Девочки мои

– Нет-нет! Это я не о тебе сейчас, что ты? Это… о человечестве вообще…

Задумавшись, он посмотрел на ее пальцы, и хотя Сима понимала, что Лев сделал это машинально и вовсе их не разглядывает, ей опять стало неловко за свои короткие, не покрытые лаком ногти. А он вдруг прижал их к губам:

– Тоненькие… Откуда в тебе столько силы?

Она попыталась улыбнуться:

– Бог дает.

– Бог… Да. Конечно. Он дал тебе большой талант.

У нее заколотилось сердце:

– Правда? Ты так считаешь?

– Мне хотелось бы, чтоб ты работала в Москве и твои спектакли видели сотни людей, а не двадцать человек, как в этом зале…

– Зал рассчитан на сто…

– …но я знаю, что там у тебя не будет своего театра. Ты сможешь устроиться только сменным режиссером. В лучшем случае.

Сима заставила себя солгать:

– Я и не собиралась в Москву.

– А чтобы создать в столице свой театр, пусть и небольшой, нужны огромные деньги. Спонсоры нужны.

– Вахтанга попросить? – усмехнулась она и вспомнила об Ангелине. – Давай обсудим это потом. Поговори с нашей Гелей, она там уже с ума сходит, наверное.

Он вдруг посмотрел на нее очень внимательно:

– Гелина судьба могла сложиться по-другому, как тебе кажется?

– Если б ее не изнасиловали? Тогда в ее жизни не было бы ничего интересного. Для театра, я имею в виду. Вся пьеса вырастает из поступка отца. Как это ни чудовищно звучит…

– Слава злодеям?

Неожиданный оскал мало походил на его обычную улыбку. Симе стало не по себе. Особенно, когда Лев добавил:

– Мы с тобой – стервятники. Слетаемся на запах беды и радуемся, что пролилась кровь.

– Ты говоришь об утрате Гелей невинности? Больше ничьей крови в твоей пьесе нет.

– Вот это и плохо…

Кажется, он произнес именно это. Или Симе почудилось? О чем это он?

– Что случилось с настоящей Гелей? Кем она приходилось тебе?

Его обычно живое, подвижное лицо разом превратилась в холодную маску:

– Этот персонаж не имеет прототипа, что ты выдумываешь?

– Но ведь ты говорил…

– Мало ли что я говорил!

– Ах, даже так! – Она вскочила, с трудом сдерживаясь, чтобы не ударить его. – Собственно, я это знала. Писателя несет, когда он имеет дело со словами. Поступков не дождешься! Зато слов – целый воз и маленькая тележка!

«Не кричать, не кричать! – попыталась она удержать себя. – Иначе он сразу догадается, как же мне больно…»

Будто разбуженный, Лев слушал ее, все больше становясь самим собой.

– Ты права, – наконец сказал он. – Мы подменяем словами все: поступки, которые никогда уже не совершим, саму жизнь…

– Это твоя работа, – испугавшись того, как легко он сдался, проговорила Сима умоляюще.

Он шмыгнул носом, как еще не до конца утешившийся ребенок, и она вдруг не удержалась – погладила его по голове. Это произошло впервые, и Лев вопросительно приподнял брови:

– Тебе жаль меня?

За секунду до его вопроса Сима и не думала о жалости, так – подавший голос материнский инстинкт удовлетворила. Такого красивого и талантливого – за что жалеть? У нее сжалось сердце: «Жаль его. Конечно же! Эти самые красота и талант вытесняют его из общего ряда. Но вот – куда? В одиночество? В холодную пустоту, где изредка встречаются такие же избранные и шарахаются друг от друга в страхе… Многие ли решаются просто погладить его по голове? Но ведь хочется же этого, хочется! И ему, и мне…»

Лев прижался лицом к ее летней майке, с шумом втянул запах и чуть слышно хрипло застонал. Наклонившись, она прошептала:

– Что ты? Что тебя мучает?

Он затих, потом отрывисто произнес:

– Я. Только я сам.

– И тебе не удается от этого избавиться?

– От чего – этого? От себя? Избавиться от себя можно только одним способом…

– Нет! – Сима прижала его голову так крепко, что, наверное, причинила ему боль.

Ей внезапно открылось: Лев не рисуется – он действительно обдумывал такую возможность освобождения. Почему? Что гнетет его настолько сильно – вдохнуть трудно? Она заговорила торопливо, не совсем уверенная в убедительности тех слов, что срывались сами собой, но продолжала забрасывать ими Льва, как осенними листьями, сохранившими в себе солнечное тепло – целыми ворохами.

– Тебе нужно писать обо всем, что тебя мучает, ты это умеешь. Еще как! Сбрось на бумагу все темное, не дающее тебе жить, и станет легче, вот увидишь! Это ведь известный прием, его даже психотерапевты используют: нарисовать свои страхи, написать о них…

Не пытаясь высвободиться, он спросил:

– Разве я что-то говорил о страхах? Нет никаких страхов.

– Но что-то есть! Я не собираюсь тебя пытать. Не хочешь говорить, не надо. Захочешь, я выслушаю. Постараюсь помочь, если смогу.

– Вряд ли… Как поможешь человеку, у которого вместо совести – трофическая язва?