@ Актер. Часть 3, 4

После встречи с Исаевым в «Альфе» (от которой Домбровский едва отошел, хотя его сознание до сих пор мучительно скручивалось в фразу, брошенную ему напоследок Андреем: «Что вы сделали ради собственной дочери?») – так вот, после той памятной встречи Максим Валентинович отправил Одинцова налегке в МВД и сейчас находился в одной из московских гостиниц. Сегодня он и Мари должны были проститься. Женщину ждал Лондон, его – дела Интерпола в Москве.

Сжав хрупкие пальцы Мари и рассматривая их, словно их изучая, Домбровский тяжело и долго молчал. Женщина тоже хранила молчание. И она же не выдержала первой.

– О чем ты думаешь? – Бошо накрыла его руку ладонью. Теплый жест, известный парам как «я тебя понимаю».

– О Лизе, Мари. Я все время думаю о Лизе. Я никак понять не могу, почему она не подошла ко мне там, на кладбище? Или ее там не было? Тогда зачем она прислала мне это письмо? Чего она испугалась? Что я не смогу ее защитить? Что с ней произошло? Неужели моя дочь – часть той сволочной преступной сети, о который ты мне говорила?

Мадемуазель Бошо действительно рассказала Домбровскому о подозрениях Нико, о том, что Лиза могла несколько лет назад войти в ОПГ «Пантер» и даже стать одним из ее «престижнейших» членов.

– Возможно, ее принудили? – Пытаясь утешить любимого человека, Мари-Энн потянулась к нему и коснулась губами его виска.

«Еще такой молодой, а волосы совсем седые».

– Ты не знаешь ее, – Домбровский прикрыл глаза и покачал головой. – Поверь, ее невозможно заставить. Ее нельзя к чему-то насильно склонить или взять на испуг. С Лизы всегда скатывалась любая грязь, как вода с капустного листа. Просто она – такая. Или, по крайней мере, такой была, пока в ее жизни не появился… этот!

Женщина тяжко вздохнула:

– Ты опять этого актера имеешь в виду? Максим, ну пожалуйста, ну не надо.

– Нет, надо, Мари. – Разговор у них шел на смеси английского, русского и французского. Впрочем, Домбровский прекрасно понимал женщину, та тоже отлично его понимала, порой даже его предчувствовала, и этого им было достаточно. – Да, я имею в виду этого чеха. Или, как сегодня Исаев настоятельно просил его называть, Александра. Нет, ты себе представляешь? Александра! – Домбровский издевательски хмыкнул. – Вот же имечко родители ему выбрали.

– А что не так? – слабо улыбнулась Мари.

– Вообще-то, это имя означает «защитник».

– Ты что, Святцы читал? – не поверила Мари-Энн.

– Да нет. Это меня на сей счет однажды просветил Саня Фадеев. У нас с ним по молодости лет как-то вышел дурацкий, но довольно-таки забавный спор на тему того, почему мы выбрали такую профессию? И что это было, долг, наше призвание или вообще судьба? Так вот, по его словам, Александр – это «защитник», а Максим – «величайший». Каково, а? – Домбровский иронично посмотрел на Мари.

– Ну, второе мне очень нравится.

– Я рад. – Домбровский вроде скривил рот, но сильней сжал руку своей француженки. – Только этот Александр – не Александр, а потрясающе красивый и испорченный сукин сын, причем, единственный в своем роде, кто заставил мою дочь плясать под его дудку.

– Нико найдет твою дочь. Просто доверься ему, – утешая, женщина нежно погладила мужчину по скуле, по волосам. Она уже много раз ему повторяла, что Никас был когда-то по-настоящему увлечен Лизой. Но говорить это снова, сейчас, когда Домбровский разгневан, устал и расстроен? Нет. Для этого лучше выбрать другое, более подходящее время.

– Я не верю ему, – неожиданно отрезал Домбровский, и обескураженная Мари вскинула на него глаза. – В этом деле я верю только Исаеву. Знаешь, – и зрачки в зрачки, как отражение двух зеркал, когда ты видишь себя в глазах другого и понимаешь, что человеку, который любит тебя, можно и нужно довериться, – если бы я мог выбирать между этими тремя, я имею в виду чеха, Никаса и Исаева… если здесь вообще можно выбирать! то я бы предпочел, чтобы выбор Лизы пал на Андрея.

И эта правда была ошеломляющей, особенно с учетом того, что Домбровский не раз и не два грубо указывал Исаеву его место.

– Почему? – удивилась Мари-Энн. – Почему ты за него? Ты же всегда был против него.

– Потому что Исаев, – Домбровский в скупом жесте нежности прижал ее пальцы к губам, – во многих аспектах похож на мою дочь. И он не сдаст ее и не предаст. Кстати, ты в курсе, что у Исаева была связь с одной женщиной? Сейчас она живет в Лондоне, ее зовут Наталья Терентьева. Так вот, он до сих пор оберегает ее.

И Мари-Энн, которая никогда не доверяла исключительно ощущениям, в этот момент остро почувствовала, как кто-то сверху – кто-то, кто сплел их судьбы в одну тугую тонкую нить, готовится одним ударом рассечь этот гордиев узел.

Это ощущение поселится в ней, когда Домбровский из-за телефонного звонка прервет их разговор. Это чувство останется с ней, когда он отвезет ее в «Шереметьево». Это ощущение будет с ней, когда она станет по телетрапу идти одна к самолету. Но реально оно выстрелит в тот момент, когда (Мари-Энн этого не увидит) находящийся от нее за тысячи километров Нико, к которому стекалась вся информация о действиях и деяниях «Пантер», получит отчет о найденном под Лозанной изуродованном теле мужчины.

«Одиннадцать пятнадцать утра».

Еще ночью грек был в Салониках, а теперь уже в НЦБ Интерпол, в Лондоне. Посмотрев на часы и отметив время, Никас прошелся по своему кабинету, на автомате рассматривая его простейшую обстановку, когда о хозяине не скажешь вообще ничего (стандартный письменный стол, кожаное кресло, пара стульев, закрытый шкаф, где Нико хранил кое-какие папки, и сейф, в котором он держал оружие). Однако кабинет имел стеклянную, длинной в стену, панель, из-за которой ты можешь видеть других сотрудников, время от времени перемещавшихся по коридору, зато они не видят тебя (стекло с твоей стороны затонировано). Вспомнив о том, что его ждет, Нико перевел прицельный взгляд на монитор компьютера, после чего вернулся за стол и, устроившись в кресле, принялся неторопливо отщелкивать «мышью» присланные ему фотографии. Тело убитого – сплошная рваная рана. Вместо лица – месиво. Правый локоть трупа неестественно выгнут и вывернут (Нико знал этот прием, когда одним ударом жертве ломают руку). При этом на левой стороне грудной клетки – единственный не тронутый убийцами участок кожи, где имелись две характерные родинки.

«Понятно… Радек».

Нико знал его приметы, как свои пять пальцев. Это он тогда, доказав связь Радека и «Пантер», упрятал Радека за решетку, а позже перевел его в «Орбе», где тюрьма была понадежнее. Но приметы приметами, а факты – весьма упрямая вещь, и с ними ты не поспоришь. Так что набрав помощнице:

– Леа, не принесешь мне кофе? – Нико углубился в таблицу, густо усыпанную специфическими маркерами криминалистов.

Дактилоскопия, ДНК. Анализ группы крови и резус-фактора. Слепки зубов. Макетное воссоздание простреленной черепной коробки. Да, ошибка исключена, это был Радек. По слухам – недоучившийся художник, по профессии – ловкач и криминальный авторитет. А по призванию – обаятельный странный упрямец, который даже на суде отрицал, что он русский, хотя это доказали лингвисты. Внезапно вспомнилась фраза Радека, брошенная им тогда, в зале суда:

– Я не знаю, когда я сдохну. Но мне кажется, что рождаться и умирать – это легко. Трудно бывает лишь жить.

И ведь он жил, этот русский, жил на полную катушку, жил щедро, грешно и творчески. Делал ошибки и совершал поступки. Играл в войну между бесчестьем и честью, возможно, выбрал чью-то улыбку, ради которой пошел на смерть. А может, Радек ушел задолго до собственной гибели из-за того, что когда-то давно убил что-то в себе. Но все эти философские рассуждения – тоже, по сути, догадки, приправленные изощренными словесными кружевами, из-за чего на душе становится муторно и холодно, а после к тебе приходит состояние пустоты. И Нико с головой погрузился в отчет, где были куда более ценные сведения.

Во-первых, на трупе или рядом с ним не нашли документы. Вопрос, почему? Обыватель ответил бы: «Чтобы не оставлять следов». Профессионал возразил бы на это, что тот, кто выбросил тело Радека на побережье Лозанны, хотел, чтобы следствие сфокусировалось не на деталях, а исключительно на опознании трупа.

Во-вторых, имелся анализ одежды, оставшейся на теле убитого. Судя по заключению, всё новое, качественное и купленное в Греции и Швейцарии. То есть тот, или та, или те, кто помог Радеку сбежать из тюрьмы, не только знали его вкус и размеры, но и путешествовали между этими странами.

В-третьих, на трупе уже бывшего Радека был найден карандашный рисунок, испачканный его кровью и грязью гниющей у побережья реки. И надо сказать, медэксперты и здесь провернули неплохую работу. Очистив рисунок от наслоений и кровавых следов, они сумели воссоздать найденные на нем отпечатки пальцев убитого и еще двоих неизвестных мужчин, которые до текущего дня в базе Интерпола не значились. И можно было объявить этих людей в розыск (???, ну да, он, Нико, обязательно это сделает!), но что-то подсказывало ему, что этих двоих Интерпол не найдет. Их отпечатки фальшивые.

А вот рисунок был точно сделан Радеком (эксперты сравнили его с офортами и шаржами, которые тот рисовал в «Орбе»). И теперь, кликом «мыши» сдвинув в центр найденное на трупе изображение, Нико уже минут пять как смотрел на обычный портрет весьма необычной девушки. Особенной девушки, у которой было множество масок, еще больше лиц и имен, но ее настоящим всегда оставалось Лиза. Помедлив, Нико щелкнул в центр рисунка, увеличил зум и вывел на монитор ее лицо полностью.

«Красивая? Может быть. Эффектная? K??????, вовсе нет. Но здесь она просто до невероятного искренняя».

Сердце на мгновение пронзило иглой, и Нико машинально ослабил тугой узел галстука. Такой он не видел ее никогда. Но такой он ее и запомнит. В этот момент кто-то постучал в его дверь. Он обернулся, прикрывая изображение на мониторе краем плеча:

– Да?

Дверь распахнулась. На пороге с улыбкой на губах и с подносом в руках стояла Леа. Двадцать четыре года. Очень хорошая внешность. Блондинка. Родилась в одной из самых состоятельных семей Франции. Ей было шесть, когда ее родители развелись, после чего отец Леа перебрался в Сенегал, где, как сплетничали, очень быстро женился на женщине с темным прошлым. На что его бывшая еще быстрей сошлась с молодым альфонсом, который теперь успешно проматывал ее состояние. Словно в противовес своим безголовым родителям Леа, окончив школу, поступила в Национальную французскую жандармерию, где получила предложение поработать на Интерпол. Так Нико и познакомился с ней. Полгода назад, поддавшись порыву, а может, и обстоятельствам (одиночество, исступленная безответная любовь к другой женщине и чисто мужская неудовлетворенность), он с ней переспал, после чего предложил ей должность своей помощницы. И любовницы.

Но самое интересное заключалось даже не в этом, а в том, что Леа, кажется, влюбилась в него, хотя пыталась ему этого не показывать. И все же «это» проскальзывало в ее жадных и влажных взглядах, в стыдливо опущенных веках и в том, как она всегда пыталась коснуться его хотя бы краем одежды, думая, что он этого не заметит.

– Хорошенькая, – подойдя, Леа кивнула на монитор и пристроила поднос с кофе на стол. – Кто это?

Он перехватил у нее чашку.

– Так, одна прекрасная незнакомка, – отшутился он.

– Да? – Короткая пауза и далее уже с ощутимыми нотками ревности: – А между прочим, она на меня чем-то похожа.

«Похожа?» – он окинул Леа внимательным взглядом. Да, некоторое сходство имелось. У обеих одинаковый разрез глаз и линия губ. Но на этом их общность заканчивалась. У той, что сейчас стояла перед ним с подносом в руках, улыбка была обычной. А у той, другой – полуулыбка Моны Лизы, точно она знала что-то такое, чего никогда не знал и не видел он. И та, другая, была в сотни раз ему ближе.

– Нет, вы не похожи. Ты красивей ее. – А вот это была чистая правда, и Леа вспыхнула от удовольствия. Секунда – и, наклонившись, она жарко шепнула ему на ухо:

– Ты знаешь, что я тебя обожаю?

– Да ладно, – он игриво шлепнул ее по бедру.

Леа присела на стол, покрутила подносик в руках – и: