Волшебник Летнего сада

– И что же вы?

– Я? Я, глупец, решил её развлечь. Я, видите ли, намеревался устроить моей Тонюшке праздник. Ведь я за эти годы так толком и не узнал её…

Он промокнул салфеткой влажные покрасневшие глаза.

– Но я ведь… Я никогда не лез к ней в душу. Мне думалось, что тем я проявляю деликатность, что я щажу её. На самом деле я щадил себя. И где-то затаённым краешком моего существа я чувствовал, угадывал Нечто, которое до времени спряталось в ней.

Великий князь при последних словах собеседника невольно вздрогнул. Все эти годы он отгораживался от семьи, от жены, отталкивая милейшую Елену Павловну показной холодностью. Родные, весь близкий круг Михаила Павловича, терялись в догадках – отчего добрый по природе своей, отнюдь не бесчувственный человек, груб и бездушен с собственной супругой. Она же, тщетно пытаясь отыскать в себе хоть бы какую-то вину в происходящем, страдала. Из хорошенькой приятной в общении женщины, великая княгиня постепенно превращалась в потерянную тень… Единственной причиною её несчастия был он, скрывающий в себе того, кто поселился в нем однажды и затаился в глубине сознания… Того напуганного загнанного Зверя, обнаружив которого, Елена Павловна признала бы супруга сумасшедшим. Тогда его жизнь, без всякого сомнения, была бы окончательно разрушена. Мысли об этом приближали к отчаянию. Но он, сопротивляясь подступавшей временами слабости, продолжал бороться. Иногда это давалось слишком трудно – так, как сегодняшним днём, как сейчас.

Картайкин не заметил в собеседнике волнения и увлеченно продолжал.

– Я намеревался подарить супруге настоящий праздник. Сложившиеся обстоятельства замечательно тому способствовали. На тот момент мне был пожалован следующий чин, а также медаль «За усердие». Я был удостоен чести быть приглашенным на императорский бал. Бал давали в честь тезоименитства императрицы Александры Федоровны. Впервые в жизни я должен был присутствовать при дворе. И этот день перевернул всю нашу жизнь.

– Но в каком же году это было?

Иван Евграфович задумался, поморщил лоб…

– Да уж почти пять лет назад… Значит, в 1831. Да, именно так, в тридцать первом году. А что? Вы там присутствовали?

– Нет, нет, – Михаил Павлович печально покачал головою. – Меня тогда не было… в столице. Только… Тот злополучный год сложился для меня нерадостно. С тех пор в моей жизни происходят перемены. Дурные перемены. Всё это поразительно. Но продолжайте, продолжайте.

– Искренне благодарю вас за терпение… Так вот. Все три недели перед выходом супруга пребывала в необычайном оживлении. Она похорошела, на бледных до того щеках появился румянец. В наши отношения как будто вернулась прежняя теплота. Она взахлеб рассказывала мне о своих заботах. А их, – Картайкин улыбнулся, – появилось не мало. Антонина объездила всех дорогих модисток, покуда, после долгого сомнения, не выбрала фасон для платья. Она пропадала в ювелирных салонах в поисках подходящих украшений. Я же только одобрял все её траты и во всём поддерживал. Впрочем, она ни в чем и не прогадала. Да.

Он мечтательно прикрыл глаза.

– Зеленое шелковое платье чудесного оттенка с венецианским черным кружевом, изумрудное колье на белой шее – всё как нельзя лучше подходило к её золотисто-рыжим волосам. Моя жена была очаровательна. Я раздувался от гордости, что эта женщина, со мною под руку, – моя законная жена. Конечно, Антонина не осталась незамеченной. Пройдя со мною в полонезе, весь вечер она уже не сходила с доски. Я утомился отвечать на представления её новых кавалеров. В большинстве, это были люди военные. Вы понимаете – усы, мундиры, галантность в обращении. По части дам господа офицеры весьма искушённые люди.

(Великий князь на это только усмехнулся.)

– Антонину закружило так, что перед выходом на ужин, она, чуть было, не забыла про меня и не пошла с партнером по мазурке. Правда, опомнившись, долго смеялась и виноватилась. Мне стало несколько не по себе, хотя обиды я тогда не высказал.

– А это зря, – заметил «отставной полковник». – В подобных случаях необходимо сразу показать характер. Приличия на то и существуют, чтобы держать в узде свои страсти и обуздывать пороки. Забыв приличия, жена компрометирует не только самоё себя, но унижает прилюдно супруга. Тут показывать слабину непозволительно.

Картайкин застонал и залпом опрокинул рюмку. После горько рассмеялся.

– Непозволительно! Непозволительно! Кто бы тогда мне об этом сказал. Так вот. Весь следующий день в прихожую доставляли букеты с визитками. Потом потянулись и визитеры.

– Вы их с трудом терпели…

– Нет. В часы утренних визитов я, по обыкновению, бывал на службе… Антонина всегда принимала сама и вполне с этим справлялась. Она умела поддержать беседу и неплохо пела. Потом, как замужняя женщина, принялась и выезжать – вполне самостоятельно. Моё участие стало уже необязательным и ей, как оказалось, вовсе не требовалось. Премьеры в опере, концерты, всяческие музыкальные салоны – моей жене постоянно слали приглашения, а она порхала, порхала повсюду как яркая бабочка. Нет, пожалуй, не бабочка, – стрекоза.

– Светская жизнь для неопытных душ – большой соблазн… Люди искушенные относятся к этому ровно, а пресытившись, уже стараются по возможности избегать. Есть более осмысленные и полезные занятия для человека, нежели рауты и журфиксы.

– Какое вы точное слово употребили – пресытившись. Я ведь сначала на то и рассчитывал. Я, думал, надо малость потерпеть, и надоест ей всё это, наскучит. «Пресытившись»… Поначалу она вела себя будто голодная, но войдя во вкус, уже не могла обуздать этот свой аппетит. И ей хотелось всё большего…

Он обреченно вздохнул.

– Первую измену я сразу распознал. Распознал, правда, после – по признакам раскаяния. Это как если после пьяного угара сошёл с человека весь хмель – и стыдно стало перед близкими, и испугался сам своей пагубной слабости. С ней так и было. Однажды Антонина не вышла к ужину, а зайдя к ней, я застал её в слезах. Взглянула она на меня испуганно… Со следующего дня для всех визитеров Антонина сказалась больной и снова превратилась в домоседку, взялась за доченьку. Мне же… Мне принялась угождать всячески. Иногда даже и руки бросалась целовать. Страдала Антонина сильно, не притворно. Я всё понимал, конечно. Я тоже страдал, но вида не показывал. Мне было жаль её. И в то же время я радовался про себя, надеясь, что Тонюшка одумалась, и жизнь наша снова станет прежней. А только рано успокоился. Хватило нашего семейного благополучия примерно на полгода.

Руки у Картайкина заметно подрагивали, он сжал их в кулаки и с чувством ударил по столу.

– Потом, как я предполагаю, она кого-то из своих знакомых случайно встретила. И сорвалась. А дальше – омут. Время раскаяния становилось всё короче, слёз проливалось всё меньше. Этот омут затягивал её. На службе, за моей спиною вовсю судачили. Сплетни дошли уже до моих родственников. Я не знал, что делать. Мне было стыдно, больно. Но я действительно, не представлял себе, что делать. Стреляться? Но с кем, и зачем? И что будет с Оленькой? Говорить с Антониною? Как и о чем, ежели в ответ на мои вопросы она только смеялась. Она смеялась надо мной! И я терпел. Я молчал и терпел несколько лет. До того дня, пока меня не посетил один из давнишних жильцов, снимавший в нашем доме хорошую квартиру. И я узнал, что супруга моя потребовала от него оплатить вперед значительную сумму, что для среднего чиновника с семьёй затруднительно. Я извинился и успокоил его. Утром я вынужден был твердо говорить с супругой. Я потребовал объяснений. Объяснений не получил, но получил хотя бы обещание более не донимать жильцов такими просьбами. А некоторое время спустя мне принесли неоплаченный вексель за подписью Антонины. Супруга промотала свои деньги и наделала долгов.

– Наряды? Драгоценности?

Чиновник тяжело вздохнул.

– К тому же какой-нибудь нищий молодой офицер. Бедный, но страстный любовник.

Он обтёр мокрый лоб салфеткой и приложился к стопочке.

– Тот долг был не слишком большой, и я оплатил его. Но получив следующий вексель, я вынужден был написать Никанору Матвеевичу. Мне было невероятно стыдно. Но у меня не было выбора. Я не располагал такими средствами. Нам было бы не избежать унизительного скандала.

Картайкин заглянул собеседнику в глаза.

– Ведь вы меня понимаете?

Михаил Павлович сочувственно кивнул.

– Я ожидал, что тесть будет всячески укорять меня, я ждал справедливого гнева.

– Так Иратов помог вам?

– Никанор Матвеевич показал себя достойнейшим человеком. Я, правда, в этом и не сомневался. Да. Он сразу рассчитался с кредитором, а после того и сам явился к нам. С опущенной головой я вышел к нему навстречу. Но он… Он молча обнял меня. Тем же вечером состоялся его разговор с Антониной. Я при том не присутствовал, меня пригласили позже. Зайдя в гостиную, я увидел Антонину сильно бледной, с поджатыми губами.

Тесть сразу же обратился ко мне: «Иван Евграфович, – сказал он нарочито спокойно, – я считаю нужным вручить вам некую бумагу, составленную на днях по моей просьбе доктором, который много лет знает нашу семью. Здесь сказано, что дочь моя страдает невротическим расстройством, проявляющимся время от времени замутненностью сознания. Оттого она не может полностью осознавать своих действий и не может отвечать за себя. Содержание этой бумаги, благодаря моим связям, станет мгновенно известно всем ростовщикам, модисткам и ювелирам, которые имеются в столице. После чего никто не захочет иметь с Антониной Никаноровной сколько-нибудь серьезного дела. Я осуществлю это намерение сразу, как только вы сообщите мне хоть о каком-нибудь расходовании ею средств без вашего на то ведома. С этого дня эта особа должна полностью подчиняться вам». На прощание он расцеловал внучку Оленьку и крепко, с чувством пожал мне руку.

– И что же, – великий князь усмехнулся с сарказмом, недоверчиво, – подчинилась вам ваша расчудесная жена?

Картайкин рассмеялся горьким полупьяным смехом.

– А как же! Подчинилась! Ха! – успокоившись, он вытер мокрые глаза, икнул. Нехотя подцепил кусок севрюги вилочкой. – Какое-то время она вела себя тихо. Потом же, потихоньку, стала превращаться в фурию. Гоняла без вины прислугу, кричала, побила почти всю посуду в доме как-то… Пару раз. Срывалась и на Оленьке. Позже затихла и, как будто, успокоилась. Ну а потом…

Он закрыл лицо руками.

– Боже мой, как это стыдно! Ну а потом… Потом мою супругу, дворянку госпожу Картайкину, заметили за завтраком у Рейтера.

Михаил Павлович не нашёлся, что сказать, только отвёл глаза. В столице знали, что на завтраки в такие заведения съезжаются женщины полусвета, содержанки, подыскивающие для себя богатого клиента. Кафе Рейтера на Морской обычно посещали деловые люди – промышленники и купцы.

– Её узнал один из старых знакомых Никанора Матвеевича. Почтенный господин сначала глазам своим не поверил. Он бы решил, что обознался, да и успокоился. Только она, увидевши его, тут же сбежала. Вот так. Ждать и надеяться на лучшее в таких обстоятельствах было бессмысленно.

– Но что же вы сделали? – полюбопытствовал великий князь осторожно.

– Порядочный муж немедленно убил бы!

– Не буду спорить…

– Я про этот позор узнал со слов тестя. Он сам и принимал решение. Мы отправили Антонину в клинику для душевнобольных. Подальше – в Швейцарию, за границу.