Простить нельзя помиловать (сборник)

Глава 10

Он спросил со всей суровостью, на которую способен старший брат, пытающийся наставить младшего на путь истинный:

– Так она была сегодня?

Мишка умело сделал виноватые глаза, хотя знал о своей безнаказанности: если уж отец разрешил ей приходить… Стас отказывался понимать: почему? Неужели они бы без нее не справились? Полный междометий рассказ брата о новогодней ночи привел его в бешенство – еще и этот Матвей вмешивается в их жизнь!

Стас никогда не верил, что нынешние и бывшие мужья и жены могут общаться по-человечески. На фронте, во время войны, предателей расстреливали… Так что если бы отец их обоих спустил с лестницы, он, Стас, ему бы поаплодировал. Даже в том случае, если бы мать тоже себе что-нибудь сломала…

Он и сам не мог понять, как его память в одночасье смогла очиститься от воспоминаний о том, как он любил ее раньше. Или этого не было? Теперь ему казалось, что он ненавидел мать с рождения и всегда ждал от нее подвоха. Разум возражал: не могло быть такого! Ведь сохранилась целая куча фотографий… И на них она то возится с ним, то целует, то кормит грудью. Он опомнился: «Почему же я до сих пор не порвал их?»

Его соседка по парте, беленькая Дюймовочка с песенным именем Лайма, однажды невзначай обмолвилась о том, что ее родители в разводе. И когда Стас, слегка устыдившись возникшего жгучего интереса, спросил, видится ли она с отцом, девочка ответила как о чем-то естественном:

– Ой, ну конечно! Папа у меня классный!

– Классный? – не поверил Стас, не сумев скрыть удивления. – Он же бросил тебя!

Лайма посмотрела на него с той взрослой снисходительностью, которая его всегда бесила в девчонках:

– Он же взрослый человек. Полюбил другую. Но я-то при чем? Когда у тебя брат родился, родители же не разлюбили тебя! Любить можно многих сразу.

Стаса покоробила эта сомнительная философия. Чтобы его окаменевшее презрение к матери не рассыпалось в прах, подточенное сомнением, он убедил себя в том, что Лайма просто защищается этой показной понятливостью взрослых отношений, лишь бы не выдать, как ей больно на самом деле. И перестал о ней думать…

Этот разговор вспомнился в тот день, когда мать снова возникла в его жизни. Совершенно непрошено. Вернее, был уже вечер, когда они с отцом, подавленные тем, что стряслось с Мишкой, кое-как отужинали и разбрелись по своим комнатам. Едва Стас включил настольную лампу, на свет из углов так и полезли обрывки ярости, которую он слегка подрастерял за день: «Зачем явилась… Если б не она… Если бы…»

Тут-то в памяти и всплыли странные слова Лаймы о любви, омывающей не одно сердце, но Стас категорично отмел их в сторону. Но тут же на одну секунду задумался, что, возможно, в них есть доля правды… Не доля даже, а миллионная часть доли… Однако наготове давно был непрошибаемый аргумент: «Если бы любила – не бросила бы!» Но на этот раз Стас промедлил и не сразу разнес в прах свои сомнения. Впрочем, это были не сомнения даже, а только их отголоски…

Тем не менее его раздражало то, что с каждым днем они звучат все отчетливее, отзываясь на скупые, похожие на военные доклады, сообщения брата: мама опять была у него. Говорить подробнее Мишка боялся, ведь у Стаса от этих новостей гневно раздувались ноздри, и если бы вулкан его эмоций прорвался, не спасла бы даже больничная койка.

– Она грехи свои замолить пытается, – говорил Стас с презрением, сердясь на то, что Мишка не понимает очевидного.

Тот, как правило, осторожно отмалчивался, но однажды сказал:

– Она ведь звала нас с собой. Могли бы поехать.

– К этому? – взвился Стас и, вскочив с краешка кровати, горячо зашептал: – Сдурел, что ли?! С отчимом захотелось пожить? Не слышал никогда, как они издеваются над усыновленными детьми? У тебя мозги, похоже, тоже сплющило!

Мишка отвел глаза. Когда приходил брат, за окном уже появлялось чернильное марево, сгущавшееся черной портьерой перед вечером, надвигающимся на город с неумолимостью Князя Тьмы. Мама же приносила с собой солнце, даже если утро выдавалось пасмурным…

– А если папа женится? – тихо спросил он. – Мачеха еще хуже, чем отчим. По-моему, так.

Стас опешил:

– На ком это он женится? У него и нет никого.

– Откуда ты знаешь? Про маму тоже никто из нас не знал, пока…

– Так ей нужно было скрывать, а папе теперь чего прятаться?

Мишкин рот выгнулся подковкой:

– Не знаю. Может, чтоб мы не обиделись. Он же нас жалеет, наверное.

«Жалеет» – это прозвучало оскорбительно. Стас не находил повода жалеть себя. Другое дело – Мишку. Ему и самому то и дело становилось жаль брата до того, что перехватывало горло. Тот хоть и крепился и даже пытался острить (папа восхищался: «Растет пацан!»), но лицо у него стало каким-то желтеньким, а ноги сделались совсем тонкими. Больничная массажистка сказала: «Мышцы тают» и научила его специальным упражнениям, которые можно было выполнять, не вставая с кровати. Мишка старательно делал их два раза в день, но мышцы все равно потихоньку ослабевали. Это было не так уж страшно, стоит только начать ходить, и они восстановятся, но смотреть на эти тонкие ножки было не просто…

– Хочешь сказать, что отец оставил нас у себя из жалости? А не жалел бы, так Матвею отдал? – Стас специально произнес это зловещим шепотом, чтобы брат устрашился такой перспективы.

– Да нет же, – беспомощно протянул Мишка. – Я просто говорю о том, что, может, у него тоже есть… кто-нибудь. Вон медсестра с массажисткой только и говорят, что мужиков не хватает, и все такое.

– Знаю, что не хватает. Ну и что? Его одного все равно на всех не хватит.

Стас понимал, какую ерунду несет… И вообще-то Мишка прав. Конечно, все возможно, и отец может от них что-то скрывать. Но ему была так противна сама мысль о том, что в их жизнь может войти еще одно предательство, что гнал ее прочь. Если это случится с отцом, мать уже точно к ним не вернется, а ведь он только утром убедил (или нет?) Матвея в своей уверенности в обратном. Пока ничто даже не наводило на мысль об этом, или, как говорила их историчка, не было никаких предпосылок, но каким-то образом в душе у Стаса поселилось и пустило корни предчувствие: все будет именно так. Только он не знал – хочет этого или нет?

Поэтому ничего не предпринимал для того, чтобы это сбылось. Как только мать делала едва уловимое движение к нему, он ее отталкивал – взглядом, словом, ухмылкой. Она отступала, принимая свою зависимость от него, и Стас упивался своим превосходством, ведь по своему нраву его мать покорной не была. С самого детства он краем уха слышал разговоры о том, как она опять показала характер кому-то из телевизионного начальства, и из-за этого ее передачу едва не закрыли. У нее всегда были сложности с этим неведомым начальством, которое тасовало имена, не меняя отношения к строптивой журналистке.

Когда Стас подрос, он стал втайне гордиться тем, что она никому не стремится угодить. А его учителя еще пытались жаловаться ей по телефону на неуживчивый характер ее старшего сына! Как будто мать можно было этим удивить…

В тот вечер Стас ушел из больницы, не дождавшись отца, который прибегал к Мишке после работы. Его подстегивала мысль, что Матвея нет в городе, и она… мать сейчас одна. Можно было бы добавить: «Совсем одна», если б, с одной стороны, это не было фразой из анекдота, а с другой – не звучало так тоскливо.

Эта мысль вела его, подталкивала… Разбегаясь, Стас скользил по глянцевой змейке льда, перебегал дорогу перед машинами, выбирая джипы, обгонял прохожих. Зачем он шел к ней, если с первой секунды решил не показываться ей на глаза? Подслушивать ее разговоры, стоя под дверью? Подглядеть в замочную скважину? Что он надеялся увидеть?

Ее не оказалось в номере. Стас не стал допрашивать портье: не ошибся ли тот. Выглядеть несчастным, покинутым ребенком? Нет уж… Она сдала ключ и ушла. Куда, интересно?

Стас вышел на крыльцо и огляделся, чувствуя себя затравленным дикарем, оказавшимся в городе. Здесь между собой переплетались сотни улиц, где можно было укрыться от его взгляда. Любой подъезд, незнакомая ему квартира могли поглотить ее запах, попробуй найди!

К вечеру неожиданно потеплело, и в больнице все разом заговорили о гриппе, точно его вирус до этого находился в замороженном состоянии. Готовое разразиться снегопадом небо тяжело осело прямо на крыши домов, и Стас чувствовал, что оно словно давит на затылок. Белые, ватные с утра деревья стали бурыми, крючковатыми, будто состарились за день.

Стас задумался: «Интересно, они знают, что впереди их ждет весна? Что снова проклюнутся листья? А если они не умеют ни помнить, ни думать, как можно считать их живыми? Сказано же: мыслю, значит, существую. Одно противоречит другому. Каждый великий человек изобретает свою формулу жизни, а мы должны разбираться, как они сочетаются между собой!»

Теперь, когда на пути его плана встала случайность, ему уже казалась нелепой идея найти свою мать. Оббежать полгорода, чтобы потом даже не подойти к ней? Она могла отправиться на телевидение, к старым друзьям, чтобы подбросить тем пищи для разговоров – надо же им чем-то жить! Могла пойти в театр, который по-настоящему любила и с раздражением пресекала все разговоры о его провинциализме как о слабости постановок. Наверное, потому, что сама была провинциальной журналисткой, но никогда не считала себя менее профессиональной столичных.

Потом вспомнилась случайная утренняя встреча с Матвеем, и Стас догадался: она может совершать паломничество по местам своего детства, о котором всегда обожала рассказывать. Стаса бесило, когда матерью овладевала жажда поделиться с кем-нибудь подробностями их с Мишкой младенчества. Никому, кроме нее самой, это не было интересно, а им обоим становилось неловко за тех себя – маленьких, глупых до невозможности, неуклюжих… И за что только она их тогда любила?

Стас поймал маршрутку и поехал назад той дорогой, которой утром вез его Матвей. Забившись на заднее сиденье, он стал представлять Мишку, который наверняка не понял, почему брат вдруг его покинул. И ощутил досаду: мать-то сидела у его постели до тех пор, пока ее не начинали выгонять санитарки или медсестры…

«Грехи отмаливает», – он привычно выдернул эту фразу из нескольких других, живших в подсознании и более правдивых. Стас уже знал: правда – это такая штука, на которую не обопрешься, когда ноги подкашиваются. И сейчас охотно обманывал себя, воображая, что мысли о Мишке как бы приближают к нему самому, а значит, он не весь ушел или же забрал частицу брата с собой. Незримый слепок, фантом, который всегда может быть с ним рядом…

То же самое можно было проделать и с матерью. Убедить себя в этом. Человек способен убедить себя в самом неправдоподобном, если иначе ему не выжить. Из этого вытекал несколько противоречивый вывод: Стас мог выжить без матери, поэтому она была нужна ему реальной, а не бликом памяти.

Стас ткнулся головой в трясущееся оконное стекло: «И что из этого? Скорее всего, я смогу найти ее старый дом, хоть и не был там сто лет… Может, даже ее саму увижу. А дальше? Разве она вернется к нам, что бы я ей ни сказал? Действие? Какое? Связать ее и утащить домой? Этот Матвей и дверь взломать способен. Если не сам, так наймет каких-нибудь громил… Силой с ним не справишься».

Преступная мысль прошила голову, Стас даже мгновенно выпрямился. Все могло бы получиться, если б этого Матвея вдруг не стало… Он тут же отшатнулся от самого себя: как можно даже думать о таком?!

Но мысль уже зародилась, и хотя Стас не хотел ее продолжения, в голове так же торопливо, воровски проскользнули жутковатые в своей привлекательности варианты исчезновения Матвея. Тормоза на джипе – это было самым реальным из всего, что Стас придумал наспех.

Кусая губы, он пытался занять голову смазанными картинками, возникающими за окном. Названия магазинов были уже не теми, что еще полгода назад, и Стас понимал: один владелец прогорел, теперь пытается выжить другой… За обычной сменой вывесок стояли человеческие трагедии, но сострадания Стас не испытывал. Он не верил, что может найтись история трагичней, чем у их семьи, ведь ее он чувствовал всем нутром…

Едва не пропустив нужную остановку, он выскочил из маршрутного такси и оглядел хмурые ряды серых пятиэтажек. Прочным забором они укрывали огрызок частного сектора, который еще лет десять назад занимал половину района. Тогда дома были крепкими и оттого, казалось, выглядели жутко самодовольными, но время потрудилось над ними, как гусеница над листом.

Стас ясно представлял себе тот дом, в котором жили его ныне владивостокские бабушка с дедушкой и где его мама, еще девочкой, прямо в огороде кормила кукол обедом. Впрочем, нет! Никаких обедов не было, она же рассказывала. Ее игры всегда были историями: коричневый медведь с большой головой и шершавыми подошвами лап, за неимением кукол-мальчиков, превращался в загорелого до черноты ковбоя. У него, правда, не было лошади, зато ноги были кривыми, как у настоящего наездника. Его врагом или другом, в зависимости от сегодняшнего сюжета, был желтый лохматый медведь с прозрачными медовыми глазами. На нем был клетчатый комбинезончик, как у городского мальчика, и он умел грозно реветь, если его поворочать туда-сюда, из бока в бок…

Зачем он помнил все это? Ему-то что до этих пыльных медведей, которых тоже потащили на Дальний Восток, как будто его двоюродным сестрам могли понравиться эти старые игрушки. Наверняка девчонки выкинули их в первый же вечер. И правильно сделали! Нечего навязывать людям модель чужого детства.

Эта мысль Стасу понравилась. Она показалась ему вполне взрослой и даже научной. Такими фразами говорила их учительница литературы. После того как мама услышала ее на родительском собрании, она больше не удивлялась тому, что Стас ненавидит литературу как предмет, хотя и читает запоем.

Вспомнив это, он улыбнулся как раз в тот момент, когда вышел на тихую улочку, пахнущую печным дымом и присыпанную золой сумерек. И увидел мать. Она шла навстречу, еще не замечая его, а Стас растерялся до того, что забыл убрать с лица улыбку. Он смотрел на нее и улыбался вслед уже уплывшим мыслям, она же, подняв голову, просияла в ответ, не поняв этого.

Резко повернувшись, Стас бросился бежать, проклиная и свою глупость («зачем я поперся сюда?!»), и подлость случая… Он твердил про себя то, в чем для него не было никакого противоречия: «Ненавижу ее! Я заставлю ее вернуться!»

Глава 11

Тяжелее всего было уходить. Не подозревая, что и Машу мучает то же самое, Аркадий уговаривал себя: это самое трудное, в каких бы обстоятельствах мы ни оказались. Но если люди необходимы друг другу, чем облегчить расставание?

То, что через такое же испытание уже прошли миллионы семейных пар, не делало боль в груди хоть чуточку слабее. Аркадий тащил в груди свое разбухшее от боли сердце, направляясь к остановке прочь от больницы, с трудом дыша жгучим, морозным воздухом, в холодном автобусе усаживался у окна и, как беспокойного младенца, пытался хоть на какое-то время отвлечь его иными впечатлениями. Но оно все плакало и плакало так же горько и безутешно, как умеют лишь беспомощные и уязвимые новорожденные.

Дома на него наваливалась тишина опустевших комнат: Стас тоже где-то пропадал. Наверное, страшился оставаться в этой квартире, лишившейся Мишкиного топота, каждый раз затихающего у входной двери, и неизменного вопроса «Кто там?», когда в нее кто-то звонил, как и тихих звуков ребяческих игр, разворачивающихся на ковре в гостиной или комнате, частого шелеста страниц…

Аркадий вошел в комнату младшего сына и остановился на пороге, хотя его детям никогда не пришло бы в голову орать, как подросткам из американских фильмов: «Не входи в мою комнату без разрешения! Это моя собственность!» Письменный стол и сейчас был завален всякой всячиной, крайне необходимой Мишке. Перед тем как начать пылесосить, Аркадий обычно пристально оглядывал ковер: не затаилась ли в его узорах рука робота или маленький, размером не больше скрепки, автомат. Однажды тупой пылесос сожрал детальку конструктора, и Мишка заставил переворошить весь пылесборный мешок.

«Машу заставил», – вспомнилось ему. Тогда еще Машу. Она и не подумала спорить и доказывать, что, мол, обойдешься и без него, а, весело переговариваясь с сыном, утащила пылесос в ванную, чтобы произвести вскрытие без ущерба для квартиры…

«Головоломка, которую мне не решить никогда, – подумал Аркадий, разглядывая светло-коричневый ковер, который теперь чистил сам. – Она ведь была хорошей матерью. Души в мальчишках не чаяла. Что же произошло?»

– Надо сделать у него ремонт.

Аркадий произнес это вслух и сам удивился, услышав свой голос, ведь мысли его были заняты совершенно другим. Возлежавшая на диване Нюська нехотя подняла голову и уставилась на хозяина с холодным изумлением: «Что, старый, совсем из ума выжил? Уже сам с собой разговариваешь?»

– Это я тебе говорю! – оправдался Аркадий. – Помогать будешь? Ни черта ведь не делаешь в доме, могла бы хоть раз лапой шевельнуть! Надо сменить обои и плитки наклеить на потолок… Будет красиво. Он обрадуется, когда вернется. Давай? Ты будешь мазать стены и потолок клеем с помощью своего хвоста, а я приклеивать.

Не проявив интереса, кошка зевнула, показав маленькое розовое нёбо. Аркадий махнул на нее рукой и медленно обошел комнату, стараясь не наступать на игрушки, все еще группками лежавшие на ковре, – в ходе последних событий их даже некогда было убрать. Взял картонный истребитель, который Мишка доклеил накануне травмы, погладил крылья… На пальцах осталась зеленая полоска.

У Аркадия перехватило дыхание: краска еще не успела высохнуть, а в их жизни уже перевернулось. Они больше не спорят из-за штор, которые Мишка задергивал даже днем. Ему казалось, что из окна напротив его комната отлично просматривается.

«Надо купить жалюзи! – осенило Аркадия. – Он вернется, а они уже висят. Почему я раньше не додумался?»

Сев рядом с кошкой, он взял не дочитанную Мишкой книгу. Она была библиотечной, захватанной десятками других детей, а ему почудилось, будто страницы пропитались запахом его сына. И опять что-то взорвалось в сердце, и стало так больно, что, казалось, уже и не продохнуть. Аркадий осторожно положил книгу, не закрыв ее, и вышел из комнаты.

Он направился на кухню, пытаясь вспомнить: есть ли в холодильнике что-нибудь из остатков еды. Готовить ему не хотелось, не хотелось вообще ничего. Он чувствовал себя устрицей, из которой высосали содержимое. Внешне все оставалось по-прежнему, даже седины не прибавилось, а внутри была абсолютная пустота. Из нее надо было извлекать какие-то мысли, ведь работа не могла ждать. И ребята из лаборатории, несмотря на свое сочувствие к нему, тоже ждать не могут. Детей ведь растит не только он…

Звонок раздался в тот момент, когда Аркадий открыл холодильник, свирепо загремевший полками и стеклянной крышкой масленки. Он прислушался: почудилось? Закрыв дверцу, Аркадий подождал, и звонок повторился.

«Не Стас», – решил он. В их семье все звонили три раза, а то и больше.

Открыв дверь, Аркадий не смог скрыть нелепого удивления: «Почему она звонит не по-нашему?» Исключая друг друга, возникли две догадки: Маша не осмелилась самовольно воспользоваться их тайным кодом; или – она отреклась от всего, что когда-то составляло их семейный уклад. Первое предположение сразу спасовало перед тем фактом, что каждое утро Маша проводила у сына, хотя ей давно пора было уезжать. И как бы ни был Аркадий сердит на нее, он не позволил бы себе обвинить ее в том, что это – показуха.

– Привет, – сказал он, приказав себе ничему не удивляться и не злиться. – Проходи.

Машин взгляд метнулся к знакомой вешалке, похожей на черное дерево с крюкообразными ветками:

– Можно раздеться?

– А Матвей не закиснет в машине?

Она посмотрела с удивлением:

– Он же уехал. Вообще из города. По делам.

– А я должен был это знать?

– Я думала…

– Нет. Мишка мне не говорил.

У него опять начало разбухать сердце: «Маленький мой… Сам лежит переломанный, а меня оберегает».

– Тогда раздевайся, – он принял злосчастную шубу, на этот раз обвисшую в руках тяжестью укора: «Матвей сделал из нее принцессу, а ты не смог!»

– Я принесла копченую курицу, – сказала Маша полувопросительно. – Вроде бы свежая… Ты еще не успел поужинать?

Он решил не ломать комедию.

– Доставай. Надеюсь, она не совсем окоченела на морозе?

– Там потеплело. А Стаса нет? – она заглянула в комнату старшего сына, пугающую тем уровнем беспорядка, который был удобен ее хозяину. Машины губы дрогнули: здесь ничто не изменилось.

Аркадий подтвердил:

– Вечный хаос. Да будет так! Хоть в чем-то же должно быть постоянство.

Этот упрек вырвался против воли. Уж слишком много эмоций ей в последнее время приходилось сдерживать. Ничего на это не ответив, Маша осторожно шагнула по направлению к Мишкиной комнате и остановилась на пороге. Точно так же, как он сам пять минут назад. Приподняв голову, Нюська с неподражаемым безразличием оглядела любимую хозяйку и только дернула хвостом.

– Она меня не узнала…

Даже не заглядывая ей в лицо, Аркадий почувствовал, как оно дрогнуло. Такое тонкое и правильное, что, не будь Маша грешницей, с нее впору было бы писать икону. Короткие волосы не закрывали длинную шею, нежность которой плавно переходила в плечи. Сейчас они были закрыты кофтой, но Аркадий помнил их. Он смотрел сзади на ее шею и думал о том, как же это странно, что он не вправе теперь прижаться к ней ладонью, губами, щекой… Не то чтобы ему очень этого хотелось, но сама невозможность казалась неправильной.

В их бывшую спальню Маша не зашла, но в этой нарочитой осторожности ему опять увиделась бестактность, как та, которую она допустила, явившись к нему в этой норковой шубе… И Аркадий позвал грубее, чем намеревался:

– Так ты распрощаешься со своей курицей или нет?

Она заторопилась, улыбаясь жалобно, не похоже на себя. Выбираясь из не подходящего для нее пакетика «Ив Роше», курица зацепила его культей и порвала. У Аркадия только мелькнула мысль: «Жалко. Красивый пакетик», а Маша уже бросила его в мусорное ведро.

– Я руки помою…

Это опять прозвучало вопросом, и оттого, что теперь Маша спрашивала разрешения на каждую мелочь, ему стало не по себе, хотя Аркадий понимал: не он виноват в этом. Или он? Если она влюбилась в другого, значит, он выпустил ее любовь, не удержал, не уберег… Любовь представилась ему глотком воды, которую держат в пригоршне. Пока все пальцы руки тесно прижаты друг к другу, вода не вытечет. В какой момент они слегка отстранились и позволили просочиться первой капле? Он даже не заметил…