Исповедь массажистки. Кончиками пальцев по струнам души

Корректор Марина Копылова

© Юлия Караваева, 2020

ISBN 978-5-0051-4605-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дискинетическая форма ДЦП

(используется и термин «гиперкинетическая форма»)

Одной из самых частых причин данной формы является перенесённая гемолитическая болезнь новорождённых, которая сопровождалась развитием «ядерной» желтухи. При этой форме, как правило, повреждаются структуры экстрапирамидной системы и слухового анализатора. В клинической картине характерно наличие гиперкинезов: атетоз, хореоатетоз, торсийная дистония (у детей на первых месяцах жизни – дистонические атаки), дизартрия, глазодвигательные нарушения, снижение слуха. Характеризуется непроизвольными движениями (гиперкинезами), повышением мышечного тонуса, одновременно с которыми могут быть параличи и парезы. Речевые нарушения наблюдаются чаще в форме гиперкинетической дизартрии. Интеллект развивается в основном удовлетворительно. Отсутствует правильная установка туловища и конечностей. У большинства детей отмечается сохранение интеллектуальных функций, что прогностично благоприятно в отношении социальной адаптации, обучения. Дети с хорошим интеллектом заканчивают школу, средние специальные и высшие учебные заведения, адаптируются к определённой трудовой деятельности.

Гемолитическая болезнь новорождённых (ГБН) – патологическое состояние новорождённого, сопровождающееся массивным распадом эритроцитов, является одной из основных причин развития желтухи у новорождённых. Гемолиз происходит из-за иммунологического конфликта матери и плода в результате несовместимости крови матери и плода по группе крови или резус-фактору. В результате компоненты крови плода становятся для матери чужеродными агентами (антигенами), и в ответ на них вырабатываются антитела. Антитела проникают через гематоплацентарный барьер, атакуя компоненты крови плода, в результате чего уже в первые часы после рождения у ребёнка начинается массированный внутрисосудистый гемолиз эритроцитов.

Первое описание в литературе датируется 1609 годом (Франция). В 1932 году Луис Даймонд и Кеннет Блэкфэн показали, что hydrops fetalis, icterus gravis и тяжёлая анемия новорождённых являются проявлениями одного заболевания, связанного с гемолизом эритроцитов и названного ими erythroblastosis fetalis (неонатальный эритробластоз). В 1941 году Филлип Левин обнаружил, что причиной этого синдрома является резус-несовместимость родителей.

Пожалуй, ни одна профессия, кроме моей, не дает возможности настолько быстро и глубоко внедриться во внутренний мир человека или домашний уклад его семьи, понять, чем и как тут дышат, кто главный, кто реально принимает решения, и прочее, и прочее. Я, как червяк в яблоко (м-да, не очень приятная метафора, зато точная!), сразу забираюсь в самую серединку, в суть, так сказать, внутридомашней жизни. Иногда мне это нравится. Иногда ― нет. Ну, бывает интересно, чисто по-женски любопытно, иногда, правда, не эстетично и неприятно, иногда откровенно противно, а иногда и рискованно. Впрочем, об этом далее, что уж там держать интригу, работаю я детским массажистом, скажем так, по вызову. То есть не при поликлинике или медицинском центре, а откровенно частным образом, хожу по домам и квартирам клиентов делать их чадам лечебный или профилактический массаж.

Профессия, чего уж там, не верх престижа, и, держу пари, ни разу в детском саду какие-нибудь там Машенька или Витенька, встав на стул на утреннике, не объявляли счастливым родителям ― а я не хочу стать космонавтом, как Тимур, и даже не актрисой, как Маринка, а я решил(а) стать массажистом! И в школе не писали сочинения на тему «Моя мечта ― делать массаж на дому!» Но я ж и не говорю, что сама выбирала это занятие. Судьба сподобила, уж злодейка или нет, судить не берусь. Я ― фаталист, верующий во вселенский разум, исполненный справедливости и обладающий развернутый планом насчет того, кто и что будет делать по жизни во исполнении неизвестной, но очень справедливой вселенской цели. Поэтому не ропщу. Ну, хорошо, если честно, бывает, и ропщу иногда. Человек слаб… ничего уж тут не поделаешь.

А в детстве, как и у всех советских детей, была у меня мечта обладать героической, и, вместе с тем, романтической профессией, например, стать врачом. Ну, ясное дело, не просто терапевтом в районной поликлинике, злобной этакой теткой в сером халате с кучей бумаг на столе, у которой из врачебных инструментов только стетоскоп и противная металлическая палка для горла ― кошмар всех дошкольно и школьно-возрастных пациентов. Хотелось быть гениальным хирургом, чтобы браться оперировать всех безнадежных пациентов и возвращать их к жизни. А уж потом, в белоснежном больничном коридоре, скромно опускать глаза и сдержанным, но полным достоинства и понимания собственной значимости голосом говорить благодарным, со слезами на глазах, родственникам: «Ну что вы, это же моя работа…», ― и удаляться за белые и стеклянные двери в окружении интернов и ассистентов ― спасать следующую жизнь. А еще вечерами, как профессор Преображенский из «Собачьего сердца», совершать какое-нибудь важнейшее открытие, которое продвинет медицину лет этак на 20 вперед, чтобы все газеты писали: «Советские ученые-медики ― лучшие в мире», а внизу скромно ― моя фамилия.

Кстати, чтоб не перебарщивать со скромностью, фамилия моя Икрамова, зовут Гульнара Анваровна. Внешность же моя при таком имени часто вводит добрых людей в замешательство, так как является ваша покорная слуга обладательницей светло-зеленых глаз, европейского типа лица с россыпью веснушек, и темно-русой косы. Правда, не до пояса. И редко когда косы, в основном конского хвоста или этакой дули на затылке. Причиной сего феномена является межнациональная любовь моих любимых родителей, которая для того благословенного времени вовсе не была чем-то из ряда вон выходящим. Время было такое. Все ― граждане одной страны, не особо разделяли друг друга на узбеков, русских, украинцев и так далее. Браков таких, как у моих родителей, было предостаточно, особенно в начале 70-х годов, благодаря дружбе народов и взаимовыручке молодых энтузиастов из всего Советского Союза, бросившихся, как один, помогать отстраивать разрушенный землетрясением в апреле 1966 года Ташкент.

Воздух Ташкентской ранней весны 1967 года опьянил молодую, крепкую и довольно миловидную девушку из Украины Риту Коломеец еще на городском вокзале, куда она прибыла вместе с очередным отрядом добровольцев на поезде Харьков-Ташкент. Ташкент бешено и весело приветствовал молодых людей свежим ветром с примесями специй, энтузиазма, авантюризма, молодости, кипучей деятельности, и ароматом горячих лепешек и уличного шашлыка, от которого сводило скулы и немедленно начинал выделяться желудочный сок!

Семь месяцев на спине взбесившегося верблюда – так описывали ташкентцы вторую половину 1966 года. Начиная с 26 апреля и вплоть до декабря город трясло и будоражило. Десятки тысяч семей без крова, город в развалинах – и чудо человеческой взаимовыручки.

В годы войны Ташкент прослыл хлебным городом. Ни одному беженцу не было отказано в крыше над головой и куске лепешки, частенько оторванному от своей порции. Теперь, через двадцать лет, изуродованный город принимал благодарность за своё гостеприимство от всех народов Советского Союза!

Успешная кампания по привлечению добровольцев-строителей была начата руководителем комиссии из Москвы, незамедлительно прибывшей в Ташкент, Леонидом Брежневым. Он, будучи фронтовиком, предложил формулировку, воплощавшую в себя идею проекта: «Ташкент в годы войны принял тысячи и тысячи беженцев, десятки эвакуированных заводов, а потому долг всей страны – ответить добром на добро».

Народ Советского Союза счел необходимым ринуться помогать узбекским братьям. А как же, когда даже звезда немалой величины, поэт Андрей Вознесенский принимает участие в этой «пиар-кампании» и кричит с вышины журнальных и газетных страниц:

Помоги! Помоги! – грохотало в каждом городе, каждой университетской аудитории, актовом зале каждого предприятия! Составы с добровольными помощниками продолжали появляться на ташкентском вокзале. Прибывшие расселялись в палаточных городках и незамедлительно включались в работу. Город кипел и шумел, как разворошенное пчелиное гнездо, созидая и бесконечно наращивая темпы этого созидания.

Родители Риты, конечно, были против – отправить одну девочку, нет еще и двадцати лет – куда? К черту на кулички! Азия! Дикость! Да разве кто будет родителей слушать, когда вся комсомольская ячейка едет. И парни, и девушки!

Рита клятвенно обещала вернуться, и тут же сама себе противоречила, надеясь вызвать у родителей материальный интерес, говорила, что в Ташкенте у строителей есть реальный шанс получить собственную квартиру в новостройке. Она знала, что поедет независимо от того, удастся или нет убедить родителей. У юности свои приоритеты, свои понятия о том, что правильно. Родителей эти юные герои, конечно, любят, но искренне считают их раритетом, мало что понимающим в жизни.

А в самом деле, о чем думает молодежь в 20 лет? Конечно, не о квартирах и не о мнении родителей. Ведь вся жизнь впереди – и надо прожить ее интересно и обязательно полезно! А где еще можно принести пользу своей стране и своему народу, как ни на стройке века?!

Работалось в Ташкенте много и тяжело, но как было интересно! Вокруг – девчата и парни со всего Союза. Кого только не было: и белорусы, и грузины, и армяне, и литовцы – всех не перечислишь. Вот она – истинная дружба народов, подпитываемая теплым климатом, предполагающим прогулки, и дешевой, упоительно вкусной едой. Вино на Алайском рынке – 20 копеек, миска плова 70 копеек, шашлык 10 копеек, гуляй – не хочу.

А парни узбекские такие вежливые и внимательные. Не могла удержаться Рита – влюбилась в водителя грузовика, работавшего на стройке, Анвара Икрамова. Высокий, стройный, сильный, смуглый. А говорит как занимательно – немного коверкая русский язык, но как ласково, мягко. Пришлось и родителей вызывать из Харькова – гостями на свадьбу, и квартиру выхлопотать в ускоренном темпе. Жизнь продолжалась, и продолжалась она определенно в Ташкенте.

Мои подружки, девчонки первого курса Ташкентского медицинского института, были все как на подбор веселые, худенькие и шустрые. Как в старой шуточной песенке, которая отговаривает молодых парней жениться на медичках по причине того, что они «тоненьки, как спички», зато пропагандирует брак с курсистками, потому что они «толсты, как сосиски». Несмотря на это, кавалеров нам хватало, и начало студенческой жизни было всегда наполнено не только учебой, но и любовными переживаниями. Но отличилась, выскочив в начале второго курса замуж, только я.

Все началось – ни за что не угадаете, со… свадьбы. Правильно говорите, обычно все этим заканчивается, и после фразы «И жили они долго и счастливо, и умерли в один день», следует надпись «Конец фильма». У меня было все наоборот, точнее, все было вверх ногами, точнее, ничего такого, что показывают в фильмах с хэппи эндом, у меня не было. Все было как в жизни, которая преподносит иногда такие сюрпризы, которые никаким режиссерам и не снились.

Моя подруга с третьего курса нашего же мединститута Зарема, крымская татарка с фигурой греческой гетеры и ослепительными черными глазами в пол лица, выходила замуж. Без обсуждений и каких-либо сомнений на этот счет, я была назначена подружкой невесты, или, как тогда говорили, свидетельницей. В мои обязанности входило помогать невесте надевать свадебное платье, делать ей прическу, макияж, терпеть все ее капризы и нытье на почве стресса (а именно: она толстая, прическа ей не идет, за торт запросили слишком много денег, сторона жениха пригласила в два раза больше гостей, чем договаривались, и прочие счастливые мелочи свадебного переполоха). В конце концов, на мне лежала официальная часть свидетельских обязанностей, а именно – поставить свой автограф в большой Книге для записей в районном ЗАГСе.

Свадьба – это, конечно, событие! К нему долго готовятся и морально, и материально. Между нами, девочками, обсуждается уйма жизненно-важных вещей, таких, как, к примеру, делать ли броский, яркий макияж, а в конце 80-х именно такой был остро в моде, или скромный, как подобает молоденькой девушке-невесте, еще и из восточной семьи. Эта дилемма будет поважнее разных там мелочей, типа Перестройки и Гласности, которые все взрослые дядьки и тетки с упоением обсуждали повсюду.

Решили остановиться на скромном. Подружки, правда, натащили кучу косметики, каждый поделился тем, что было… времена-то нелегкие были – дефицит. Поди еще попробуй найти в магазинах что-нибудь толковое. Даже тушь ленинградскую перестали продавать. Вот и выкручивались, кто как мог. Кому-то что-то родственники привозили, это кому повезло иметь таковых с выездом за границу или хотя бы в Москву. Кто-то у фарцовщиков отоваривался втридорога. Кто-то рисковал и покупал «импортную» продукцию китайских ремесленников, грязноватым контрабандным потоком протекающую на подпольные советские рынки.

«Красить» невесту должна была я, и вот, натянув уже платье, невеста взгромоздилась на табурет (и стала похожа на пирожное на четырех ножках с вишенкой в виде Заремкиной головы) перед окном, чтобы у меня было достаточно света для создания моего шедевра на ее симпатичной, но бледной от волнения мордашке. Я, замотав Заремку в простыню, чтобы не испачкать платье, и вооружившись солидным арсеналом собранных с миру по нитке достижений косметической промышленности, стала превращать Заремку в красавицу писаную.

Не успев дорисовать карандашом Пупа стрелку на левом глазу, я вздрогнула от крика Заремкиной бабушки из соседней комнаты:

– Кольца! Фаина (это Заремкина мама), ты куда перепрятала кольца?

– Я не трогала, мам, – кричит Заремкина мама из кухни, нарезая закуску для жениха и гостей, которые должны были скоро приехать выкупать невесту.

В течение десяти минут съехавшиеся на свадьбу тетки, бабушки, двоюродные, троюродные и далее по списку сестры ищут по всей квартире обручальные кольца, которые бабушка спрятала в секретер. Вчера вечером наша будущая невеста и мне их показывала, когда я зашла после института, чтобы оставить увесистый пакет с добытой косметикой.

Заремка сорвалась с табуретки, чуть не упала, запутавшись в простыне, и, сбросив ее на пол, как гусеница кокон, выпорхнула в дверь самолично помогать обшаривать секретер и окрестности в поисках красной коробочки с кольцами. Я стою, зажав в руке карандаш Пупа, и не знаю, что делать. Дверь распахивается, и моя подруга с бешеными глазами залетает в комнату.

– Гулька! А ты не брала? Может, ты взяла, а?

Мои глаза становятся еще больше подружкиных.

– Зачем?

– Ну, не знаю… посмотреть.

– Так мы ж смотрели уже вчера. Кольца как кольца. Красивые. Ты же при мне их обратно убрала.

Потихоньку, крадучись, как охотник, который не хочет спугнуть зверя, в комнату вплывает бабушка Заремки, тетя Фатима. За ней, вытирая руки об кухонное полотенце, по стеночке двигается тетя Фаина. За ними напирают в дверь остальные тети, многоюродные сестры и прочий родственный люд. Сердце мое забилось в усиленном ритме.

– Гулечка… – неестественно ласковым тоном заговорила тетя Фаина, – ты, может, взяла и забыла на место положить. Так ты поищи у себя в сумке, может, случайно туда положила.

– Да вы что? – еле выдохнула я, не веря, что такое может со мной приключиться… – Зачем мне это? Я не воровка.

– Да мы и не говорим, что ты воровка, что ты! Просто мало ли… взяла посмотреть, потом случайно положила куда-нибудь и забыла обратно вернуть? А? Поищи, пожалуйста.

– Тетя Фаина, я не слабоумная, чтобы брать чужие вещи и случайно складывать себе в сумку. Я не брала ваши кольца. Может, кто-то другой взял.

– Кто? Из чужих в доме только ты! – вырвалось из бабушкиных губ, перекошенных от злости. У меня задрожали губы и коленки. Было очевидно, что про себя она уже провела следствие, суд, и вынесла приговор.

– В смысле… ты не чужая, конечно, – залепетала Зарема, – Но остальные – семья. И потом никто не знал, что они там лежат. Только ты, бабушка Фатима, мама и я.

Коленки мои задрожали еще сильнее, так, что стали потихоньку подгибаться, а глаза наполнились слезами. Что я могла сделать против этой татаро-монгольской орды одна, вооруженная только карандашом Пупа наперевес?

– Я не брала, я поклянусь, чем хотите, я вообще никогда чужое не брала. Это не я, Зарема, я же твоя лучшая подруга, как же так, я бы никогда… – запричитала я сквозь слезы, которые уже градом катились из моих глаз, смывая красиво нарисованные этим проклятым утром стрелки и размазывая тушь по щекам.

Я смотрела на людей передо мной, таких приветливых и ласковых этим утром, и отчетливо видела, что никто из них мне не верит… даже Заремка, с которой я не раз делилась последним бутербродом и которая не раз клялась мне в дружбе навеки, до гроба, и вообще! Как же было унизительно быть подозреваемой в воровстве! Как же доказать мою невиновность, если мне на слово никто не верит!

Вопрос решила суровая бабушка Фатима, причем решила кардинально. – Надо ее обыскать! Зарема, где ее сумка?

Заремка фурией метнулась в прихожую и принесла серую маленькую сумочку, которую я выпросила у мамы в честь подружкиной свадьбы. Старательно избегая смотреть в мою сторону, чтобы случайно не встретиться со мной взглядом, она протянула сумочку бабке. Та, не церемонясь, рванула замок-молнию и давай хищно рыться внутри, как стервятник в желудке дохлой животины. Смекнув, что так искать неудобно, она принялась трясти сумку над кроватью, и все мои скромные пожитки: зеркальце, платочек, ручка, помада, гребешок и деньги – четыре рубля пятьдесят шесть копеек – полетели на одеяло. Бабка-полицай не успокоилась и принялась ощупывать сумку в поиске потайных кармашков, и, не найдя таковых, в сердцах швырнула сумку на кровать. Заремкины родственницы стояли по стеночкам, таращили глаза и вытягивали шеи от любопытства.

Я чувствовала, что меня выворачивает наизнанку от стыда и отвращения. Мне и в голову не могло придти, что они на этом не успокоятся. Я схватила сумку и начала как попало запихивать в нее все содержимое. Выбраться бы только отсюда, а там, в подъезде, уже можно будет дать волю слезам. И ноги моей больше не будет в этом доме!

– Куда это ты собралась, ласточка моя? – ехидным тоном пролаяла бабка Фатима. – Колечки маленькие, а вдруг ты их на себе спрятала? Думала – хитрая, да? Думала – не найдут? А ну-ка, снимай платье!

Ноги мои теперь подкосились, так что пришлось опереться на подоконник, чтобы не упасть. Это что же? Они меня всю обыскивать будут? Это же нельзя! Это не по-советски, не по-человечески, в конце концов! Это же только в фильмах про фашистов бывает!

– Вы не имеете права… – из последних сил выдохнула я, – …я не дам себя раздевать. Это унизительно… это стыдно. Вызывайте милицию, и пусть они разбираются.

– Ага, сейчас мы вызовем! Стыдно ей! А кольца у подружки на свадьбе воровать не стыдно? Говорила я тебе, Зарема, на цыганку она похожа со своими глазищами зелеными, нельзя ей доверять! А ну, снимай, я сказала, а то сама сниму! И церемониться с тобой не буду!

Вся родственная толпа стояла с открытыми ртами и глазела на нашу перепалку. Никому не пришло в голову заступиться за меня. Может, и пришло, только бабку они боялись. А скорее всего, наплевать им было на чужую девчонку, когда успешное бракосочетание их Заремы оказалось под угрозой.

Родственников вывели из комнаты, и я, в присутствии лишь фашистской бабки, Заремки и ее мамы, заливаясь слезами, стянула платье, каждый сантиметр которого они прощупали и на свет просмотрели. Бабка настаивала на снятии нижнего белья, мама, видя мое близкое к обмороку состояние, ее отговаривала. Но бабка была кремень! Как будто в гестапо проходила практику. Если надо, она бы и пытки, не задумываясь, применила. Так сказать, допрос с пристрастием, метод физического воздействия.

Спасла меня Феруза, пятнадцатилетняя троюродная сестренка Заремы. Оказывается, пока меня мучили в спальне, остальные продолжили механически ковыряться по шкафам и искать треклятые кольца, пока, наконец, маленькая Феруза ни наткнулась на красную коробочку в шкафу, на полке с постельным бельем, спрятанную между простынями и пододеяльниками.

Цепкие бабкины пальцы разжались на моем плече как по волшебству, оставляя белые следы, которые к вечеру превратились в синяки. Она с треском хлопнула себя по лбу.

– От, старая колода. Я их же перепрятала сегодня утром от греха подальше. Утром встаю, думаю – народу в доме куча, туда-сюда ходят, а кольца-то почти на виду! Как у меня из головы вылетело, ну, слава Аллаху! Нашлись! Ты не серчай, дочка, – бросила она в мою сторону, не поднимая глаз, – как говорится, и на старуху бывает проруха, одевайся быстрее, сейчас уже жених приедет. Заремка, ты что ж, не готова еще! Ну-ка, шустро заканчивай свои мазилки, а я пойду матери на кухню помогу.

Несколько секунд Заремка и ее тетя Фаина стояли как вкопанные, и вдруг кинулись суетиться вокруг меня, гладить по плечам и по спине, извиняться, натягивать на меня измятое платье… Бабка утопала прочь, тетя Фаина сказала, что мне надо выпить чаю, она сейчас сделает мигом, и тоже тихонько выскользнула из комнаты. Зарема стояла и смотрела на меня, не зная, какой реакции от меня ожидать. Я молча застегнула все пуговицы на платье. Взяла сумку и направилась к двери. Прошла через зал под молчаливым гнетом любопытных взглядов крымско-татарской родни и принялась возиться с ремешками туфель в коридоре. Как назло, там не горел свет, а включать мне не хотелось из принципа. Противно было дотрагиваться до чего-либо в этом доме. Подруга моя очнулась от ступора, ураганом ворвалась в прихожую, заняв в своем пышном платье почти все пространство маленького коридора.

– Гулечка, не уходи, пожалуйста, ну прости меня, ну пойми же – свадьба, если бы кольца не нашлись, где бы мы их взяли? Уже бы даже новые не успели бы купить, до регистрации час, да и денег нет на новые, ты представляешь все бы сорвалось… это же катастрофа…

– Я тут ни при чем. Дай мне уйти.

– Прости, пожалуйста, да, ужасно некрасиво получилось, я никогда, вот клянусь, никогда бы на тебя не подумала, но действительно никто не знал, где они… кто бы мог подумать, что у бабки маразм уже близко… – теперь она говорила свистящим шепотом почти мне в ухо. – Гулечка, ты бы знала, как я их всех тут ненавижу, я ж и за Костю-то замуж иду, лишь бы сбежать поскорее из этого дурдома, сама уже не могу в этой тирании жить, все бабку боятся, слова ей поперек сказать нельзя… останься до конца, я умоляю тебя! Кого я сейчас найду свидетелем вместо тебя, Гуля, моя жизнь в твоих руках, ну хочешь, я на колени встану, не уходи.

– Я думала, ты его любишь. Костю.

– Да люблю, люблю, ты не уйдешь ведь, да? Мама чай сделала, пойдем, – и она потянула меня за рукав обратно в комнату.

Сейчас я практически не помню, как на автомате докрасила невесту. Приехали другие девочки, потом жених с друзьями, после разных забав, называемых выкупом невесты, поехали в ЗАГС, расписались. Потом, как водится, была поездка по красивым местам столицы пофотографироваться, потом домой отдохнуть, и вот последнее усилие с моей стороны – ресторан. Может, это была моя паранойя, но мне казалось, что все эти нарядные шушукающиеся гости только и делают, что глазеют на меня и обсуждают утрешний мой позор. Как говорится в старом анекдоте: «Ложки-то нашлись, но осадок остался…»

События всего дня слились в одну серо-буро-малиновую массу, приправленную предательством подруги, стыдобищем подозрения в воровстве и унижением обыска. Я сидела за столом с каменным лицом и считала минуты до момента, когда можно будет уйти домой, не испортив Зареме свадебный пир. И вдруг… это самое «вдруг» я буду помнить всю жизнь в ярчайших красках и малейших деталях. В дверь свадебного зала вошел высокий и красивый парень, и остановился в растерянности, соображая, в какую сторону ему двигаться дальше. Тут я поняла, что означает, когда говорят, что жизнь – это зебра. Черную полосу своей жизни я с утра по-пластунски ползу, словно через болото, грязь, бурелом и прочие неприятные вещи. И вот, наконец, в качестве вознаграждения за все мои муки мученические, я вижу эту вожделенную замечательную белую полосу, по которой идти будет одно удовольствие – мягкая травка с цветочками и ягодками по краям дорожки, ласково пригреваемая весенним солнышком.