешнего жилья – жилья, в котором горел свет и суетились слуги, Парис задумался о том, сколь шатко его нынешнее благополучие. Что ждет впереди? Домициан разъярен. Домиция…

Стоило подумать о Домиции, как вспоминался душный закат над городом. В ту пору горячий ветер дул с юга, дул много дней подряд, доводя до изнеможения. В такие дни горло пересыхало, губы лопались, а вместо голоса вырывался хрип. Актеры давали представление в доме сенатора Домиция Тулла. Раб едва успевал подавать им сухие туники. Из-под масок капал пот. Актеры дышали со свистом. Хотелось сорвать маски, глотнуть ледяной воды, упасть ничком на ложе. Шершавый язык царапал небо, а пить было нельзя – голос сядет, жажда разгорится нестерпимо. Зрителям тоже было жарко, душно, муторно. Они вяло двигались, сонно смотрели, медленно думали.

– Легче растрогать рыб на сковородке, – сетовали актеры, возвращаясь с подмостков и слыша жидкие хлопки распаренных ладоней.

В сгустившемся воздухе слова вязли мухами в меде. Оцепенение охватывало и актеров, и зрителей. Спектакль не шел. То ли к концу дня исчерпались силы, то ли жара стала непреодолимой, но жесты героев не были наполнены чувством, а их речи – смыслом. Актеры спешили произнести текст, лишь бы скорее избавиться – и от слов, и от героев, и от зрителей.

Равнодушие актеров передалось зрителям, равнодушие зрителей – актерам. Чем громче зевали зрители, тем хуже играли актеры.

Парис видел, что спектакль гибнет, но не знал, что делать. И в эту минуту отчаяния и паники, он ощутил взгляд.

Сенатор Домиций Тулл, его домочадцы и гости занимали кресла, расставленные прямо во внутреннем дворе. Из дверей и окон, выходивших в перистиль, глазели рабы и вольноотпущенники. Только одно окно было задернуто легкой занавесью. Именно оттуда на актеров был устремлен взгляд, который Парис ощутил, как удар бича. Так охотник смотрит на дичь, так воин перед боем смотрит на приближающихся врагов.

Именно этот взгляд пробудил гордость Париса. Гордость Париса-Аякса, великого полководца, сразившего многих доблестных воинов, но прогневавшего богов и по их воле обратившего свой меч против овец.

Теперь духота не мешала актеру, нет. Из такого же душного тумана выбирался Аякс. Медленно, постепенно рассеивался дурман. Медленно осознавал Аякс, что напрасно воображал себя победителем. Он побежденный.