Последнее поколение

Пока в его руках не оказался мнимый доктор Гвейран. О, эта тварь была совсем иного сорта! Это вам не чудаковатый Дором! По внешности, манерам, поведению – абсолютный, стопроцентный человек. Легенда – не придерёшься. В жилище – чисто. Только и есть, что две маленькие нестыковочки в документах двадцатилетней давности, и один роковой, совсем недавний контакт с «седьмым номером», упорно величающим себя Новорогом Вер-атом, хотя имени такого вовсе не существует, и в удостоверении личности прописано чёрным по белому: «Норвог». Эйнер на допросах смеялся ему в лицо: «Хоть бы собственное имя удосужился выучить! Самому эта комедия не надоела?» Тот лишь краснел шеей и талдычил своё: «Я лояльный гражданин! Я арестован незаконно!» Стоило больших нервных усилий, не дать ему кулаком в квадратную, типично человеческую рожу. Вот почему, услышав похожую фразу от Гвейрана, Эйнер был разочарован и не хотел видеть его целых шесть дней.

Шесть дней никого из обитателей камеры 7/9 не вызывали на допрос. Про них будто забыли. Два раза в сутки лязгало маленькое окошечко, проделанное в железной двери, кто-то невидимый подавал миски с едой, которые требовалось быстро опорожнить и вернуть – вот и все контакты с внешним миром. Полная изоляция, даже телевизор перестал работать.

Гвейрана это не слишком опечалило, он его и дома нечасто включал – что толку, если показывают одну пропаганду и сводки с фронтов, наверняка сильно приукрашенные? Но земляне почему-то начали беситься. Женщины плакали, мужчины колотили кулаками в дверь и требовали вызвать начальство.

– Чего вам спокойно не сидится? – взывал он к их здравому смыслу. – Это же обычная тактика контрразведки. Они игнорируют нас специально, чтобы вывести из душевного равновесия. Не надо поддаваться на их уловки, только и всего.

Его не хотели слушать. Он сидит слишком недолго, чтобы судить. А они здесь уже три (два, один) месяца, в безвестности, в изоляции, и больше просто не в состоянии выносить эту медленную мучительную пытку!

– Люди годами сидят, и ничего, – толковал он. – Полстраны сидит.

Люди?! Кого он, собственно, называет «людьми»? Дикарей-аборигенов, методично уничтожающих собственную планету? Конечно, отчего бы им не сидеть спокойно, если это заложено в их культурных традициях, если таковы нормы в их больного общества? Но мы-то с вами представители гуманистической цивилизации, и сравнивать нас с этими существами попросту некорректно! Вы же не допускаете мысли, что кто-то из нас станет, подобно местным, снимать одежду с трупов, или убивать этих несчастных мутантов-бронзоггов? Слишком мы разные, чтобы мерить одной меркой!

Что он мог на это возразить? Что приходилось ему и с мертвецов одеваться, и бронзоггов жечь огнемётами? Что в тот момент, когда тебя собираются сожрать заживо, о собственной цивилизованности и, тем паче, гуманизме, забываешь начисто? Или что несчастные существа, гибнущие от голода и непосильной работы в арестантских лагерях, отнюдь не воспринимают своё положение как дань собственным культурным традициям? Но был ли смысл в таких откровениях? Его не желали слушать, не желали понимать. Иногда людям Земли нравится чувствовать себя страдальцами, видно, такова их природа…

Отчуждение, возникшее с первых же минут, крепло с каждым днём. Нет, всё было очень цивилизованно и благопристойно, за рамки научных дискуссий их споры не выходили. Но общего языка найти не удавалось. Они не понимали друг друга. Они в самом деле были чужими. Только теперь Гвейран (так он сам о себе думал: «Гвейран», а не «Вацлав»!) начинал сознавать, какая пропасть отделила его от собственной родины – не тюремные стены, не чернота вселенной, нечто неизмеримо большее. Стал ли он полноценным церангаром за двадцать лет – судить трудно. Но настоящим землянином больше не был – это точно.

Хуже всего – он больше не знал, и долго не мог решить, чьи интересы важнее для него лично – благополучной далёкой Земли, или измученного, погибающего Церанга?

Когда же оно было приято, это решение, он ни минуты не ощущал себя предателем.

… Через час после межвосходной трапезы в камеру зашёл широкоплечий офицер в звании регарда, осведомился, нет ли больных. На него набросились с вопросами, суть которых сводилась к одному: «долго ли это будет продолжаться?»

Регард выслушал их возмущенные выкрики очень спокойно, и так же спокойно объяснил. На допросы никого из них, кроме задержанного Гвейрана, больше водить не будут. Господин Верховный цергард Эйнер желает говорить только с ним, потому что остальные слишком глупы от природы и к нормальному человеческому общению не приспособлены. В отличие о них, задержанный Гвейран не производит впечатление существа слабоумного. Но опыт подсказывает господину Верховному цергарду, что он принадлежит к той категории допрашиваемых, которых не пугают страдания физические. А потому, если он продолжит упорствовать в молчании, соплеменники его подвергнутся жестоким пыткам у него на глазах, и все муки, а возможно, и смерть бедных безмозглых тварей, останутся на его совести. Выбор за ним.

Человека, землянина Стаднецкого подобная дикость должна была ввергнуть в негодование. Церангару Гвейрану стало забавно. Его почти восхитила изобретательность палача: надо же такое придумать – «бедные безмозглые твари»! И он, Гвейран, будет, видите ли, «виновным в их смерти»!

Он так прямо и спросил, едва перешагнув порог знакомого кабинета:

– Вы это серьёзно, насчёт их слабоумия?

– Нет, конечно, – лучезарно улыбнулся цергард, будто радуясь, что его шутку оценили по достоинству. – Мы отдаём себе отчёт, что имеем дело с высшим разумом. Мне просто хотелось вас позлить. Было так любопытно наблюдать ваши реакции, – он кивнул головой в сторону монитора, установленного с левого края стола. – Вы как зверушки в клетке, никогда не знаешь, чего выкинете в следующую минуту…

Гвейран вежливо улыбнулся в ответ. Он понял, что его продолжают злить, и обижаться не стал. «Пусть мальчик развлекается», – подумал снисходительно.

Но тот сделался серьёзен, люди в этом мире не умели веселиться подолгу.

– Сейчас я буду говорить, а вы слушайте, – велел он. – Потом я дам вам время на размышление. До завтрашнего дня, к примеру. И если вы не примете нужного решения – ваши соплеменники пострадают. Договорились?

Гвейран кивнул – а что ему ещё оставалось?

Цергард говорил долго. Он рассказал всё. Как был вычислен первый из их группы, и как он погиб. Как ловили остальных, и какая слабая была у них конспирация – «даже стыдно!» Как в них впервые заподозрили пришельцев, и как долго не хотели этому верить, всё искали «рациональное объяснение» многочисленным странностям, но так и не нашли. Как страшно, страшно до жути стало потом, когда пришлось поверить. Он предъявлял конфискованные вещи, и Гвейран зубами скрипел от злости, потому специально ведь объясняли на вводном инструктаже, какие предметы можно держать при себе, какие нельзя, и надо совершенно не иметь мозгов, чтобы протащить на планету класса «С» голографический портрет любимой жены на фоне лунных кратеров или микролазерный депилятор, или макролазерный резак! Он показывал распечатки разговоров, записанных в камере – земные слова Церангскими знаками, и некоторые уже с переводом – и убийственные результаты биологических анализов. Он делился собственными размышлениями о космических захватчиках и благодетелях – сам понимал, как они наивны, но не боялся показаться смешным. «Нет смысла отрицать вашу внецерангскую природу, – внушал он, – она нам очевидна, это давно доказанный факт. Возможно, у вас есть свои причины хранить молчание, это мы можем понять. Но пора, по крайней мере, перекатить изображать из себя «лояльных граждан Арингорада», потому что это уже наводит на мысли о клиническом идиотизме!»

Гвейран слушал, и только вздыхал в ответ. Он и сам понимал сколь бессмысленно их глупое сопротивление очевидному, и давно бы его прекратил, если бы не инструкция 163/15, которая гласила очень чётко: принадлежность к инопланетной цивилизации наблюдатели обязаны отрицать при любых условиях. Потому что признание данного факта – это уже контакт, для которого требуется отдельное правительственное решение и специальные полномочия. Все существующие инструкции Гвейран, исходя из жизненного опыта, делил для себя на три категории. Первые, которые затем только и созданы, чтобы их нарушать. Вторые, которые лучше бы не нарушать, но если очень хочется, то можно. И, наконец, третьи – их нарушать не следует, потому что себе дороже выйдет. 163/15 относилась к последней категории, и несоблюдение её приравнивалось едва ли не к уголовному преступлению. И он молчал.

– Ваши соплеменники – изнеженные, не привыкшие к лишениям существа, («И это заметили!») они не выдержат пыток, сломаются. Рано или поздно, кто-то заговорит. Зачем доводить дело до крайности? – цергард был очень убедителен, и Гвейран разозлился. Обидно стало за свой народ – хорошенькое же мнение сложилось о нём у властей Церанга!

– Ну, это ещё бабка надвое сказала, сломаются, или нет! – бросил он резко, уже не стесняясь идиомы, которая в языке Арингорада отсутствовала и даже не имела аналогов.

– КТО?!! – цергард Эйнер вдруг подскочил в своём кресле, воззрился на Гвейрана, будто выходца с того света встретил. – Кто сказал?!!

– Бабка… – неуверенно пробормотал «доктор», озадаченный столь бурной реакцией.

– Ну, точно!!! – контрразведчик вскинул на него свои красивые серые глаза, но теперь они смотрели не безразлично-устало, а оживлённо, почти радостно. – А я всё думал! Мне всё казалось, где-то я вас видел?!! Восемьдесят третий год, Набарский фронт, юго-восточное направление! Мы с вами вместе бежали из плена! Ну, вспомните!!! Это были вы, ведь правда?!! Неужели вы забыли?!!

Нет, он не забыл. Такое не забывают, хотя и вспоминать не хотят.

… Его призвали в восемьдесят первом году, не смотря на мастерски состряпанную бронь. Тогда призывали всех, даже немощных стариков и школьников-подростков: «на мясо сгодятся». И он пошёл – куда было деваться, если дезертиров ловили и расстреливали на месте без суда и следствия. В тот страшный год погибло немало землян – почти весь первый состав Арингорадской группы. Сергей Даверкин утонул в болотах Тары вместе со своим танком. Тойво Аккинен, бывший однокурсник, только и успел передать на базу: «Горим!» – а что, где – неизвестно. Убеждённого пацифиста Ферже – ну, не мог он идти на фронт, не мог причинить боль живому существу! – расстреляли на улице как дезертира. Банецкий и Смолл решили эвакуироваться, но не смогли пробиться к челноку, сгинули где-то по дороге… А Стаднецкому повезло, он выжил. Не без участия того, кто, годы спустя, стал виновником сокрушительного провала секретной наблюдательной группы Земли на Церанге.

Началось с того, что утонул полевой лазарет № 34. Ушёл в топь ночью, вскоре после массированного артобстрела их позиций из дальнобойных тяжёлых орудий. Никто не надеялся выжить в нём, снаряды рвались вокруг – и чудесным образом ни один не попал в цель! Но что-то разрушилось, сместилось в хрупком поверхностном слое от их ударов – и большой блок тверди просел, ухнул в одно мгновение, увлёк в бездонную черноту добрых три сотни жизней. Не спасся никто, за исключением полевого хирурга, регарда Гвейрана. А всё потому, что наблюдателю Стаднецкому потребовалось раздобыть уникальный образец мутации. Он приметил его ещё днём, когда проезжал мимо, возвращаясь из окружного госпиталя – раскидистый, неопрятный куст рос в трёхстах метрах от госпитальных шатров. По форме кроны – обычный многоствольный аснар, идущий на корм скоту. Удивительными были листья – раза в четыре крупнее обычных, они напоминали вздутую грязно-бурую подушку, оснащённую по краям короткими щупальцеподобными выростами.

Попав на фронт, Гвейран почти забыл о земном своём происхождении и «основной работе». Когда голод, и гнус, и нет лекарств, и сутки напролёт только и делаешь, что режешь и режешь изорванную, изувеченную, гниющую заживо плоть, а она всё прибывает и прибывает – тут не до научных изысканий. Должно быть, в округе росло много чего интересного, потому что счётчики Воркра пищали как сумасшедшие, и ни одна животная тварь, кроме летучего гнуса и увительно устойчивых к радиации людей Церанга, выживать в здешних условиях не могла. Даже вездесущие жёлтые жабы не квакали по периметрам провалов, и под одеждой у раненых, тех, что приносили с болот, не находили ни одной пиявки. Должно быть, для биолога, изучающего мутации флоры, тут было раздолье. Но регарду Гвейрану тогда стало наплевать на професиональне интересы наблюдателя Стаднецкого. Все мысли были лишь об одном: как бы выжить и не спятить.

Почему именно тот куст привлёк его особое внимание, Гвейран не знал, наверное, то была Судьба, в которую почти никто не верит, ни на Церанге, ни на Земле, или промысел Создателей, в которых тоже престали верить. Так или иначе, он решил непременно взять образцы тканей удивительного растения, и если не обработать сразу, то припасти до лучших времён. Однако, сделать это было не так просто – окружающие сильно удивились бы, застав полевого хирурга лазающим по окрестным кустам под обстрелом. И он решил пойти ночью, кода будет меньше посторонних взглядов. И пошёл.

Дальше всё случилось у него на глазах. Вернее, почти.

Стояла чудесная, удивительно мирная ночь начала месяца трен. По-весеннему светлая, она казалась особенно тихой после ошеломляющего грохота дневного обстрела. Даже гнус, прибитый к тверди лёгким заморозком, не зудел в ушах. В воздухе как всегда пахло сыростью, но не летней, гнилой и затхлой, а свежей, талой. Дага, никогда не заходящая в этих широтах, висела яркой точкой с края неба, и круглое жёлтое гало её напоминало родную Луну. В голове от такой идиллии всплывали обрывки старинных, в совсем другой жизни услышанных песен: о белых ночах, о весне, о усталых солдатах, которым мешают спать соловьиные трели… И жизнь была бы совсем замечательной, если бы ещё не так сильно хотелось жрать…

Вдохновленный и расслабленный, Гвейран приблизился к кусту. Достал нож, чтобы срезать ветку… как вдруг услышал за спиной громкий хлюпающий звук – будто кто-то выдернул гигантский резиновый сапог, увязший в трясине. Он обернулся, не от испуга, и не из любопытства даже – чисто машинально. И не увидел ни-че-го. В буквальном смысле слова. Лазарет исчез, будто его и не было никогда – операционных шатёр, три перевязочных, десять больших палаток на тридцать лежачих мест каждая, полевая кухня, бортовой «сквар» для транспортировки раненых в тыл. Ничего не осталось, ни намёка, ни следа. Только свежее чёрное окно трясины отмечало то место, где ему, Гвейрану, полагалось находиться в данный момент.

Он многое, многое успел повидать в своей инопланетной жизни, но с таким кошмаром ещё не сталкивался. Разум отказывался верить случившемуся, таким диким и невозможным оно казалось. До утра Гвейран просидел под кустом – он почему-то вообразил, будто спит и должен проснуться, тогда всё будет как прежде. К первому рассвету иллюзии рассеялись. Пришла боль утраты. Там, в госпитале, оставались небезразличные ему люди – он давно перестал делить своих друзей на землян и церангаров.

А потом пригрел Акаранг, гнус поднялся с болот, и стало ясно, что надо как-то действовать, пока не сожрали заживо. Побрёл к северу наугад, по бездорожью, рискуя провалиться в воронку или увязнуть в трясине.

На набарскую развегуппу нарвался часа через полтора. Сопротивляться не мог, при себе у него не только автомата, даже дежурного офицерского «симура» не было. Взяли, как говорится, тёпленьким. Думал, прикончат сразу, но им нужен был «язык». Дальше был долгий переход, мучительный в равной мере и для разведчиков, и для пленника их. На втором закате вышли к какой-то высоте, местность была Гвейрану незнакомой, сориентироваться в пространстве он не мог.

Здесь, на невысоком каменистом плато, располагался вражеский штаб.

Допрос был жестоким, но если бы он даже захотел – что мог рассказать, какие тайны выдать? Расположение утонувшего лазарета?

В кармане куртки имелось удостоверение, подтверждающее медицинскую должность пленника – здесь, при штабе, его было кому прочесть. (Разведчики, судя по всему, арингорадского не знали, крутили-крутили бумажку, но так и не поняли своего просчёта. И хорошо, а то пристрелили бы непременно, на месте, чтобы не таскать через топи бесполезный груз.) Прочли. Еще раз основательно избили, видно, с досады. Но убивать снова не стали, решив, что военный хирург – пресона достаточно важная, и может пригодиться при обмене пленными.

Шагах в двадцати от штабного шатра, прямо в камне был выдолблен неглубокий, метра два с половиной – три, погреб, зарешёченный сверху. Туда-то Гвейрана и бросили, спихнули так, что чудом шею не свернул. Первую минуту он мало что видел вокруг себя, оглушённый ударом падения, а потом понял, что находится в яме не один.

Рядом, привалившись к стене, сидел подросток-мутант лет пятнадцати, в болотном камуфляже. У него было тонкое бледное лицо, перепачканное подсохшей кровью. Светлые волосы слиплись на лбу бурыми сосульками. Кисть левой руки была обмотана тряпкой, в которой при ближайшем рассмотрении можно было признать нижнюю форменную рубашку.

– Здравия желаю, господин регард! Младший агард Эйнер к вашим услугам! – отрапортовал мальчик, сделав вид, будто встаёт, чтобы приветствовать старшего офицера как положено по уставу, но так и не встал. Только прибавил очень искренне, от души, – Как же хорошо, что вы здесь оказались! – потом понял, что сморозил глупость, смутился и прошептал, – Извините…

В общем, и по виду, и по поведению его было ясно: никаких «услуг» от младшего агарда, чьё имя тут же вылетело у Гвейрана из головы, старшему офицеру в ближайшее время ждать не приходится.

Взяли его в разведке – «так неудачно сходили!» В яме держали уже несколько дней, зачем – непонятно. На младшие чины правила обмена военнопленными не распространяются. Никакими мало-мальски ценными сведениями он располагать не мог, по той же причине – званием не вышел.

– Вот, все ногти мне вчера содрали, плоскозубцами, – пожаловался он Гвейрану, кивнув на перемотанную руку. – А что толку? Может, они в наших званиях не разбираются? Думают, я очень важная персона? – в голосе его не было ни страха, ни боли, лишь лёгкая обида.

Гвейран тогда лишь усмехнулся на это. Набарцам не нужно было разбираться в званиях, чтобы понимать: существо столь юное важной персоной быть никак не может.

– Другой раз я им просто навру что-нибудь, – поделился идеей мальчик. – Всё равно проверить нельзя.